Текст книги ""Фантастика 2025-178". Компиляция. Книги 1-19 (СИ)"

Автор книги: Артур Гедеон

Соавторы: Екатерина Насута,Евгений Бергер
сообщить о нарушении

Текущая страница: 66 (всего у книги 359 страниц)

Глава 42
О том, что самая важная встреча – с собой

Их волчья разведка доложила, что по запах можно определить, что в нутрии около семи человек.

О том, чем чревата встреча с отдельно взятыми нутриями.

Шаг.

Можно шагнуть вперёд и остаться на месте. Как в Алисе, которая взяла да угодила в Зазеркалье. Или там требовалось бежать? Ульяна сделала вдох, втягивая в себя силу.

Тук-тук-тук.

Снаружи или внутри? Или нет никакой разницы?

Она… она тоже является частью Вселенной. И Источника. Это факт. А факты надо принимать. Ульяна готова. Вот только.

– … тебя саму не утомляет вечное твоё нытьё? Жалобы, жалобы… – матушкин голос звенит в ушах. – Одни только жалобы.

– Но…

– Хватит. У тебя проблемы? Да. Как у меня. И у всех вокруг. Но я же тебе не рассказываю о своих. Потому что смысла нет. Ты только и будешь, что сидеть, хлопать глазами и кривиться, чтобы не заплакать.

Матушка откидывается на стуле и, окинув Ульяну взглядом, спрашивает:

– Как можно быть такой мямлей?

– Тараканова, вот вроде бы ты и готовишься, – учительница смотрит поверх очков. – А вот ощущение, что сама не веришь в то, что говоришь.

– Я… я…

Класс смеётся. И ей хочется спрятаться.

В шкафу грязно и пыльно. И горничные не слишком стараются с уборкой. Во всяком случае, в комнате Ульяны. Мама куда более придирчива, а вот Ульяна, она так не может.

И потому у неё в шкафу пыльно.

А одежда мятая. Если её вовсе вернули из прачечной.

– Дорогая, что ты там возишься? Нам выезжать надо… – матушка входит без стука. И взгляд её цепляется за шкаф, и за платье в руках Ульяны. Платье она просила подготовить, только просьбу не услышали.

Снова.

– Алевтина! – матушкин голос дрожит от гнева. – Что происходит в этом доме? Я за что вам плачу, в конце-то концов! Почему…

Почему?

Мама говорила, что источник будет вытягивать эпизоды, один за другим, но Ульяне казалось, что какие-нибудь другие. Её обиды.

Её…

…Таракашка-какашка! – вопль сменяется смехом и кто-то показывает язык. – Таракашка пошла!

Первый класс?

Наверное. Учительница смотрит в сторону, и можно, наверное, подойти. Пожаловаться. Но тогда Ульяна прослывёт ябедой. И с ней никто не захочет дружить.

– Тараканова, дай списать, – это не просьба. Мясницкая не умеет просить, она просто говорит, и Ульяна молча вытаскивать тетрадку. Ей не хочется делиться, она весь вечер делала домашку, а…

Она тогда получила двойку. И учительница выговорила, что нехорошо списывать, пользуясь чужою добротой. Ульяна хотела сказать, что списывали у неё, но почему-то получилось шёпотом. И ей не поверили.

Ей никогда никто не верил.

…проект неплохой, но… – Ференцев морщится. – Докладчик из вас, Ульяна, уж извините, никакой. Вот смотрю на вас, Тараканова, и удивляюсь. Вроде бы и голова на месте, и не совсем пустая, в отличие от некоторых…

На задних рядах раздаётся смех.

– А вот ведете себя так, будто вы этот проект украли. Нет… конференцию вы не потянете. Миронова!

– Я! – Миронова поднимается неспешно.

– Пойдёшь соавтором. Дадите ей доклад, выступать станете вдвоём, но оратором будет Миронова. А вы подстрахуете. Подскажете, когда вопросы задавать станут.

…а в материалах, которые вышли к конференции, среди авторов Ульяны не было. А Миронова была.

– Ошибка какая-то, – Ференцев глянул на неё сверху вниз. – Бывает. Надеюсь, вы не станете поднимать скандал из-за такого пустяка?

И она не стала.

– … к сожалению, вы нам не подходите, – взгляд эйчара не выражал ничего, разве что скуку.

Но как?

У Ульяны и диплом с отличием. И тестирование она прошла. И в целом запросу соответствует.

