Текст книги ""Фантастика 2025-178". Компиляция. Книги 1-19 (СИ)"

Автор книги: Артур Гедеон

Соавторы: Екатерина Насута,Евгений Бергер
сообщить о нарушении

Текущая страница: 59 (всего у книги 359 страниц)

Глава 31
О частных сложностях одного отдельно взятого дурдома

Грифон летел низко, размеренно двигая крыльями. Налету он ловил насекомых и беззаботно съедал своих жертв, заталкивая еще шевелящиеся тушки вглубь клюва.

Тяжелая реальность эпохи мезозоя.

Белые стены. Пара кроватей, надёжно прикрученных к полу, и красный огонёк камеры. Стены были шершавыми, а вот в изголовье имелись царапины, пусть замазанные побелкой, но вполне себе проступающие.

Время тянулось медленно.

Наум Егорович понимал, что воспринимает его субъективно, но это ни черта не успокаивало. И белизна эта окружающая на нерв давила. Ощутимо так. В какой-то момент начало казаться, что потолок сливается со стенами и исчезает.

Наум Егорович моргнул.

Нет. На месте потолок.

И стены тоже на месте.

А вот из окна свет пробивается серый, тусклый какой-то. Отчего комната начинает казаться меньше. И вот уже стены будто тянутся друг к другу, грозя сомкнуться и раздавить жалких людишек, решивших, что они чего-то могут. Он заставил себя выдохнуть. И вдохнуть. Сел на кровати. Прошёлся по комнатушке. Тут и не походишь.

Чтоб…

– Плохо? – поинтересовался Женька.

– Да.

– Садись. Это та дрянь, снизу, давит.

– Ощущение, что в мозги кто-то пробирается, – Наум Егорович ненавидел жаловаться, но тут вдруг понял, что если замолчит, то сам растворится в белизне, как потолок недавно.

И потеряется.

Ну уж нет. Он офицер. Боевой. И чтоб поплыть в комнатушке, где и надо-то – просто ждать?

– Правильно. Не поддавайся. Оно сейчас начнёт тебя прощупывать, – сказал Женька. – Искать слабые места.

– Оно разумное?

– Как сказать…

– Не знаешь?

– Не знаю, – Женька откинулся на стену. – Я многого не знаю. Я ж не учился специально так-то. Мало ведьмаков. И школ для них не строят, а академий и подавно. Вот и разобрался, как с силой управляться. Контролировать. Но вот применять… дурить мог, но это ж ерунда. И не думай, границу я не переступал. Понимаю.

Наум Егорович описал ещё круг, прислушиваясь к ощущениям. Вдруг закололо в боку, а потом и выше, напоминая, что у него и возраст, и сердце. Он тотчас отмахнулся от глупой мысли. Нет, сердце имелось. Бухало вон в грудной клетке, выполняя свой долг, как и положено приличному органу. И было оно в хорошем состоянии. В замечательном даже, если штатным целителям верить.

Но вдруг вспомнился разговор санитаров.

Уснул и не проснулся.

И сердце здоровое было. И вообще, целители – народ на диво ненадёжный. Тут вроде всё хорошо и даже замечательно, а тут раз и похоронят.

Эти ж только руками разведут, мол, не учли.

Не заметили.

И вообще, это он, Наум, сам виноват, себя не берег, много нервничал и, небось, покуривал тайком, сигаретку кофеём запивая. А раз так, то какой с целителей спрос-то?

Про вес лишний тоже помянут, тут и думать нечего.

Всегда они пациента виноватым делают.

Так, это дурное. Это то, что под корпусом прячется. Как тут вообще люди работают? Хотя понятно, дерьмо с дерьмом не смешается, вот и работают.

И этот, соседушка, не лучше. Ишь, расселся. Глазищи щурит, ждёт, небось, когда у Наума сердечко остановится. А может, и сам к тому руку приложит? Верить ему нельзя. Вообще не понять, с чего это Наум Егорович проникся? С виду алкаш алкашом, но чего-то умеет, хотя и близко не маг. Вот и кто он?

Так.

Наум Егорович остановился и, зажмурившись, сказал:

– Если можешь, выруби меня.

– Зачем?

– Да дрянь всякая в голову лезет. Теперь нашёптывает, что тебя специально ко мне заслали, чтоб с ума свести.

Потому что правда это.

Истинная.

