Текст книги ""Фантастика 2025-178". Компиляция. Книги 1-19 (СИ)"

Автор книги: Артур Гедеон

Без четверти семь утра они были на железнодорожном вокзале Суходолова. Ветер гонял по пустому перрону редкие охристые листья. Поезд Суходолов – Челябинск ждал их на первом пути. Станцией назначения был город Бобылев.

– Говорил тебе, можем еще поспать лишних пятнадцать минут, – раскуривая папиросу, хмуро сказал Егор Кузьмич.

– Ну да, а потом бежать за поездом. Зачем коньяку опять две взял? Одной бы не хватило?

– Не учи старшего товарища, – ответил Добродумов. – И, согласись, более опытного в подобных делах. Так ты, Андрей, в Бобылеве-то прежде бывал?

– Спрашивал уже, Егор Кузьмич, я ответил: не довелось.

– Жаль! – выдыхая дым, покачал головой царевский краевед. – Красивый волжский городок. Я у бабки-то Марьи частенько гостил с отцом. – Добродумов ностальгически вздохнул. – Она тоже самогон варила. – Егор Кузьмич очень серьезно кивнул Крымову. – Это наш фамильный рецепт. Никому – под страхом смерти!

Они уже стояли у вагона.

– А пытать будут? – поинтересовался Крымов.

– Мы, Добродумовы, стерпим. Это – как вересковый мед: лучше смерть, чем позор племени.

– Вы едете? – спросила молоденькая проводница в синем кителе. – Пора уже занимать места, граждане.

– С вами – хоть на край света, – улыбнулся Андрей. – Поднимайтесь, Егор Кузьмич, девушка ждет.

Их плацкартный вагон опять оказался полупустым. Поезд летел вперед, изредка выгибаясь в дугу, резал великие пространства Среднего Поволжья. Там откроется поле, тут блеснет озерцо, вырастут дальние леса. Убаюкивал перестук колес. В Бобылеве путешественники должны были оказаться в полдень. Егор Кузьмич Добродумов храпел на своей полке, ядовитыми парами выталкивая из себя вчерашний коньяк, водку и самогон, выпитый с оренбургскими агрономами. А Крымов рассматривал карту предместий города Бобылева. Рядом лежала ксерокопия графского документа.

Город Бобылев был основан в 1581 году как крепость на берегу Волги, когда царские войска осваивали Дикое поле, контролируемое ногайцами. Город был небольшим – 400 тысяч жителей. Поселок Воздвиженск, где когда-то было поместье Поддубное, принадлежавшее Бестужевым, находился на самом краю территории, занимаемой Бобылевом. Там протекала речушка Воздвиженка, работала известная мыльная фабрика «Коммунарка», крепко державшаяся за свой старинный бренд, и стоял дом-музей графов Бестужевых.

«Мы, графы Бестужевы, хранители карты, оставляем нашим потомкам путь к сему великому сокровищу, – вновь прочитал Крымов начало отксерокопированного документа, – спрятана карта в нашем фамильном поместье Поддубное, под городом Бобылевом. Она замурована в седьмом каменном столбу от ворот, напротив часовни, за серебристым камнем…» «Неужели речь идет о Звездной карте царей-лукомонов? – думал и гадал Андрей. – Не верится, хоть убей! Но Бестужевы-то были уверены, что, “как и было напророчено”, сокровище однажды понадобится. Но тогда что представляло из себя бестужевское “сокровище»? Нужно было выждать двести лет “от написания письма”, чтобы воспользоваться им. Письмо писалось на рубеже восемнадцатого и девятнадцатого веков. Все сходится: в очередной раз картой можно воспользоваться именно сейчас, в начале двадцать первого века. Бестужевы так и написали: “Случится это через двести лет ровно, когда минет тысячелетие, не ранее”. Подбери только камушки да разыщи карту! И Федор Бестужев, по-рыцарски хранивший верность воле своих предков, знал об этом; ведали о том отец и сын Растопчины, кто бы они ни были в этой жестокой игре; наконец, в курсе дел были и охотники за картой – таинственные убийцы Вениамина Малышева и Федора Бестужева. И только Мария Федоровна, Машенька, ни о чем не знала, поскольку являлась женщиной, и тайна Звездной карты лукомонов была для нее закрыта раз и навсегда из-за коварства царицы Астарты, жившей две с половиной тысячи лет назад.

Это, конечно, если верить всей этой несусветице».

– Бобылев, Бобылев, – пробормотал на автомате Крымов. – Что от тебя ждать?