– Но… почему? – её хватило на то, чтобы задать вопрос. Хотя и это потребовало немалых сил.

Однако сидящий напротив человек вздохнул и пояснил:

– Девушка, только не обижайтесь. Навыки у вас неплохие, но вот характер… сугубо по-человечески. Не с вашим характером туда соваться. Сожрут и не заметят.

Ей хотелось закричать. Сказать, что всё у неё в порядке с характером. Что она заслуживает и этого места, и в целом… много заслуживает.

Но Ульяна лишь кивнула.

– Тараканова! У тебя недостача! Как-как? А вот так! Я тебе что говорила? Принимаешь точку, делай переучёт! И сдавай так же, под переучёт! Ах, Зоенька спешила и никак не могла задержаться. Она не могла, а у тебя теперь недостача! И я из своего кармана платить не буду! Ты допустила, ты и…

Воспоминания-бусины.

Сколько их? Не сосчитать. И все одинаковы? Неужели, она всегда была такой… почему?

– Посиди, – отец подсаживает её на лавочку и протягивает палочку с пышным облаком сахарной ваты. – Только чур, без меня никуда. Я сейчас отойду ненадолго, но обязательно вернусь.

И Ульяна верит.

Сперва верит. А потом проходит пятнадцать минут, и ещё пятнадцать. И потом час. И второй начинается. Ульяна уже знает про время. И умеет его определять. Там, дальше, висят круглые часы и Ульяна не сводит взгляда со стрелки. Самая тонкая бегает быстро, а минутная – медленней, но и она обегает круг. Сперва один. Потом и второй.

Вата давно закончилась.

Руки липкие. И Ульяна вытирала их о лавочку. Но от этого чище руки не стали. Только пыль ещё налипла. И грязь разная. Хотелось пить. И в туалет. Туалет недалеко, но отходить было очень страшно. Вдруг папа вернётся и её не застанет?

А мимо ходят люди. И смотрят. Некоторые равнодушно, другие с вялым интересом. И взгляды их пугают.

Она сидит.

И сидит.

И в какой-то момент не выдерживает, прячется за лавку и кое-как стаскивает колготки. Ей невыносимо стыдно. И она готова на всё, чтобы её не заметили.

Желание выполняется. И люди, и весь мир разом вдруг теряет к ней интерес.

Отец возвращается, когда уже темно. И холодно. Он покачивается и взгляд его рассеян.

– Папа! – Ульяна с криком бросается навстречу. Она рыдает от пережитого страха и от радости тоже. Она цепляется за штанину. – Папа… я…

– Куда ты уходила? – её подхватывают и встряхивают так, что голова запрокидывается.

– Я… я была тут!

– Врёшь! – отец трясет её и голова мотается, и говорить неудобно, но Ульяна всё равно счастлива, что он пришёл.

– Нет, я была тут… я…

– Такая же лживая дрянь, как твоя мамаша… – он морщится, будто вдруг видит перед собой что-то донельзя отвратительное. Точно. Её, Ульяну, видит.

Она некрасивая.

Мама это тоже говорит. Некрасивая и глупая. И… и поэтому хорошо, что другие её не замечают. Ей и не надо, чтобы замечали.

– Идём, – отец успокаивается. Почти. Он держит руку крепко, точно опасается, что Ульяна сбежит. – В следующий раз делай, как я сказал.

– Я…

– Не надо. Ничего не говори. Я устал от вранья, и теперь ещё ты… просто помолчи. Ладно?

Бусина выскальзывает из пальцев.

И проклятье давит. Изнутри давит. Оно появилось тогда? Или ещё раньше? Или… получается, что она сама себя прокляла? Тогда? Как Василий пожелал избавиться от эмоций, так и она пожелала, чтобы её не замечали? И пожелание почти исполнилось?

Поэтому…

Поэтому не получалось с друзьями?

И в университете? И после? С работой? И в целом с людьми? Ульяна не хотела, чтобы её видели… только… только ведь Мелецкий всё равно видел. И плевать ему было на её желания.

Как и на страхи.

Он просто вот видел. И тем самым выводил несказанно. А когда выводил, то Ульяна начинала злиться. И злясь… злясь, она отвечала.

И оживала.

– Вот, значит, как, – сказала Ульяна в никуда. – Я сама себя… и ты подсовываешь это вот? Зачем?