Может, подливает чего, может, ментально воздействует. Второе – верней. И вот от воздействия и видится Науму Егоровичу всякое с разным. Мыши… а он, дурак, и верит. В мышей.

Чешуйчатых.

Разговаривать пытался. Этот, небось, оборжался весь. Про себя, само собой. Так-то рожу держит серьёзную. И подыгрывает. А в мыслях ухохатывается, как пить дать. И надобно решать с ним. Взять по башке да приложить о стеночку. Тогда он отрубится, и чары спадут.

– Сопротивляйся.

– Сопротивляюсь. Пока. Но… тут такое… если что, вырубай. Я ж могу и вправду заломать. Извини…

– Извиню. Хотя… – Женька поднялся и подошёл. И чем ближе подходил, тем сильнее становилось желание напасть, ударить. Наум Егорович кулаки сжал и за спину заложил. – Вот так…

Палец Женьки коснулся лба и прочертил линию поперек. Отчего голову сдавило будто обручем. Наум Егорович аж захрипел. А Женька и вторую нарисовал.

Тогда-то и отпустило.

– Клятв на тебе много, – сказал он. – А каждая – это, считай, крючок в мозгах. И за крючок этот оно и цепляется.

– Ага, – Наум Егорович носом шмыгнул, чувствуя, что течёт.

– Оно…

– Разумное. Несомненно. Ещё любопытное. И злобы я в нём не ощущаю.

– Да ну?

– Случалось мне держать в руках вещи, которые принадлежали по-настоящему злым людям. Таким, что… в общем, страшные сказки о некромантах неспроста страшные. Хотя и не всякий некромант – зло. Тут как с ведьмаками, по-разному оно повернуться может. Те, кто близко к тьме стоят, яснее её слышат. Да и она их тоже. И услышанное легко обратить может против человека.

Понятно, что ни хрена не понятно. Но желание дать Женьке в морду отступило. И кровящий нос – малая плата за то, что мозги перестало выворачивать.

– А тут ещё что-то переменилось… – Женька втянул воздух, будто принюхиваясь. Наум Егорович тоже понюхал. Пахло… да больницей пахло.

Стерильностью. Хлоркой. И чужой слабостью.

– Смертью тянет…

– Группу вызывать?

– Погоди. Не тут… скорее уж такой запах. Старый очень. И… да, нет. В смысле, не вызывай. Погодить надо. Ляг лучше, поспи.

Наум Егорович хмыкнул, но послушно отправился к кровати. Оно и вправду, заняться тут больше нечем, а…

Додумать не вышло. Дверь открылась и появился уже знакомый санитар.

– На выход, – произнёс он печально. – Ты.

И на Женьку указал.

– Я с ним! – Наум Егорович вскочил. Стоило представить, что он останется тут один, в этой адской белизне, наедине с шепотком, который точно воспользуется случаем и вывернет его наизнанку.

Санитар коснулся чёрной кляксы наушника, а потом кивнул:

– Без шуток, – добавил он грозно, хотя за грозностью это слышалась усталость. Тоже замаялся злодействовать. Это вообще дело утомительное до крайности.

Ничего, на каторге отдохнёт.

– Господи, да я не понимаю, чего вы от меня хотите! – нервный истеричный даже голос Льва Евгеньевича доносился из приоткрытой двери. – Вы сперва сами разберитесь! Вчера одно распоряжение, завтра другое… и какой переезд? Какой, помилуйте, переезд… куда?

– Куда скажут, туда и переедешь, – этот голос звучал приглушённо, но спокойно.

– О да… с вашей точки зрения всё просто. Вы сказали, а мы переехали. Но это же… это же время! Это… мы несколько месяцев занимались отладкой системы! Пытались поймать резонанс! И у нас почти получилось, а тут всё разобрать! Всё бросить! И объект не готов! Не готов объект! Он может просто-напросто не перенести…

– Позаботьтесь, чтобы перенес, – сухо оборвал тот же голос.

И дверь открылась, едва не ударив Наума Егоровича по носу. А следом он ощутил взгляд, такой, внимательный, профессиональный, заставивший сжаться на мгновенье, но потом Наум Егорович решительнейше расправил плечи и спросил так грозно, как только мог:

– А как вы к мышам относитесь?

– С уважением, – криво усмехнувшись, ответил громила. – С великим.