– А знаешь, отчего его Бобылевом прозвали? – приоткрыв один глаз, под перестук колес хрипло спросил внезапно проснувшийся Егор Кузьмич.

– Отчего?

– Коньяку сначала налей, – потребовал он.

– Я могу и в интернете посмотреть.

– Так неинтересно, – готов был осерчать Егор Кузьмич. – Интересно, когда я рассказываю. У меня подробности эксклюзивные.

– А-а, ну тогда налью.

Крымов залез в сумку, достал бутылку коньяка, откупорил, наполнил тонкий стакан с ободками до половины. Егор Кузьмич опрокинул дозу, сморщился что есть силы, выдохнул.

– Возьми хоть батончик, – предложил ему Крымов конфету, заботливо развернул ее, вложил в широкую пятерню Добродумова.

– Благодарствую, – кивнул тот. – Так вот, Андрей, бобылей много было в том каторжанском поселении, потому и прозвали город Бобылевом.

– Каторжанском?

– Именно. А почему много их было? Да потому что ссылали туда беглых крестьян и прочих провинившихся. Ссылали-то ссылали, а баб-то им не хватало. На одну сотню мужиков – две-три бабы, а то и одна. Вот такое дело. Поймают, замучают до смерти, на одну меньше будет. Оставшимся бабенкам еще хуже! – Коньяк согрел Егора Кузьмича, растопил его воображение и язык. – Усыхали мужики, бобылями дохли, – пережевывая батончик, продолжал он. – В бега давались, но ловили их и назад возвращали. Сам Иван Грозный дал приказ, чтобы извести каторжанский корень. И чтоб другим неповадно было. А вот Годунов, Бориска-то, пришел и все изменил. Города по Волге нужно было укреплять. И дал он приказ – в Бобылев женский каторжанский род направить. И браки меж полами разрешить. Чего тут началось-то!

– Ты что, Егор Кузьмич, сам видел? – усмехнулся Крымов.

– Видеть не видел, а представить могу, – возлежа по-гречески, на одном боку, как ни в чем не бывало откликнулся краевед. – А у тебя-то, у детектива, как с воображением? Два голодных племени, мужиков да баб, друг на друга положили, а?

Крымов задумался, кивнул:

– Думаю, ты прав.

– То-то же. Потому как пошли бобылевцы плодиться, что кролики. А чтоб грехом повальным не назвали то действо, велено было высочайшим приказом «венчать душегубцев, воров и девок публичных по христианскому закону». Через полвека, – грозно потряс кулаком Добродумов, – что надо был оплот на Волге! Всяким недругам супротив – ногайцам, башкирам и прочим басурманам. Оплот оплотом, а название менять не стали. Так и остался Бобылев – Бобылевом. Правда, в двадцать пятом году двадцатого века переименовали его в Ганин, был такой большевик – Самуил Самуилович Гершензон. Лютая была сволочь, ну да не в этом дело. Партийная кличка – Ганин. Лагерями заведовал. Но в девяносто первом возмутились ганинцы, гершензонцы то есть, сказали: русские мы или не русские? А хоть бы и татары у нас прижились с мордовцами и чувашами, так что с того? Ни один самый последний чувашин гершензонцем быть не желает. Потому как звучит что твое ругательство. Хотим бобылевцами быть, как триста лет были, и все тут. Петицию в Москву послали. Правительство одобрило.

– И откуда ты все знаешь про чужие края? Да еще в таких, – Крымов задумался, в каких таких, и добавил: – подчас пикантных подробностях?

– Я ж краевед. И все, что я говорю, – он потряс грубым, похожим на роговой отросток, пальцем, – основы основ краеведения! А потом, у меня и тетка из Бобылева, и бабка, и прабабка. И тэ дэ и тэ пэ. Я ж тебе говорил?

– Каторжане, значит.

– Сам ты каторжанин! Бабка моя – Пелагия Праскеевна Надоумова! А знаешь, как она фамилию эту получила?

– Ну и как?

– Как! – с вызовом вскинул бороду Добродумов. – Коньяку налей. Как.

Крымов повиновался. Егор Кузьмич выпил еще полстакана, крякнул от удовольствия.

– Не «Севастопольский бриз», но тоже хорош. От своей прапрапрапрабабки получила она фамилию – от Любавы Надоумовой! Некоторые говорят – легенда. Да не легенда это, скажу я тебе, Андрей, а взаправдашняя история.

– И что эта Любава сделала?

– Город спасла!

– Какой?