Смешно ждать, что источник ответит. Он и не отвечает. Только Ульяне ответ не нужен.

– Я не поддамся, – она произнесла это не для него. Для себя. – У меня есть другие воспоминания. Хорошие.

Вот отец садит её на плечи, и Ульяна выше всех. Она смеется. И он тоже. И подаёт наверх корону. Игрушечную, конечно.

– Моей принцессе…

…и дует на разбитую коленку.

– Ничего страшного. Заживёт. Вот… – он оборачивается, срывает какой-то лист и, лизнув, прилепляет к ранке. – Это подорожник. Сейчас кровь остановится и мы пойдём есть мороженое.

И ведь пошли.

Ульяна помнит тот день. Где была мама, не помнит, а вот как они сидели в ярком кафе и долго-долго выбирали мороженое, помнит. И что она не могла определиться, ей хотелось и с манго, и шоколадное, и ещё фисташковое… и отец тогда заказал фирменное – огромную гору из мороженого, политую сразу несколькими сиропами, украшенную звёздочками и леденцами.

И это…

Это было.

Всё было. Разное.

Ульяна выдохнула. И она не позволит источнику вытащить наверх одну лишь тину.

Это её память.

Её жизнь.

Её прошлое.

И будущее, оно тоже принадлежит Ульяне.

– Моё, – сказала Ульяна вслух и удивилась тому, что голос её звучит. И что его слышат. И саму её видят. Кто?

Все.

Вот повернулись одноклассницы, имена которых давно выветрились из её головы. И Мясницкая буркнула:

– Извини.

Миронова лишь пожала плечами. Мол, она не нарывалась и в целом Ульяна сама виновата. И бусины, те, тёмные, никуда не делись. И не денутся. Они останутся с Ульяной до конца дней её. И память останется. И шрамы, какие есть. Но это не значит, что она позволит этим шрамам стянуть душу.

Или откажется от будущего.

Не откажется.

Ульяна распрямила плечи.

И сделала ещё шаг. И ещё. Ступени возникали под ногами сами собой. Куда они вели? Сложно определить, когда ты в нигде находишься. Но куда-то вели несомненно. Хотя… не туда ли, куда она хочет?

А куда она хочет?

Назад? Исправить прошлое? Она смогла бы. И искушение было острым. Дотянуться далеко-далеко. Взять всю силу, что вокруг, что готова подчиниться, и исправить. Как? Сделать так, чтобы мама… что? Любила её? Или отец? Или чтобы они просто не встретились?

Или встретились, но разошлись, как это с людьми бывает, зажив каждый своей жизнью?

Или и вовсе…

Исправить мамин характер? Переписать полностью? А Ульяна может? Пожалуй, что да… или чтобы просто мама не болела и ей не потакали?

Или…

Нет.

– Нет, – повторила Ульяна, снова радуясь тому, что слышит свой голос. – Это не выход.

Теперь она могла разобрать и шепот источника. Тот спешил помочь, подсовывая варианты. И делал это искренне, но в меру своего понимания.

– Если сделать так, то не будет меня, понимаешь? Нынешней. Не такой, как мама. И не такой, как отец. Нерешительной. Бестолковой. И… просто такой вот. Всё как он сказал.

Значит, демонам можно верить?

Иногда?

– А если не будет меня, то… то не будет Никиты. И Игорька. Таких, какие они есть… и Данилы… что с ним станется? Кто тогда остановит Милочку? Вообще узнает про неё? Возможно, конечно, не будет и «Синей птицы», но это не точно. А если будет, то Данила исчезнет в ней. И Стас. Мы не друзья, но… я не жалею, что помогла им.

Она выдохнула и искры силы закружились светляками.

– Так что пусть остаётся… а проклятье…

Ступени привели к зеркалу. Такое, кажется, обычное. Может, даже одно из тех, что уцелели в доме. Высотой с саму Ульяну. И она же в нём отразилась. Растрёпанная такая… не красавица, но и не такая страшная, как ей представлялось.

Обыкновенная.

Она разглядывала своё отражение с интересом, и понимала, что впервые действительно смотрит вот так, просто, не выискивая недостатки. И нос у неё не шнобель. И губы не так уж узки. А глаза вовсе не неопределенного цвета. Яркие глаза.

И она сама…

Она такая, какая есть. Вся целиком. И только это вот лишнее. В груди зеркальной Ульяны виднелось чёрное пятно. Словно ком чьих-то волос, которые в неё запихнули. И этот ком шевелился, вызывая отвращение.