Потом поглядел на Женьку, которому этот взгляд тоже не понравился. Уж больно он… пронизывающий. И кажется, что видит человек куда больше, чем все-то вокруг.

Женька сунул палец в нос и пискнул:

– Я буду жаловаться! Вы знаете, кто я? Я требую…

– Дурдом, – человек покачал головой и посторонился. – Вам, кажется, сюда. Не смею препятствовать.

– Погодите! – Женька вдруг подскочил и схватил его за руку. – Вы… вы не с ними? Они хотят свести меня с ума! Они выставляют всё так, будто я ненормальный! А я нормальный! Ыы должны мне помочь! Вызовите полицию…

– Всенепременно, – человек освободился от захвата. – Как только выйду, так сразу.

И убрался.

– Только и знают, что распоряжения отдавать! – Лев Евгеньевич был раздражён до крайности. И это ощущалось в порывистых его движениях. Голова нервически подёргивалась, отчего очки перекосились, и вид у начальника лаборатории сделался крайне жалким. – Будто я им… слуга… какой-то…

– А это кто? – спросил Наум Егорович, указав на коридор, который был уже пуст.

– Милютин… прибыл… с инспекцией… конечно, как предоставить годный материал, так выбивать приходится. Испытания? Согласовывать. А вот инспекция – так пожалуйста! Что встал! Привёл и свободен! Будет ещё он на меня пялится!

Лев Евгеньевич даже подпрыгнул, заставив санитара отшатнуться. И в целом в облике учёного мелькнуло что-то такое, на редкость безумное.

– Вон! – заорал он визгливо. – Вон пошёл!

– Так… инструкция!

– Плевать я хотел на ваши инструкции! Плевать! Что они мне сделают? Ничего! Мы наоборот, поговорим… посмотрим… хотите посмотреть, что мне привезли? А? – он схватил что-то со стола и потряс. – Видите? Ни дня без подарка! Доставили! Лично в руки! Посмотри, мол. Подумай. Мне ж больше заняться нечем, кроме как смотреть и думать над всякой ерундой!

Санитар спешно выскользнул за дверь и её прикрыл плотненько. Чуялось, будь его воля, и на засов бы запер. Так, на всякий случай.

– Боятся… все боятся… всегда боятся… они могут себе позволить. А я нет? Я что, я же учёный… это моя работа! Мне платят… – Лев Евгеньевич вдруг отряхнулся, разом успокаиваясь. И очки поправил. Одёрнул халат свой, осмотрелся. И выдохнул. – Прошу прощения. Нервы шалят.

– Понимаю, – Наум Егорович покивал и постарался изобразить сочувствие. – Нервы – они такие… вы человек серьёзный. Вам бы серьёзными делами заниматься, а не это вот…

«Это вот» в руках Льва Евгеньевича представлялось пластиковой коробкой, в которой перекатывались красные бусинки.

– А что это? – уточнил Наум Егорович, потому что содержимое коробки не выглядело опасным.

– Бусы, – Лев Евгеньевич потряс коробку и бусины сухо застучали друг от друга. – Снова срочно… всё срочно… определить, не представляют ли опасности. А как? Как я им это определю?

– А можно поглядеть? – Женька протянул руки. – Красивые какие. Дадите?

– Да бери! – с каким-то облегчением выдохнул Лев Евгеньевич. – Сейчас вас проводят в комнату, там и откроешь…

– Хорошо, – Женька сунул коробку под мышку. – А вы себя берегите, Лев Евгеньич.

Вам ещё показания давать.

Ну, это Наум Егорович про себя сказал. Мысленно.

– Когда переезд-то? – поинтересовался Женька, засунув коробку под мышку.

– Да вот… велено ночью грузить… а до ночи, если так-то, осталось всего ничего… и надо за это время собраться. Аппаратуру вывезти. С пациентами решить, что да как… не перепутать бы, потому что есть особые… да и прочие пригодятся. Нормальный материал отыскать непросто. Да… а ещё саркофаг этот… но мальчишка очнулся, может, и хорошо, что временно стабилен. Получится переместить без эксцессов… да… приказали оба саркофага грузить, но это ж не просто в машину запихнуть. Уравновесить надо. Энергетический контур настроить. Питание, чтоб без сбоев. Глушилки. А нам вместо спецтранспорта какую-то грузовую фуру подогнали, которая, может, и годится бананы катать, но не для серьёзного же дела… что встали… идите! Что это я перед вами распинаюсь⁈ – он словно вдруг спохватился.