– Да Бобылев, какой! Когда он еще только крепостью был.

– Ну да?

– Коровьи муда! – Егора Кузьмича коньяк раззадорил; крякнув, он сел. – Вот слушай. Подошли как-то ногайцы к Бобылеву. Много было сволочи-то. С пиками, саблями, луками. Тыщи! Шапки хвостатые. Орут, как демоны. Окружили крепость. А бобылевцы тогда еще только плодиться начали. Только разохотились. Скорлупки едва стали разбиваться! Второе поколение. А крепость-то охранять надо. Кремль бревенчатый, хлипкий. Что делать? Князь тогда Бобылевом управлял, фамилия у него была знатная – Раздоров-Сорвиголова.

Крымов плеснул себе минералки, покачал головой:

– Странная фамилия больно – для князя.

– Каков князь, такова и фамилия. Их род все великие князья побаивались. Шалуны они были. Сорвиголовы. То крепость какую сожгут вражескую без уведомления стольного града. Сожгут, а потом узнают, что враг и не враг уже, а союзник. А великому князю Московскому отдуваться. Или в полон какой караван на Волге захватят ночью, под Каспием, а то, глядишь, свои купцы. Русичи. А они их уже всех в рабство продадут. А добычу разделят.

– Это что значит, бандиты они были?

– Ишь ты, бандиты! От Рюриковичей род свой вели, между прочим. Так вот, не знают великомосковские князья, куда их девать-то. Раздоровых-Сорвиголов. По простоте душевной они все это делали. Не от злобы. Стихийно. Вот и отправляли великим повелением их куда подальше. Все больше на границы воевать – с глаз долой и от добрых людей, как бы чего не вышло, подальше. Много этих князей извелось за историю государства-то Российского. Ни один на лавке своей смертью не помер. И вот последний, Давыд Васильевич Раздоров-Сорвиголова, молодой тогда князь, отправлен был в Бобылев – город строить и границу охранять. Легенда вроде так говорит: ему Алексей Михайлович сказал: ты, мол, решай, или мы тебя четвертуем к чертовой матери, или на границу поедешь.

– Князя – и четвертовать, – за что?

– Давыд Васильевич что-то там натворил, кажись, у Нарышкиных, на их территории, в одной деревеньке. Тоже ведь история. Всех баб молодых, покрасивше, со своими удальцами собрал и к себе увез. Сказал: гарем у меня будет, как у шаха персидского. Чем я хуже? Тыщу и одну ночь хочу. По пьянке-то все, конечно. Трезвый бы вряд ли на такое отважился. Хотя, – Егор Кузьмич покачал головой, – кто его знает. Вот. Бабы-то, в принципе, говорят, не против были. Давыд Васильевич мужик был красивый, статный, и сила у него, опять же говорят, мужская была о-го-го! За день мог дюжину девок испортить. Приласкать, в смысле.

– О-го-го, – протянул Крымов. – Что-то больно много!

– Экология, Андрей, тогда была другая. Да и племя богатырское еще не извелось. Ну так вот, в шальвары их нарядил, девок-то, танцевать заставил. Не хороводы в кокошниках водить, в платьях до полу, а животом фигуры выделывать. Постеснялись-постеснялись, да привыкли. У кого не получалось, ту плеткой лично отходит. Быстро обучились! Ну Нарышкин-то царю, конечно, пожаловался. Разбойник, мол, Давыдка, племя варяжское, никаких границ не знает, девок ворует направо-налево, басурман эдакий, блуд развел у себя в поместьях. Ладно бы за свой, так за чужой счет. То бишь нарышкинский. Сам-то Нарышкин посылал к нему своего человека, парламентера, со свитой, дальнего какого-то родича; Давыд Васильевич на то оскорбился, родича за грубые слова в пруду утопил. Сдушегубствовал, конечно. Тут уж точно пьян был. Свиту отпустил. Высек, правда, вначале. И наголо обрил. Говорят, сам брил. Косой затупленной. Ну да ладно, главное, отпустил. Арестовали Дывыда Васильевича стрельцы-то, и пред государевы очи. На колени. Так вот, ему Алексей Михайлович и говорит: ты, мол, решай, или мы тебе голову отрубим к чертовой матери, и руки с ногами, пес ты окаянный, не посмотрим, чей в тебе корень, или покайся в грехах немедленно, винись пред Нарышкиным, возмести ущерб семье загубленного в пруду посланца и езжай-ка ты в степные края дальние, на Волгу, до самого Бобылева – комендантом тамошней крепости: душегубцами командовать будешь и блудницами. Военному искусству их детей учить. Границу русскую защищать.