– Ну нет, – Ульяна тряхнула головой и та, в зеркале, повторила жест. И рубашку стянула с себя вместе с Ульяной. – Извини, руками это трогать не хочу.

Губы зеркальной шевелились. Но и только. Ульяна не удивилась, когда пальцы продавили зеркальную гладь и зацепились за волосы.

Проклятье?

Нет, проклятье не является частью Ульяны. Оно само по себе и… рывок. Было почти не больно, так, неприятно, как бывает, когда вытаскиваешь длинную занозу, что засела под кожей.

Комок волос шевелился в руке.

И Ульяна сдавила. А потом направила искру силы. Волосы вспыхнули, чтобы осыпаться чёрными комками пепла.

– Вот так лучше. А теперь куда? – спросила она у себя-другой. – Где тут пульт управления миром выдают?

Зеркальная Ульяна умела смеяться. И этот смех отзывался в голове лёгким звоном.

А потом зеркало превратилось в дверь. Самую обычную, кажется, именно такая вела в подвал, но это не точно.

– Туда? Что ж, почему бы и нет, собственно говоря…

Глава 43
В которой есть место демонам, некромантам и петухам

Судя по резкому запаху – юноша был светловолос, у него был басистый голос, широкие плечи и некрасивое лицо.

О влиянии запахов на восприятие внешности отдельными гражданами.

Дверь открылась. И кажется, не только здесь, потому как запоздало, как-то очень нервно взвыла сирена. Под потолком засверкали огоньки и Богдан остановился.

– Дальше нельзя, – сказал он, удерживая и Ягинью. – Там люди. Живые.

Какое заботливое чудовище.

Но Наум Егорович промолчал. Потому что не был до конца уверен, кого тут чудовищем считать.

– Понимаете, я… я виноват, пусть и невольно. Многие погибли из-за меня. Из-за того, что я не могу это в себе контролировать. Но одно дело, когда это происходит здесь и ко мне приводят кого-то… запирают… и я хотя бы пытаюсь удержать силу. Всё равно не выходит. Но это… это хотя бы ограничено. И совсем другое самому вот. Взять и к людям. Там ведь много людей. А я не знаю, как далеко это… может выплеснуться. И не хочу проверять.

– Совсем не хочешь? – всё-таки удержаться было сложно. На Наума Егоровича поглядели, этак, с лёгкой укоризной. И Богдан очень тихо произнёс:

– Думаете, я не мог выйти?

– Там глушилки, – сказал Наум Егорович.

Богдан посмотрел снисходительно и впервые во взгляде его появилось что-то взрослое, усталое.

– Наум, он их выпьет и не заметит, – Женька взял мальчишку за руку. – Ты, главное, если почуешь, мне отдавай. Или вон сестрице. А так да, тебя надобно выводить. К людям тебе точно нельзя, но есть такое место, куда можно. Калина?

– Лебеди рядом. Поднимемся и кликну.

– Какие лебеди? – Наум Егорович огляделся, но коридор был пуст.

– Которые гуси. Увидишь… кстати, сестрица, а дальность полёта у них какая? Чисто теоретически?

– Вёрст триста возьмут, – подумав, ответила Калина.

Это сколько в километрах-то?

– Это сколько в километрах? – озвучил его вопрос Женька, потом махнул рукой. – Ай, потом посчитаю… но до Мексики без дозаправки не дотянут…

– Я не хочу в Мексику на лебедях, которые гуси! – Наум Егорович поспешил высказаться, пока тут не решили, что его молчание – это своего рода знак согласия.

– Капризный, однако. Ладно, самолёт тоже подойдёт, хотя на лебедях всяко экологичнее… вот не жалеешь ты, Наум, природу-матушку.

– Я лебедей жалею! – Наум Егорович хлопнул по животу, в кои-то веки радуясь особенностям своего телосложения. Если верить супруге, то в нынешних габаритах его не то, что гуселебедь, его не всякий орёл поднять сподобится.

– Это да… – согласился Женька. – Может, тебе на диету сесть?

Богдан вертел головёнкой, явно пытаясь сообразить, что происходит. Но в какой-то момент его словно судорога скрутила. И такая сильная, что парнишка не удержался на ногах. Он упал на корточки, спина его выгнулась, а из глотки снова раздался низкий рокочущий звук…

– Так, сестрица, похоже, до твоего дома не дотянет… Богдан, ты слышишь?