А потом головой затряс.

– Охрана! – вопль резанул по ушам. И дверь тотчас открылась. – Ты куда подевался? Бардак! Сплошной бардак! Ты должен быть при них неотступно.

Лев Евгеньевич вдруг подскочил к санитару и постучал тому по лбу.

– Не-от-ступ-но! – повторил он. – Понимаешь, что это значит?

– Так точно.

– А мне кажется, что нет… нет, это никуда не годится… ничего никуда не годится! Идите! Прочь! В третий бокс их. И пусть защиту включают на полную… видеофиксация там, надеюсь, работает…

Третий бокс располагался на уровень ниже.

Наум Егорович отметил стены, выложенные белесыми плитами. И многослойную дверь, которая открылась, пропуская их, а потом закрылась.

– Знаешь, по-моему, этот Лев скоро того, – сказал он, озираясь.

Тот же белесый камень. Изоляция? Случалось ему бывать в закрытых лабораториях. И Наум Егорович пощупал стену, убеждаясь, что камень холодный. Точно, изоляция. И хорошая, качественная. Вон, выложено так, что щели между плитами не видны.

– В смысле, свихнётся.

– Уже. Но и того – тоже скоро, – Женька поёжился. – Неприятное местечко.

– Так, изолят вон. Магические потоки перекрывает.

– И не только их. Мои тоже. Дерьмо.

– И что делать будем? – кольнуло страхом, что теперь и группа сигнал не получит. Правда, если в течение двенадцати часов Наум Егорович не выйдет на связь, то это место накроют. Но как-то утешало слабо.

За двенадцать часов многое произойти может.

– За нами смотрят, – он огляделся, но камер не заметил.

– Пускай, – Женька уселся прямо на пол и по полу постучал. Звук вышел звонкий. – Сейчас… вот нашли же где-то белый камень.

Наум Егорович тоже сел. Холодным камень ощущался при первом прикосновении, а так-то внизу было вполне себе тепло, даже жарковато.

Женька же покрутил коробку, попытался подковырнуть крышку и, когда не вышло, просто швырнул бокс о стену. И тот раскололся. Красные бусины рассыпались по полу, и Наум Егорович поднял одну.

Бусина как бусина.

Пластик, вроде. Отлита неровно, вон, и шовчик на боку виден. У его супруги были подобные бусы, из крашеного пластика, подарок прабабки, которая когда-то их от своего жениха получила. Он на эти бусы свою первую зарплату спустил. Тогда-то очень модные были.

И дорогие.

Но те, жены, уже облезли, пусть она их и подкрашивала лаком для ногтей. А эти вон…

– Погоди, – Женька сгрёб бусины к себе. И главное, ладонью повёл, и те сами покатились, спеша коснуться одна другой бочками, складываясь узором, этаким кругом идеальной формы. – Сейчас… что ж, сестрица милая, с тобою мы ещё не встречались, но рад буду познакомиться. Наверное, рад.

И зубами в запястье впился.

Красная кровь капнула на бусины, а те зашипели да и истаяли, поползли по землице белым дымом. Или не дымом, но позёмкой? Белым по белому рисовать – красиво. Только холодно.

– Так, от меня не отходи, – велел Женька, вытирая раскровавленные губы. – И как явится… в общем, постарайся сделать вид, что тебя тут нет.

– Кто явится?

– Увидишь.

А позёмка рассыпалась, расстилалась, вырисовывая один узор за другим. И больше, и выше, и вот уже Наум Егорович моргнуть не успел, как закипела в комнатушке настоящая метель.

И холод тоже был настоящим. Лютым.

И комнатушка эта исчезла, точно стёрла вьюга белые стены. Губы разом покрылись корочкою льда, да и лицо тоже. Подумалось вдруг, что нелепая будет смерть, замерзнуть насмерть где-то… не пойми, где.

А потом Наум Егорович увидел её.

Глава 32
Кое-что о правде

Я ещё раз поцеловала Артура, вскочила на коня и поскакала на запад

Дорога тут была хуже некуда, по бокам от неё шёл вековой лес, несколько раз я видела волков и даже оборотней.

Записки странствующего натуралиста

Стасик помахал рукой:

– Привет, Улька! – сказал он весело. – Рад тебя видеть.