На этот раз Егор Кузьмич сам налил себя две трети стакана коньяка, отпил хорошо, батончика не попросил. Крымов поторопился – развернул и протянул конфету.

– И ответил ему Давыд Васильевич, – откусив полбатончика, продолжал Добродумов как ни в чем не бывало, – каюсь я, царь-батюшка, в своих грехах, винюсь пред Нырышкиным, ущерб возмещу с лихвой и с радостью, хоть завтра отбуду в степные края дальние до Бобылева командовать душегубцами и блудницами, военному искусству их детей учить, границу русскую защищать, только голову, руки и ноги оставь при мне. И сказал царь: нечего до завтра тянуть – сегодня езжай. Глядеть больше на тебя не могу, супостат. Так и уехал Давыд Васильевич до Бобылева. Кстати, – Егор Кузьмич потряс пальцем, – баб, говорят, нарышкинских со слезами возвращали. Не хотели! Привыкли задками кренделя выписывать да князя ублажать. А ведь их около сотни было! Так ведь мало того: года не прошло, как все уродили – кто пацана, кто девку, а кто и двойню. И все детишки, говорят, русые, статные, ясноокие, как на подбор – красавцы и красавицы. Кровь-то, она за себя говорит!

– С князем-то что… – разворачивая припасенные бутерброды, напомнил Крымов, – что до Бобылева поехал? И с прапрабабкой твоей? Любишь ты увлекаться.

– Дождись черёда! А с князем то: приехал – за голову схватился. Река великая, степь и крепость. Все. Край света, по-другому не скажешь. Смотрят зло, мужики-то. Поселенцы. Не любят они князей. Тут ведь краеведы во мнениях разошлись. Одни говорят, Алексей Михайлович его специально к душегубцам отправил. Решил, князь – отчаянный, народ отчаянный, не сойдутся. С князем воинов – пшик. А душегубцев много. Уморят они его. На себя грех брать не надо будет. От последнего Сорвиголовы избавится. А кто поумнее, из краеведов-то, иначе мыслил: мудрый, мол, Алексей Михайлович. Знал он, кого к душегубцам-то посылать. Только такой, как Давыд Васильевич Раздоров-Сорвиголова, и справится с этим племенем. Организует его, сплотит. А из детей их воинов сделает.

– А ты, Егор Кузьмич, какого мнения придерживаешься? – не удержавшись и себе налив на донышко коньяку для бодрости, спросил Крымов.

– Второго, конечно. Те, первые, оболгать хотят Алексея Михайловича. Не чувствуют они организующего начала в этом царском решении. Да и фамилии какие у тех краеведов: Корман, Студневский, поляк, кстати, а поляки нас терпеть не могут, Фишбейн опять же.

– Знатные фамилии.

– Вот-вот. А у нас какие фамилии: Зобов, Горилко, Пастушков. – Егор Кузьмич сжал добрый кулак и грозно потряс им: – О-о-о!

– Ты про себя забыл.

– Верно – Добродумов, Егор Кузьмич, патриот и мудрец.

– Давай, Егор Кузьмич, за тебя и твоих бобылевских предков, – сам предложил Крымов.

Он-то знал: Егора Кузьмича не пересилишь, уж коль завелся, слушай. И если рассказчик пить начал – не останавливай. Все равно не послушает. Только разозлится.

– Давай, сыщик, – кивнул Добродумов.

Они громыхнули стаканами, опрокинули коньячок.

– А-а, – сладко выдохнул Егор Кузьмич. – Хорош, а? И как он называется, я же вчера именно его с агрономами-то пил. Ага, – прочитал он, – «Балтийская волна». Далеко расплескалась волна-то!

– Хорош коньячок, хорош, – выдохнул Крымов. – Только ты и бутербродов отведай. Зачем брали?