Хрена с два он что-то слышал. Парень бился в конвульсиях, и Женька, навалившись всем весом, пытался удержать его на месте.

– Я помогу… – Наум Егорович оказался рядом и потянулся было, но Ягинья остановила.

– Погоди… вот, – на шею упала ледяная нить с чем-то тяжёлым.

И холодным.

Холод окутал облаком. И краски словно поистёрлись. И всё-то вдруг сделалось безразлично, словно он, Наум Егорович, взял да и помер. Нет, он осознавал, что вполне себе жив, но чувствовал себя всё одно мертвецом.

– Мёртвому сила Кащеева не повредит, – сказала Калина, когда он захотел избавиться от подарка. – А вы все, встаньте кругом. А ты, воевода, держи его за ноги!

И Наум Егорович, тихо буркнув, что не воевода он вовсе, послушно вцепился в босые такие хрупкие с виду ноги, впрочем, сразу же получив пяткой в лоб. Парень оказался крепким.

Или то, что в нём сидело.

Оно распахнуло глаза, тяжёлые, красные, налитые кровью и оскалилось.

– Врёш-ш-ш-шь… – просипел Богдан, точнее тот, кто занял его тело. – Мой! Он мой!

– Фигу, – Женька фигу и скрутил, сунув под нос твари. А та рванулась, только зубы клацнули, спеша вцепиться в пальцы. Да Женька убрал раньше. И сказал: – Вот же хрень!

Главное, так, с чувством, сказал.

И Наум Егорович кивнул, соглашаясь, что полная.

– Они в него что, демона засунули⁈ В некроманта и демона? Это что за извращение⁈

Тварь затряслась и захихикала.

– Сестрица?

– Это не совсем демон, – Калина Врановна положила руки на голову мальчишки. И белые пальцы её покрылись изморозью. – Это… не демон. Но и демон! Я же вижу…

– Погоди. Можешь подержать его?

– Я могу, – прогудел охранник. – Если получится… так-то…

– Получится.

– Видите, – Ниночка опустилась на пол и осторожно, нежно даже, убрала пряди волос с лица. – Богдан не сам. Это существо в нём…

Демон дёрнулся и зашипел.

– Мёртвая!

– Когда я прочла те документы, я попросила о встрече. Думала, уговорить на дополнительные исследования. Если объект один важен. А мне подсунули другие данные. Много данных… разрозненных, но… там всё вертелось вокруг энергетических потоков, их перераспределения, сопряжения и в целом проходимости. И влияния разных факторов на эти величины, – Ниночка смотрела на демона без злости, скорее уж печально. – Тогда я начала понимать, что здесь происходит что-то… незаконное. Неправильное. Откуда получены эти данные? Что за факторы? Какие препараты? Их составы? Где медицинские карты? Отметки целителей и прочее? Где, в конце концов, протоколы испытаний, чтобы понять, что происходит. И… и мне бы сделать вид, притвориться, но я как-то никогда притворяться не умела. Всегда была наивной и глупой.

– Скажешь тоже, – мёртвый охранник глянул на Ниночку и улыбнулся вдруг. – Притворяться надо тем, кто это вон затеял. А тебе зачем?

– А я… мы тогда сидели с Львом Евгеньевичем. И само так получилось вдруг, что разговор зашёл об экспериментах, этике научной. Он начал говорить, что запреты мешают двигать науку, что порой нужно пожертвовать малым, чтобы достигнуть большого. Что в обществе хватает людей, которые пользы этому обществу никакой не приносят, но только один лишь вред.

Лёд расползался по лицу. Он схватывал волосы Богдана, ложился тонкой слюдяною коркой на щёки. И твари это не нравилось. Тварь корчила рожи и шипела, порой извергая ругательства. Или вот начинала говорить на низком шипящем языке. Ни слова не понять, но по хребту холодом ощутимо тянет

– Что алкоголики и наркоманы, если брать глобально, не совсем даже люди. Что они, поддавшись страсти, утрачивают разум, а именно он делает человека человеком. И что если их можно как-то использовать на благо общества, то нужно это сделать. И потомки поймут. Оценят. Что важно найти решение глобальных проблем, помочь тем, кто этого достоин. а я… я не сдержалась. Я хотела. Честно. Но… я прямо спросила. И получила ответ, столь же прямой. И он мне не понравился. Я заявила, что ухожу, что это всё вот… незаконно напрочь! И неэтично.