– И я рада, – Ульяна ответила и поняла, что действительно ему рада. Не настолько, конечно, чтоб с визгом на шею броситься, но так, по-человечески. – Как ты?

– Хорошо, – Стасик произнёс это с некоторым удивлением. – Только я ещё не уверен, что мне это вот всё не мерещится. А он меня укусил.

– Я не нарочно! – Игорёк густо покраснел.

– Да я не в претензии. Я наоборот… меня корёжить стало, а как он укусил, то и отпустило. А он меня укусит, если вдруг снова начнёт накрывать?

– Укушу, – пообещал Игорёк и опять покраснел. – Но нужно понять, что тебе давали, потому что, кажется, для тебя это вещество отрава, а мне – наоборот.

– Что упырю хорошо, – задумчиво произнёс Данила, пожавши Стасикову руку, – то человеку смерть.

– Вот знаешь, даже обидно слегка.

– Не обращай внимания, – Ульяна присела в уголочке. Подумалось, что в доме становится слегка тесновато. И надо то ли его перестраивать, то ли гостей куда-то определять, потому что этакими темпами она сама спать будет в кухне, на коврике.

И тотчас ощутила мысленное беспокойство. Похоже, коврик на кухне тоже был занят.

– Тут вообще странно всё так… – протянул Стас.

– А то, – Данька старательно улыбался. – Ты даже не представляешь, насколько. Сам в шоке… но и к лучшему. Слушай, Никитоса ты видел?

– Ага… говорящий… слушай, а кто он вообще?

– Оборотень.

– Ага, – Стас поскрёб макушку. – А в кого оборачивается? Сперва я решил, что шпиц, но с морды не похож. С морды кошка. А сзади – шпиц.

– У него сложный период видовой неопределенности… Уль, а можно попросить домовых, чтоб чаю сделали? Или я сам могу. Стас, ты до кухни дойдёшь?

– Постараюсь.

– Попрошу, – Ульяна улыбнулась. И надо же, действительно откликнулись. А она сумела понять, что чай будет. А ещё, что к нему пирогов испекли, разных, но надо бы с продуктами вопрос решить, потому как запасы пустеют. И хоть бы пару мер муки тонкого помолу.

А ещё маслица бы.

Яиц с пару дюжин. И мёду бочонок, можно небольшой, но обязательно.

– Сделаю, – она поднялась.

– Ты куда? – обернулся Данька.

– Пойду, посмотрю, как там девчонки. И вообще, вам, наверное, поговорить надо.

Да и Ульяне есть, что с бабушкой обсудить.

– Слушай, я тут одну видел, – встрепенулся Стас. – Такая… такая… просто слов нет, какая! И вправду чудное виденье…

– Это Ляля.

– Значит, не примерещилась?

– Ты это… – Данила слегка замялся. – Ты лучше подумай хорошо. Она русалка и со странностями.

– Кто из нас нормален…

– Знаешь, от человека, которого недавно вытащили из дурдома, слышать такое, мягко говоря…

Ульяна прикрыла дверь. Попыталась, потому что в последний момент в щель протиснулся Игорёк и, показав телефон, пробормотал:

– Дедушка звонит…

А Ульяна только и кивнула, подумав, что дедушке-упырю места уже не хватит.

– Главное, – донеслось из комнаты. – Помни, что если у неё в руках лопата, то она вернулась к идее выйти замуж. Вообще лопата в руках девушки – верный признак её серьёзных намерений.

Она вдохнула воздух.

Такой сырой.

Такой звенящий.

И столько ароматов. Как узоры, сплетаются один с другим.

– Ульяна, – голос бабушки раздался в голове, и Ульяна это тоже поняла, а ещё поняла, что бабушка ждёт её на кухне. И пока там пусто. И будет пусто столько времени, сколько понадобится.

Ульяна толкнула соседнюю дверь и, увидев, что Марго сидит на кровати и Элька держит её за руку, и обе что-то говорят, закрыла её. Это кусочек чужой жизни, такой, в которую не стоит вмешиваться другим людям, даже из самых благих побуждений.

А у Ульяны своя есть.

И в этой жизни пыхтит, выдыхая пар, самовар-гора. А на расшитой дубовыми листьями скатерти встают тарелки, одна за другой. И ровненько, что солдаты на параде.

– Бабушка, звала?

Здесь пахло мёдом. Тем самым, которого, если верить домовым, осталось на донышке. Только разок чаю попить и хватит. И облепиховым вареньем, жёлтым и ярким, что солнечный свет. Пирогами.