– Давай, – махнул рукой Добродумов; откусил половину, следом проглотил и вторую. Седая борода его ходила в стороны, пока он жевал. – Ну так вот, посмотрел князь, посмотрел: не только парней много, будущих воинов, да и девки от первых душегубцев и блудниц уже подросли, все полногрудые, в соку, смотрят весело, ему глазки строят. И подумал Давыд Васильевич: а приживусь я здесь. Пусть степь гола, пусть речка холодна, не Каспий и не Черно море, пусть крепость – избушка на курьих ножках. Рыбка в речке студеной есть, хорошая рыбка – осетр да стерлядочка, и сайгаки по степи бегают. С голода не помрем. Да и девки молодые скучать не дадут душе княжеской и телу его благородному. А душегубцы – что душегубцы? И не таких ломал! Персов и поляков рубил. И эти зауважают. А кто не захочет – ногайцам пойдут в обмен на баранов. Одного недовольного – за одного барана. Продал он с десяток-то, было дело, баранов съел со своей дружиной. Обидно стало бобылевцам – душу за барана отдавать. Несерьезно как-то. И зауважали они князя. Так оно спокойнее, решили душегубцы. Года не прошло, как нашли общий язык. И опять же года не прошло, как детки родились у девок-то, дочерей душегубцев, все светлые, статные, ясноокие.

– Как князь Давыд Васильевич? – прожевывая свой бутерброд, спросил Крымов.

– А как ты догадался? – рассмеялся Егор Кузьмич. И тут же стал серьезным. – Красавцы и красавицы. А отцам их и матерям тоже приятно: можно сказать, с Рюриковичами породнились. Одно дело, когда твоя дочка от такого же мудака-висельника, как и ты сам, народит зверюшку. И совсем другое дело – от князя родовитого. – Егор Кузьмич нелегко вздохнул. – А на второй год ногайцы и пожаловали. Точно под стены Бобылева. Привел их мурза Ашут, люто ненавидевший московитов, да и всех русичей без разбору. И никого из города не выпустишь – до столицы-то. В кольцо взяли! И вот говорит князю стрелецкий воевода: «Девка к вам, пресветлый князь, пожаловала! Любавой зовут, из черного сословия. Советом помочь хочет». – «Девка, говоришь? – усмехается Давыд Васильевич. – Советом помочь хочет? Ну так зови ее, да только предупреди, что коли совет плохим окажется, выпорю ее, а потом молодцам своим отдам для забавы!» И вот входит к нему молодуха, юная девица, Афродита степная, можно сказать. Не из пены морской, а из луговых таки трав вышла, из ковыля и ромашек…

– Ты, Егор Кузьмич, поэт, как я погляжу?

– А мы, волжане, все поэты. Как тут средь Жигулей поэтом не быть? Так вот. Девица она только с виду, конечно. В Бобылеве за невинность-то никто больно не держался. Даже пороком считали. Порченый, мол. Нездоровый. Там что ни день, то Иван Купала. Одним словом, сексуальная, блин, революция. Да и сам князь Давыд Васильевич приветствовал подобные отношения. Входит она – березка! Статная, румяная, синеглазая, с рыжими волосами да по самую круглую «жо», улыбчивая!

Крымов покачал головой:

– Ты что ж, Егор Кузьмич, видел ее? Откуда такие подробности?

– Вот дурила! А молва народная?! – Добродумов горячо потряс кулаком. – Она почище любого фотопортрета будет! Она, Андрей, суть передает человечью. Из уст в уста. Из века в век. Дух его передает! Чуешь?

– А-а, – откинулся на спинку вагонного дивана Крымов. – Теперь понятно.

Вагон приятно раскачивало, стреляли на стрелках колеса, шли чередой леса за окном.

– Вот тебе и «а-а». Понятно ему! Но вернемся к повествованию. Улыбается Любава воеводе и говорит: «Что, князь, горюешь?» А он ей: «Сама не видишь? Ногайцы под стенами. Сомнут скоро крепость – и всех нас в расход. Ты, может, и выживешь. Лицом красна, грудью бела, жопою вон как водишь, как павлин хвостом. У Каспия, на рынке, за тебя турки дорого дадут, за то и молись. Если не сгоришь со всеми». – «А коли нам и гореть не придется? – спросила его Любава. – Чем одаришь?» – «А что ты хочешь?» – с насмешкой спросил у нее князь. «А чтоб ты жил со мной ровно три года и детишек наших своими признал». – «И всего-то? – еще пуще усмехнулся Давыд Васильевич. – И рад бы я тебя три года тискать в теплой постели, и детей бы от тебя признал, по военной части определил, да не судьба, Любава, не судьба. Времечка нет уже. Рассвет не за горами, а там и штурм скорый. Из Казани помощь не подоспеет. Ногайцы сабельки-то уже наточили по животам нашим. Мурза Ашут – лютый мурза. Никого не пощадит. Молиться нам, грешникам, за души свои только и осталось». – «Так вот пока рассвет еще не наступил, вели меня под мирным флагом отвезти к мурзе Ашуту и письмо ему отпиши: мол, даю тебе самое дорогое свое сокровище, Любаву мою ненаглядную, полюбовницу сердечную, сердце и душу мою, сроком на три дня и три ночи. Когда срок выйдет, верни мне ее, а потом сам решай: нападать на крепость Бобылев или уйти восвояси». – «А в своем ли ты уме, девка?» – спросил у нее Давыд Васильевич. «Отвезешь – узнаешь. А нет – сложишь голову под ногайской саблей в неведении». Чем черт не шутит, решил князь и с тремя ординарцами, под белым флагом, отпустил Любаву к мурзе Ашуту…

Егор Кузьмич мечтательно вздохнул.