На этику хозяевам «Синей птицы» было глубоко наплевать.

– И вас убили.

– Нет. Мне сказали, что это мой выбор и только мой. Что ему жаль. Левушка рассчитывал на мои способности, и для человечества это будет утрата, но… меня отвели сюда. Никто ничего не объяснял. Только Лёвушка сказал, что время у меня будет. Он не знает, сколько, но будет. И возможно, я пойму, что была не права в своих суждениях. Или захочу изменить взгляды… что если я проявлю больше гибкости и понимания, то смогу сделать карьеру, о которой и не мечтала. Мне достаточно будет сказать, что хочу обратно.

Только она не сказала.

И умерла.

И Наум Егорович сделает всё, чтобы найти тело этой маленькой женщины и похоронить его, как должно. Может, в этом смысла и немного, но она заслужила.

– К моему удивлению за дверью я обнаружила не чудовище, которое меня должно было растерзать, но мальчишку, ещё более испуганного, чем я. Он просил не приближаться. И я исполнила просьбу. Села за границей. Мы говорили. Много говорили. Богдан хороший мальчик. Славный. И очень одинокий… и он никого не хотел убивать.

Но убил.

И не он, а эта тварь.

– Он не рассказывал, откуда…

– Он знает немного, – Ниночка гладила волосы Богдана, ничуть не смущаясь уродливой рожи, которая никак не желала поддаваться льду. – Когда его сила вышла из-под контроля, он пытался совладать с ней, но не выходило. И тогда отец впервые запер его. В подвале. Он приносил еду и питьё, и однажды, когда Богдан выпил воду, он впал в забытьё. Он не до конца был уверен, что эти воспоминания действительно имеют место быть. Но… он спал и в то же время видел, как в подвал внесли капсулу… как я поняла, это было прототипом саркофага. Не таким мощным, но в целом способном экранировать силу некроманта. Хотя бы на некоторое время. В капсуле Богдан окончательно уснул. А очнулся уже в этом подвале.

Ниночка прикусила губу.

– Я ему не говорила… ему казалось, что он провёл здесь года два…

– А на самом деле?

– Если верить тем документам, то… десять. Он здесь десять лет. Точнее его перемещали несколько раз, но, как понимаю, усыпляли перед этим, поэтому сам Богдан переездов не помнит.

Тварь заворчала и оскалилась, но хотя бы перестала дёргаться.

– А в документах что-то упоминалось?

– Напрямую нет, но мне и тогда казалось, что документация неполная, – сказала Ниночка. – И некоторые моменты переданы очень опосредованно.

– А поточнее? – эта многословность Ниночки начала раздражать.

– К примеру, участие в эксперименте линии один… или три… или пять. И ни слова о том, в чём оно заключалось. Или вот отчёт об изменениях, вызванных приёмом состава. И снова номер. А что за состав? Лев Евгеньевич наверняка знал, но…

– А в тот период? – Женька погрозил твари пальцем. Она почти затихла, разве что глазами старательно вращала, влево-вправо. Вправо-влево. И взгляд её был сосредоточен на кончике пальца.

– В тот… да, срыв. Помещение в изоляцию. Первый этап – использование стандартных седативных препаратов. Неэффективно, – Ниночка прикрыла глаза, явно вспоминая прочитанное, потом вытянула руку и в этой руке возникла призрачная тетрадь. Та была полупрозрачна, и Наум Егорович видел её размытой, какой-то полустёртой. Но Ниночке эта прозрачность ничуть не мешала. Вот она перелистнула страницу. – Использование других препаратов… да, они увеличивали дозу, но безрезультатно. На него не действовали.

– Ещё бы. Некроманта отравить сложно, – хмыкнул дядя Женя. – Можешь отпускать, Наум. Теперь оно никуда не денется.

– Потом перерыв. И явно было что-то ещё, поскольку, судя по датам, в записях образовался зазор. Три дня без данных. И вот по истечении этих трёх дней седативные препараты просто отменяются, причём резко, что нельзя делать с нейролептиками, зато выписывается совершенно другой набор средств, включающий антибиотики.

– Зачем?