– Услышала?

– Да. Не должна была?

– Не знаю. Сила прибывает.

– Это плохо, да? Думаете, не справлюсь?

– Думаю, что тебе надо бы перестать думать о том, что думают другие, – на бабушке было длинное платье, украшенное вышивкой. Те же дубовые листья.

И рябиновые грозди.

А ягоды вышиты бусинами. Красиво вышло. Стильно.

– Ты же поговорить хотела?

– Я ли? – она посмотрела в глаза Ульяне. И та выдержала.

– Хорошо. Я хотела поговорить. Спросить. Я… встречалась с мамой. Она… кажется, она растеряна. Или представляется такой. Или… не знаю. Она мне рассказала одну историю. И когда говорила, то не врала. Но и поверить ей не выходит. Почему-то. Я хочу, а оно всё равно не выходит. Про её жениха. И про сестру… то есть, мою тётку, если так.

Ульяна присела на лавку.

И отметила, что на лавках появились покрывала, или как это назвать? Подушки? Длинные такие, которые на всю лавку. И мягкие. И тоже с вышивкой. Интересно, а ведьме обязательно вышивать уметь? А если Ульяна не умеет, то её не возьмут? Или, скорее, заставят выучиться? Она не хочет, но…

– Нехорошо вышло, – бабушка опустилась на другую лавку. А на столе продолжали возникать тарелки и тарелочки, миски какие-то, креманки, и этого всего было как-то слишком уж много, но почему-то это тоже казалось правильным. – История неприглядная, если так-то… но с другой стороны…

– Она говорила, что родилась самой слабой. И что к ней относились снисходительно. А я не почувствовала, что она врёт. Иногда я чувствую, а тут вот… что работу на неё свалили домашнюю… и на соревнования не пришли, когда у неё были. И платье не купили.

Бабушка закатила глаза, а потом обвела рукой кухню.

– Много ты в последние дни по дому наработала?

– Я? – Ульяна задумалась. А потом поняла. – Нет… раньше больше. Пыли было. И песок. Пол метёшь, метёшь, а песка меньше не становится. На дом вообще не хватало. А теперь по комнатам порядок. Спасибо.

И волна радости докатилась до неё.

Им была приятна благодарность. Впрочем, любому живому существу была бы приятна благодарность.

– Что из этого правда-то?

– Всё, – спокойно ответила бабушка. – И ничего.

– Как так?

Ульяна несколько растерялась. Разве возможно подобное, чтоб и всё и тут же ничего. Одно другому противоречит.

– Девонька, всё зависит от того, кто и как смотрит. Твоя матушка… скажем так, и здесь изрядно моей вины. Позднее дитя. Слабое. Первые годы и вовсе болела часто. Только-только одно вылечишь, как другое вылезет, а там и третье. И главное, что любая болячка, даже самая простенькая, оборачивалась осложнениями. А уж поверь, я умею лечить. Ведьме вовсе болезнь подцепить тяжко. Она же… если сегодня сопли, то завтра к ним добавится горло, а там и кашель, который прямо наизнанку. Если температура, то до сорока и почти не сбиваемая…

Она вздохнула.

А Ульяне подумалось, что она вот совершенно не представляет себе маму маленькой.

– В прежние времена такие дети не выживали. Не знаю, отчего так, но наша сила на неё почти и не действовала. Зелья, заговоры… ничего. А вот обычная медицина спасла. Лет до трёх мы почти и жили в больницах. То в одной, то в другой. В Москву вот случалось ездить, и в Петербург… старших пришлось с сёстрами оставлять. Той же Калине было семь, когда твоя матушка родилась.

Сказка?

Нет, скорее быль. Такая, обыкновенная, знакомая многим быль.

– Их не обижали, нет. И муж мой приглядывал.

– А он… он жив?

– Жив.

– Но не приехал?

– Так, хозяйство-то, – бабушка развела руками. – Если оба уедем, кто хозяйствовать будет? Коровы у нас, и козы… нормальные. В том смысле, что обыкновенные. Пасека опять же. Да и у него дружина.

– Народная?

– Охранная, – рассмеялась бабушка. – Воевода твой дед. Захочешь, после познакомишься.

Дед – воевода.

Это… впрочем, кто ещё может ведьму в жёны взять.