– Ну? – перестав жевать, поторопил его Крымов.

Добродумов кивнул:

– Говорят, трое суток мурза не выходил из своего шатра. Только кумыс ему подносили да барашка на вертеле. А утром третьего дня увидели защитники Бобылева, как войско ногайское снялось с места: шатры по телегам, сабли в ножны, топоры за пояс, луки за спину, и ушли себе в степи. Только одна Любава, Афродита степная, и осталась на том месте стоять. – Вылив остатки коньяка в стакан, опрокинув их, Егор Кузьмич кивнул собеседнику. – Ты челюсть-то, Андрей, подтяни, эка она у тебя отпала, ненароком совсем отвалится. Мурзе Ашуту позавидовал, да?

– Да-а, – откликнулся Крымов. – История!

Егор Кузьмич усмехнулся:

– А ты как думал? Ну а вот что Любава этому самому ногайскому мурзе показывала теми ночами, коих было три, об этом история умалчивает. Только встретили ее все бобылевцы, как героиню. А Давыд Васильевич в покои свои препроводил. И любил ее три года – день в день, и деток она ему нарожала. Две двойни девчачьи и мальчугана, Климушку. В отличие от отца гулякой он не был, рос степенным, а после службы в дружине к наукам стал тяготеть. Все говорили: «Добрые думы у Клима нашего». Отчество Давыд Васильевич ему определил от своего имени, а фамилию княжескую, понятно, не вправе был давать. Оттого сына так и нарек: «Добродумовым». От него, Клима Давыдовича Добродумова, род наш и пошел.

– Стоп-стоп-стоп, – Крымов выставил вперед руку. – Если сын Любавы и князя Сорвиголовы твой предок, значит, ты тоже Рюрикович?

– В полный рост! – кивнул Егор Кузьмич.

– Да неужто? – удивился Крымов.

– А у нас на Руси Рюриковичей как собак нерезаных! Они ж, князья, язычниками все были, крестились по православному, да гаремы держали на зависть любому султану турецкому. Резинок не было, предохраняться не умели. Опять же, повторю, экология. Туда семя, сюда. А бабенки-то и рады стараться – рожать от своих покровителей. Глядишь, что путное уродится, князь и пристроит по хозяйской части. Или по военной, как для начала Клима Давыдыча. Так что, мой друг Андрей Крымов, и ты можешь быть Рюриковичем. И вон тот хрен на боковой полке, что сопит уже второй час, – кивнул на пузатого мужика в трико и майке из соседнего купе Егор Кузьмич. – Запросто!

– Обрадовал, – кивнул Андрей Крымов.

– А то, – усмехнулся Егор Кузьмич. – Открывай вторую: выпьем за путешествие.

– Ты не частил бы так, – заметил Крымов, но коньяк достал, открыл, налил по два глотка. – Ладно, за историю, – махнул коньячку. – Ну ты, Егор Кузьмич, даешь: мне теперь твоя Любава Надоумова сниться станет. Вот и буду думать, что ж такое сделать надо, чтобы мурза Ашут войска свои из-под крепости увел… А может, ты все выдумал? – Крымов снисходительно прищурил глаза. – Может, соврал, а? Ну, признайся, Кузьмич?

Но лицо Егора Кузьмича Добродумова оставалось бесстрастно. С таким вот лицом он налил себе еще полстакана коньяку и душевно махнул его.

– Я что Баян легендарный, Андрей, врать не умею, – усмехнулся Егор Кузьмич. – Были те три дня и три ночи у Любавы в шатре мурзы Ашута. И увел мурза свою волчью стаю из-под Бобылева. А ты вот что, бедолага, будет время, в музей бобылевский загляни, художественный, там и погляди, какова она, история. Там и портрет моей прародительницы Любавы Надоумовой имеется, написанный под впечатлением этой истории очень одаренным местным художником Сарафимом Панкратовичем Жлобко-Сытиным. Сходи и погляди!