– Не могу знать. Но пять дней и сама подборка, и дозы такие… характерные. Я бы предположила… но это именно предположение! – уточнила Ниночка. – Что проводилась операция. И довольно серьёзная, поскольку и обезболивающие были, и в том числе стимуляторы кроветворения. Их обычно назначают как раз для восстановления. А потом появились иммуносупрессоры. И подбирали их долго… я бы предположила, что речь шла о пересадке органа, но… но если ему в Мексике делали всё и без операционного вмешательства, то почему было не повторить?

Вряд ли потому, что связи с Мексикой вдруг разорвались.

– Потому что речь не о пересадке, – теперь Женька ощупывал лежащего паренька. – Ему не пересаживали. Ему… подсаживали. Богдан? Ты слышишь меня?

– Он мой, – губы твари с трудом растянулись и по ледяной маске пошли трещины. – Он мой, слышишь, ты, ведьма? Мой, мой…

– Да, помыть его точно не мешало бы. Запустили паренька, – Женька ничуть не испугался. – Сестрица? А не захватила ли ты с собою водицы, часом?

– Как не захватить… – Калина вытащила из кармана плоскую фляжку.

– Наум, нож есть?

– Мы с тобой в одной палате сидели, – возмутился Наум Егорович. – Откуда ножу взяться? И вообще, кто психам ножа даст?

– Тоже верно. Жаль…

– Держи, – Калина Врановна протянула здоровый слегка загнутый нож, которым неплохо, должно быть, будет прорубать просеки в мексиканских джунглях, но вот стенах психиатрической лечебницы он как-то был не к месту, что ли. И главное, где она его прятала-то?

Хотя… Наум Егорович давно подозревал, что у женщин какие-то свои, совершенно особенные отношения с окружающим пространством. Иначе как в ограниченном объёме сумки дорогой супруги помещается практически неограниченное количество предметов?

То-то и оно.

– Вы… вы его убьёте… – всполошилась Ниночка. – Мальчик не виноват…

– Не виноват…

– Мой… не отдам! – тварь дёрнулась и ледяные путы затрещали.

– Можно подумать, я у тебя спрашивать стану. Так, рука… руки тощие, ноги тощие… туда особо не спрячешь… а вот… думайте, Ниночка. Думайте! Вы эту карту читали. В него должны были засунуть что-то такое… что-то, что и притянуло тварь.

Та захрипела и оскалилась. И сказала:

– А хочешь, подскажу? В башке его! В башке ищи! Дай по черепушке, чтобы хрястнула! Хрусть и всё! А внутри…

– Нет! Череп ему не вскрывали. Это совершенно точно. После операций на мозге… любого вмешательства… обязательно проводят контрольные тесты. И не единожды. И комплексы стандартны, обширны. Мозг – структура сложная, поэтому целителям важно убедиться, что он восстановит свои функции в полном или хотя бы в ожидаемом объеме. Плюс дополнительные препараты назначают, а их не было!

– Врёт! Тупая баба! Я её быстро выпил. Раз и нетушки! А этот нытик плакал, плакал…

Ниночка щёлкнула пальцами.

– Скорее… скорее брюшная полость. В грудной клетке довольно тесно. Сугубо физически. Её объем ограничен рёбрами, и в целом… подростковый период, возможен резкий, при этом неравномерный рост. И да… я бы не рискнула что-то оставлять там. Сердце. Лёгкие. Работу сердца этот предмет может нарушить, да и лёгкие тоже довольно чувствительны. Печень… много сосудов и любое повреждение может стать летальным. Почки. Я бы поставила на брюшную полость. Позволите? – Ниночка передвинулась. – Какого размера должен быть предмет?

– Не знаю.

– Вы не могли бы убрать лёд. Мне нужен мягкий живот.

– А хрен тебе, дура! – сказала тварь и задёргалась.

– Спою, пожалуй…

– Наум, заткни уши.

– Я не так плохо пою, братец…

– Ему ещё рано уходить.

– Знаю. Не уйдёт. Он теперь, почитай, мёртвый. А мёртвым…

– Дура!

Калина мягко улыбнулась. И запела. Голос её обволакивал, убаюкивал, и слышалось в нём заунывное завывание вьюги, и плач первой капели, который вот-вот прервётся, не способный удержаться пред морозами. И слёзы будто бы, причитания…

– Бай, бай да люли,

Хоть сегодня умри.

Сколочу тебе гробок

Из дубовых досок. [1]

Наум Егорович моргнул, стряхивая оцепенение. А вот демон затих, вытаращив глазища.