– В прежние времена всякое случалось. И воевода нужен был. Да и ныне-то без крепкой руки тяжко. Те же оборотни. Взрослые-то спокойные, а молодёжь у них шебутная. А уж когда стаей собираются, да на молодую луну, то и вовсе… их старейшины не даром все седые ходят. Вот… так что приглядывает. И за ними, и за упырями… те время от времени оборотней задирать начинают. Да и так хватает. То браконьеры какие в лесах наших потеряются, и приходится на поклон к Лешему идти, чтоб отпустил. То компания очередная хитровывернутая решит, что закон писан, но не так, чтоб вовсе не обойти. У нас и свои-то имеются, и компании, и юристы, но вот умников, которым думается, что уж они-то сумеют подмять провинциальную фирмочку, хватает. Незаконные лесорубы. Или вот строители опять же. В прошлом году вон заводец поставили, не на наших землях, но в наши реки какую-то гадость вылили. Сэкономили на очистных… в общем, хватает работы. Да и государевы службы опять же. С ними у нас давний договор.

– С Институтом Культуры? – не удержалась Ульяна.

– А то…

– А почему называются так странно?

– Да само собою вышло. Наверхах там кому-то в голову мысль пришла, что надо наши тайны выведать. И отправил, значит, студентов записывать заговоры, песни. Культурологами представились. Только по ним же видно, что культура им так-то… но ничего, нам не жалко. Поделились. И песнями. И сказками. Бабка моя и частушек от души надиктовала. Потом месяц ими разговаривали.

Ульяна хихикнула.

– А нечего к ведьме приставать со всякими глупостями, – бабушка тоже улыбнулась. – Правда, что заговор, что заклятье – это лишь слова. Если не вложить в них ведьминой силы, словами и останутся. Они тоже это поняли. С той поры и дружим. Мы им помогаем, когда нужда приходит. Всякое ж случается. Те же леса горят. Или вон на побережье нефть разлилась. Они виновных ищут, а мы вот убираем, чтоб воду не потравить.

Сказка. Такая, современно-государственная.

– Вот… но это мы отвлеклись. Ты только помни, что помочь ты можешь, коль желание будет, но вовсе не обязана. И если суть твоя противиться чему-то, то её слушай, а не этих. И спуску им не давай, а то скоренько на шею сядут.

Ульяна кивнула.

– Значит, мама выжила.

– Выжила. И как-то год от года легче всё становилось. Хотя страху я натерпелась изрядно. А она привыкла, что я всегда при ней. А я привыкла, что она маленькая да слабенькая. И баловать тоже привыкла. Больное дитя как не побаловать-то?

Бабушка вздохнула.

– И дома вокруг неё тоже сперва все-то кружили. То одним порадовать, то другим, то третьим… вот и получилось, что получилось. Она заботу-то принимала, но как должное, будто так оно единственно правильно. Сама же… сперва детские капризы воспринимаются с умилением. Особенно, когда дитё такое, что недавно сил не имело и плакать. И радуешься уже даже этим капризам. Спешишь исполнить просьбу… или уже не просьбу? Просьбы становятся приказами. А дитя растёт.

Перед Ульяной появилась кружка с травяным отваром.

– Что это?

– Пей. Ромашка, липов цвет и кой-какие иные. Не из особых, а просто травы. В травах сила немалая скрыта. Твоя матушка чем дальше, тем более невыносимой становилась. Сила в ней пробудилась поздно. И не сказать, чтоб яркая. Последыш. Ведьма с дочерями делится. А у меня ещё и Женька часть забрал, что редко, но тоже бывает… так вот, Розочке и осталась-то капля. Это уж после мне пришло, когда… в общем, не суть важно. Главное, что она вроде и знала, что не быть ей сильной ведьмой. Но одно дело знать на словах. Всегда можно тешить себя надеждою, что оно не так будет, что найдётся способ или судьба повернёт иначе. Только не вышло.

Травы горчили.

И мысль мелькнула, что она, Ульяна, очень неосторожна. Что мало ли, чего в этот отвар подлили и подсыпали, а она берет и пьёт. И тут же от мысли стало стыдно. А сила обняла кружку и вернулась.

Да.

Травы. И ничего-то вредного.

– Мёду добавь, если горчит.

– Да нет, всё хорошо. Значит, она… разочаровалась?