На перроне Бобылева было людно – полдень, самое время уезжать или возвращаться. Когда поезд уже едва полз, готовый остановиться, Добродумов кивнул за окошко:

– Погляди на эту физиономию.

Застегивая сумку, выглянул в окошко и Крымов. Вровень с их поездом, опираясь на зонт-трость, шагал высокий старик в длинном плаще и кепи. Его лицо и приковывало к себе внимание, и отталкивало одновременно. Глубокие морщины беспощадно изуродовали его то ли глубоким возрастом, то ли непонятной болезнью. Старик шел вровень с их окном и тоже смотрел на двух путешественников. Неожиданно он приставил два пальца в кожаной перчатке к головному убору, точно отдал честь, чуть заметно поклонился и, улыбнувшись, стал еще более омерзительным и даже страшным.

– Ты его знаешь? – спросил Крымов.

– Ну тебя! – отвернулся Егор Кузьмич. – Откуда?

– Улыбается.

– Может, он тебе улыбается? – Добродумов замотал головой. – Не хотел бы я пересечься с этой мумией. Смертью так и веет от него!

– Да, неприятный тип, – согласился Андрей Петрович. – И странный.

В этот момент они почувствовали легкий толчок – это остановился поезд. Когда выбрались на платформу, оба машинально завертели головами, ища гадкого старика, но того и след простыл.

Они прошли здание вокзала и оказались на небольшой площади. Там стояли экскурсионные автобусы, неторопливо бродили одни граждане и торопились другие.

– Я у бабки частенько в Бобылеве гостил, – сообщил Добродумов. – А какой тут кумыс был прежде! Вокруг же степи! Вот ногайцы да казаки по ним и гуляли, друг за другом носились с сабельками – кто кого. А потом перемешались все: русичи беглые, девки ногайские, казачки залетные. Оглянись, Андрей, посмотри на жителей. Красивый же народ! Гордый…

– Егор Кузьмич, это пока еще в большинстве приезжие, – поправил его Крымов. – Вот по улицам поедем – поглядим на твоих каторжан яснооких. – Они шагали через площадь. – Кстати, а что было дальше с Давыдом Васильевичем? Раздоровым-Сорвиголовой. Погиб в битвах, сам умер – от старости? Говори.

– Вот коньяку в автобусе выпьем, и я расскажу, – деловито пообещал Добродумов.

– Да ты просто Шахерезада, по-другому не скажешь!

– Шахерезада была бабенкой подневольной, ей соловьем петь обстоятельства велели. Не так споешь – секир-башка. А я пою по воле сердца и души. На благо Отечественного образования в целом и нашего уникального волжского края в частности. – Они топали через площадь к автобусам. – Не будь таких, как я, Андрей, народ давно хвостом обзавелся бы и по деревьям запрыгал.

– Ты себя не переоцениваешь, Егор Кузьмич? Свой вклад в культуру?

– Ни в коем случае, – замотал головой Добродумов. – Кто не знает свою историю, тот что сорная трава под ногами его величества времени. Думать надо, Андрей!

Через полчаса они ехали на туристическом автобусе к поселку Воздвиженск, в музей-усадьбу графов Бестужевых, в их родовое поместье Поддубное. Неожиданно открылась Волга и стал виден бобылевский порт, откуда отчаливал теплоход «Михаил Ломоносов». На постаменте, прямо над рекой, спиной к проезжающим стоял воин в шлеме, держась за эфес меча.

– Вон он, Давыд Васильевич, – толкнул в бок зевающего Крымова краевед Добродумов. – Глядит на Волгу-то. На края свои, на землю обетованную, каторжанскую!

Крымов вытянул шею:

– Это когда ж его поставили-то? Еще при царе-батюшке?

– Сейчас! При царе-батюшке тут сам царь-батюшка и стоял. Потом его паразит Ганин сменил, чекист, ну я тебе говорил – Самуил Самуилович Гершензон. – Крымов кивнул. – А в девяностых мы в колокола забили: возродить память о Давыде Васильевиче!

– Что значит – мы? Ты ж не из Бобылева?

– И что ж с того? Я из группы поддержки. И корни мои отсюда! А коллег здесь сколько, а? Мы, волжане, все друг за друга. Хранители Поволжья! – потряс он пальцем. – Я под петицией самым первым подписался. Митинговать приезжал. Так что и моя заслуга в этом предприятии имеется.