Завтра мороз,

Снесут на погост.

Бабушка-старушка,

Отрежь полотенце,

Накрыть младенца.

Главное, если не вслушиваться, то так и тянет прилечь, и удержаться в сознании выходит немалым трудом. А вот как начнёшь в смысл вникать, так весь сон и снимает.

– Он… он засыпает… – Ниночка осторожно прикоснулась к животу мальчишки. – Можно?

– Можно. И шептать не надо. Сестрицын сон так просто не скинуть.

Тянуло перекреститься. Но Наум Егорович удержался. А Ниночка что-то делала, мяла, давила.

– А ноги можно ему приподнять? То есть, в коленях согнуть… да, вот так… тут, смотрите… вот попробуйте сами. Ощущаете уплотнение? Крупное довольно. Что это?

– Сейчас посмотрим, – Женька убрал руку Ниночки и, поглядев на Калину Врановну, уточнил. – Не очнётся ведь?

– От моих песен сами не просыпаются, – сказала та. – Но кровь пошатнёт границы. Его кровь… она посильнее твоей будет.

– Я постараюсь быстро.

Наум Егорович хотел было сказать, что, если там чего в парня и запихнули, то его в больничку везти надо. И уже там, под присмотром врачей, выковыривать, что бы оно ни было.

А потом понял – не получится.

Очнись паренек во время операции и…

Додумать не успел. Клинок оказался острым, да и Женька явно знал, с какой стороны за него держаться. Лезвие вспороло живот, и Женькины пальцы, ни черта не стерильные, нырнули в рану. Кровь потекла, и она, горячая, живая, плавила лёд.

И молчаливые мертвецы, почуяв её, заволновались.

– Вот… з-зараза!

– Это… вы его убьёте!

– Не боись… не получается зацепить. Скользкая… сейчас… Наум, помоги, давай, подержи края.

Науму Егоровичу приходилось с ранами дело иметь. Но вот чтоб совать пальцы в живую, раздирая края её, так нет. И сама кровь, и рана эта ощущались живым огнём, и пришлось стиснуть зубы, сдерживая стон. Кровь обжигала пальцы.

Надо.

Мальчишка вон лежит, спокоен. А Науму Егоровичу представлялось, что «смертный сон» – это просто выражение такое. Ага… и выражение, и сон, который от смерти не отличим.

– Есть! – Женька застыл. – Сейчас снизу подтолкну… врос в тело, зараза этакая… но ничего… так, Наум, не вздумай эту хреновину трогать.

– Да я… занят как бы!

– Вот и отлично.

– Парень кровь теряет! – рявкнул Наум Егорович. – Поторопись.

– Да, сейчас… раз, два…

И на счёт «два» из раны выскочило что-то округлое… или вытянутое? Вытянутое и округлое, с одного конца побольше и шире, а к другому – поуже. Один в один яйцо куриное. Довольно крупное, так-то… и волосатое. Причём волосы тянулись в рану тонкими нитями.

А кровь текла.

Крови собралась изрядная такая лужа. И если бы речь шла о другом парне и другом месте, Наум Егорович решил бы, что шансов нет. Но тут…

– Лей, сестрица, – Женька вытер окровавленные пальцы о пижаму, оставив багряные полосы. – Лей и не жалей.

– Вот уж чего мне не жаль, – Калина Врановна открутила флягу и вылила. Вода была какой-то… будто флягу внутри разделили. И в одной части вода чёрная, а в другой белая. Главное, что цвета такие, насыщенные, и меж собой не смешиваются.

Стоило этой двухфазной воде раны коснуться, как та зашипела, забурлила. И вспыхнули белым пламенем нити. Побежало оно по ним, охватило яйцо да и рассыпалось, оставив чистым. Сама же рана затягивалась и столь стремительно, что хотелось пальцем потыкать, проверяя, и вправду ли оно так или же мерещится Науму Егоровичу.

Удержался.

А Женька к яйцу потянулся.

– Вот ты какова, – сказал он презадумчиво. – Не врут сказки. В яйце смерть Кощеева…

Поднял над головой, а потом ничуть не задумавшись, о пол хрястнул.

Ну вот кто так с артефактами неопределенного принципа действия поступает, а? Правила техники безопасности для кого писаны были? Хотя… Наум Егорович и сам их читал через абзац, решивши про себя, что он-то – человек опытный и разумный.