– Тут ещё понять надобно, что у нас многое от силы зависит. Пока её нет, то ладно… она была моей дочерью, а моё имя знали и уважали. И дочерью воеводы, которого тоже знали и уважали. И потому она полагала, что должны уважать и её. Подруг себе выбрала таких, чтоб под стать. Я как-то разговор услышала ненароком, где она об одной девочке отзывалась, что, мол, приблудыш, которого из жалости приютили. Отругала её крепко. И казалось, будто Роза поняла. Но нет. Вот сейчас думаю, откуда взялось? Капризы – это одно. А вот эта горделивость… это ж другое совсем. Ну а как с силой пошло, так и зависть возникла. Ей хотелось быть самой-самой, самой красивой, самой сильной…

– А не получалось.

Вот это на матушку уже походило. Её всегда раздражали красивые женщины. Или успешные. Или вот сама Ульяна, хотя не особо красива она и точно не была успешной.

– Именно. Тогда характер изменился ещё больше. Она начала требовать внимания. Обижаться. Вот… взять хотя бы ту работу, которую ты упомянула. У всех были обязанности. Разве что старшая к тому времени семьёй обзавелась, своим домом. А вот остальные – кто за садом приглядывал, кто за скотиной. Домашние духи, конечно, помогут, хлев почистят, сена с соломой кинут, но вот с дойкой уже не справятся. Корова их попросту не подпустит. Матушка твоя, к слову, сразу отказалась. Мол, это мы решили скотину завести, а она не обязана… Калина сыры делала. И делает. У них с мужем своя сыроварня. И отменные выходят. Заказы надолго вперёд расписаны. Женька вот, конечно, к домашней работе не очень, но делал, чего велено. Сорняки убирал. Кротов гонял, чтоб посевы не портили. Вишню охранял от птиц и прочее. Ну и навоз помогал вывозить, когда много становилось. Сено грузил, силосные ямы ладил. А твоей матушке травы доверили. Собрать, потому как травы рук человеческих требуют. Только руками и можно понять, какой пора пришла, а какую рано ещё брать или уже поздно. Срезать надо. Вымыть да на сушку определить. Ну и с сырьём после. Растереть, смешать, истолочь… там уже на самом деле машины работают. Поэтому, если думаешь, что она сидела со ступкой ручной, то нет. Ступкой сейчас много не наработаешь.

– Но ей не нравилось?

– Нет. Всё норовила поболеть. Верно, по старой памяти… А с платьем, конечно, обидно получилось. Я обещала, что в Москву поедем, хотя у нас не хуже шьют. К нашей портнихе как раз из Москвы-то и ездят. И то не всякую примет. Но, раз уж охота, то отчего бы и нет.

– А почему не поехали?

– Женьку скрутило. Ведьминская сила в мужском теле… в общем, он тогда как раз колобродить начал. Сила и приросла резко. А выплеснуться не сумела, вот против него и обратилась. Да так, что едва выжил. Две недели ведьмин круг держать пришлось. И я, и старшие, и сёстры мои стояли, сменяли друг друга. Какая уж тут поездка? Я ей сказала, мол, закажи. Она отцу и показывает платья эти. А они стоят больше, чем наш дом. Тот, само собою, не проникся. Поругались тогда крепко. С конкурсом тем тоже. Роза в нём и не собиралась участвовать. Три раза спрашивали, но нет, не буду… а потом вдруг выдвинула обвинение, что мы не пришли её поддержать и поэтому она расстроилась и проиграла. И если хотим искупить вину, то должны приобрести ей к совершеннолетию машину.

Ульяна подавилась чаем.

– И вот здесь, девонька, важно понимать, что для неё все эти обиды были правдой. И то, что она взяла на себя дом. И что в платье ей отказано было. И что на конкурс тот мы не пришли. Это правда…

– И что сестра жениха у неё отняла…

– И это правда. Только жених был замороченный. И не любил он Розку. Как она не любила его. Но это уже моя правда. А какая правдивей…

– Расскажете? Её версию я уже слышала. А теперь и вашу хочу.

Прежняя Ульяна не посмела бы вот так, настаивать. А нынешняя вот желала знать. И бабушка печально улыбнулась:

– Расскажу… но ты тоже помни, что это моя правда. Только моя.

– Тогда какая из них моя? – уточнила Ульяна.

– А это решать только тебе.

Ну да, какого ещё ответа можно ожидать от ведьмы.