Давыд Васильевич остался позади – теперь открывался берег Волги и частная застройка. Крымов опять зевнул. Добродумов многозначительно кивнул на сумку.

– А как ты его пить собираешься? – спросил Крымов.

Оба завертели головами – люди сонно глядели в окна, кто-то уже дремал.

– Неужто ты думаешь, что мы кому-то нужны? – искренне удивился Егор Кузьмич. – Какой-то ты инфантильный для детектива, Андрей.

– Только крепче стакан держи, – посоветовал Крымов и полез в сумку.

Вытащив пузырь, плеснул спутнику коньяку. Добродумов выпил, закусил бутербродом.

– А сам будешь?

– Днем выпью, – ответил Крымов. – В музее-усадьбе. Кстати, за коньяк рассказ положен. Как свои дни Сорвиголова закончил?

– Не в своей постели умер Давыд Васильевич, – утерев губы ладонью, ответил Егор Кузьмич. – Его, как опытного воеводу, из Бобылева дальше послали: сначала на Яик, потом на юг, за ногайцами, а после и на Кавказ. Границы раздвигать. Там, в Дагестане, в Стране гор, он голову и сложил в одной из неравных битв. Немного их было – казаков да стрельцов. А ворогов – тьма. Покрошили русичей. Ни косточек не осталось от Давыда Васильевича, ни могилы. Никто не выбрался… Правда, поговаривали, что расплевались они в конце концов с русским царем. Опять чего-то натворил Сорвиголова, не тем головы посшибал. Мурзы якобы на него жаловались один за другим. Мол, они с Москвой торговать и дружить хотят, а Давыд Васильевич цоп их за яйца. Грабил подчистую, не без этого. За иго-то многовековое, за мучения многих поколений русичей! А времена-то сменились: пора было поостыть. И вот в Москву Давыда Васильевича вроде как вызвали царской грамотой, а он: мол, скоро буду, еще парочку битв учиню на границах-то, во славу русскую. Почуял беду! Уточняю, Андрей, это альтернативная история нашего князя, – выставил вперед палец Добродумов. – Ну так вот, возвращаться побоялся, пошел якобы в завершающий поход, а сам-то… в Персию убежал, да там и остался. Растворился в восточном мире, канул. И где еще пропадать-то беглецу? Восток – он точно море-окиян. Любого примет.

– А вот в эту историю я верю, – кивнул Крымов. – Или просто не хочется мне, чтобы Давыд Васильевич погиб?

– Как бы там ни было, русский путешественник семнадцатого века Николай Пашутко, сын боярский, из посольского приказа, проезжал спустя лет десять через Персию и якобы побывал при дворе небольшого восточного князька. И даже говорил с ним. Лицом князек был смугл, но от загара, синеглаз, да и волосы его показались Пашутко русыми. Хотя под чалмой что там разберешь? «Охранники, – так и писал Пашутко, – на наших казаков похожи: бородатые, наглые и веселые. Все при саблях, в халатах восточных, а как только прислушался я, словечки с нашей, русской окраины то и дело проскакивают. Впрочем, где и у кого только казаки не служили – им бы лишь монета звонкая была!»

– Ты что ж, Егор Кузьмич, все наизусть шпаришь?

– У меня память-то, слава богу, о-е-ей! – важно усмехнулся краевед. – Я же лектор со стажем! Ну, может, где и вставлю словечко, так что ж с того? Пашутко, что ли, обидится? А еще он записал вот как, что двор этого князька гаремом славился: говорили, женолюб большой был тот владыка. Танцы и пляски – с утра до ночи и с ночи до утра. По несколько штук одалисок с собой на ночь-то брал! И беленьких, и темненьких. – Егор Кузьмич замолчал, пожал плечами. – Впрочем, все эти восточные властелины и женолюбы были, и гаремы имели большие. Мусульмане – им положено! Религия одобряет. У кого одна жена – тот, значит, бедный. Дурак дураком, значит. Задаром жизнь прожил. Ну а кто даже из нашенских не женолюб, с другой стороны? – философски продолжил Добродумов. – Что удерживает? Традиция. – Автобус проезжал мимо полузаброшенных бобылевских сел, год за годом исчезающих в недоброй окружающей среде. Егор Кузьмич кивнул на окно: – И нищета. А если казна большая и позволить можешь себе многое? Вот ты, Крымов, отказался бы от трех молодых бабенок? А то и пяти? Чтоб они по тебе ползали с утра до ночи и с ночи до утра и чтобы тебя, понимаешь, и так, и сяк…