Текст книги ""Фантастика 2025-178". Компиляция. Книги 1-19 (СИ)"

Автор книги: Артур Гедеон

– Главное, чтобы ты не стала болтать о нашем милом свидании со своими подружками.

– А так хочется! – очень естественно вздохнула Юленька. – Киселева, вон, трахнулась с учителем по социологии…

– С Пашкиным?!

– Ага, так всем распела. Сейчас же модно трахаться с преподами.

– Модно?

– Ну да, – самодовольно ответила Юленька. – А почему нет?

– Пашкину – тридцать пять. И все равно она неправа, что болтает. Но про меня чтобы ни-ни.

– Ну ладно, ладно, чего ты так разволновался? Завтракать будем? Я голодная-преголодная. Мне нужны силы для обратной дороги. Овсянка есть?

– Это дома ты будешь есть овсянку. Яичница с ветчиной и сыром – вот что восстановит твои силы, девочка.

– Как скажешь, наставник.

Он постоял у плиты и от души накормил Юленьку, еще раз затащил ее в постель, а потом они пошли гулять. Потаскались по заснеженному лесу, побывали у местного озера, уже замерзающего, в проталинах, зашли в один дом-музей на отшибе, а потом он проводил ее на станцию и посадил в электричку. Студентка еще раз обещала держать рот на замке и никак не выдавать перемены в их отношениях, хотя, как она призналась, ей трудно будет это сделать, но она умерит свой юношеский пыл.

Вернулся он с темнотой, запер дверь на замок, едва сбросил полушубок и сапоги, прошел в гостиную и повалился в кресло. Переварить все случившееся было непросто. Тупо просидев так минут десять, он вспомнил ее слова и почти подбежал к зеркалу.

Да, что-то с ним приключилось. Он как будто хорошо выспался, напился целебных трав, спал месяц кряду и пробудился другим – не было прежних кругов под глазами, лицо ожило, заблестели глаза.

Горецкий отпер бар, махнул разом полстакана коньяка и подумал: «Надо меньше пить. А получится ли?» Его жизнь изменилась на сто восемьдесят градусов. Из мутной реальности, в которой не происходило ничего и которая тянула его, как медленно сходящий ледник, в долину неминуемой смерти, что так или иначе происходило со всеми восемью миллиардами людей на планете, он вырвался буквально птицей. Вырвался и полетел вверх, стремительно набирая высоту. И не стареющей птицей, злобно каркающей и посылающей проклятия всему живому, но молодеющей! Как такое могло быть? Но если он и впрямь пошел против законов природы, значит, все получилось, и он шагнул в тот мир, о котором мечтал всегда, – в мир магии. Тут пришло эсэмэс: «Я дома, милый! До завтра! Чао-какао!» Он выпил еще полстакана коньяка и понял, что проспит часов десять кряду.

Новое свидание с Юленькой было не за горами, но завтра ему предстояло неприятное событие: педсовет, где он должен был формально заступиться за одного из своих учеников. Хотя бы попытаться отбить его у стаи ворон и одного мерзкого коршуна.

С мыслями о Жене Бородачеве он ехал утром на электричке в Москву. Этот Бородачев был фрукт еще тот – умный, способный, дерзкий, но при этом – над всеми иронизирующий, дающий прозвища, часто обидные, в том числе и педагогам. Горецкий заслужил от него вполне симпатичное прозвище «Чеширский кот», который, как известно, телепортировался по собственному желанию, оставляя после себя только улыбку. Но кому-то доставалось на орехи. Бородачев не чтил авторитетов прошлого и настоящего, обо всем имел свое мнение, пропускал те лекции, которые ему казались неинтересными или малозначимыми. Особенно он не любил предмет религиоведение, на что были причины. Его прозвали «бунтарь». Вихрастый и спортивный, девушкам он очень нравился. В учебной части его терпели. Все эта его бесшабашная жизнь в конце концов привела к несданным экзаменам, постоянным конфликтам с некоторыми педагогами и строгим предупреждениям. И в первую очередь к публичной ссоре с благочестивым профессором Чумаковым, преподававшим это самое религиоведение.

Надо сказать, профессора Чумакова ненавидели все студенты, за исключением пары-тройки подхалимов. И презирали тоже почти все. А вот начальство его ценило – за организаторские качества и феноменальную исполнительность.

Когда-то Чумаков был строгим партийным лидером университета, преподавал марксизм-ленинизм, боролся с «опиумом для народа» и «религиозным мракобесием», бегал в партком столицы и органы госбезопасности. Все знали, что он профессиональный стукач. Потом времена кардинально изменились, марксисты оказались на обочине истории, а бывшие партийцы стали капиталистами, и Чумаков переобулся на лету. Он стал борцом с атеизмом, слезно покаялся, публично воцерковился, вызубрил богословие и получил второе, уже религиозное образование; зачастил в патриархию, обзавелся влиятельными покровителями и друзьями из той среды и прослыл «очень духовным человеком». Таких оборотней из партийной и комсомольской среды было пруд пруди, они привыкли перекрашивать шкуры, говорить разными голосами, меняя мнения, лишь бы оставаться на плаву. Но Чумаков был особенным, не типичным хамелеоном – гипертрофированным. Язык у него был подвешен, и он пел священникам-иерархам такие песни, что ему говорили: «Эх, какой бы из вас получился батюшка!» Чумакову это очень льстило. Он таял, когда слышал церковные похвалы. В его кабинете висели старинные иконы, которые он прикупил на черном рынке, и, конечно же, портрет маслом патриарха в полный рост. Рядом висела и трогательная фотография Чумакова с первосвященником, где тот вручает Чумакову какую-то грамоту за заслуги перед Отечеством и церковью.

В университете его прозвали умеренно язвительно: Святоша. Горецкий называл его куда конкретнее: наш Тартюф. И старался не конфликтовать с ним, брезгуя общением и обходя коллегу стороной. Именно этому Тартюфу молодой и горячий бунтарь Женя Бородачев и наступил на пятки, чего делать, конечно, не стоило. Слова за слово, на лекции разгорелся диспут, потом он перешел в горячий спор, и понеслось. Бородачевы были из староверов, получали по шапке и от церкви, и от большевиков, и это сыграло решающую роль. Мнение официальной церкви Женю никак не трогало, он при всех назвал профессора конъюнктурщиком, лицемером и лжецом, что полностью соответствовало действительности. И вскоре бунтарю припомнили все – и пропуски, и хамство, и прозвища, и много чего еще. И встал вопрос о его отчислении.

Одним словом, мстительный Чумаков расстарался на славу.

Горецкий не хотел заступаться за Бородачева и еще позавчера не стал бы этого делать, но все изменилось. И он открывал дверь на педсовет, где уже взволнованно бубнили его коллеги, с новым планом действий. Он вошел и оглядел всех собравшихся, как оглядывает умелый полководец поле битвы, где ему все понятно, в том числе и каждый шаг противника.

Студенты, которые волновались за своего товарища, особенно девушки, влюбленные в темпераментного Женю Бородачева, стояли поблизости от кабинета, где шло судилище, и слушали, как нарастает градус споров. Голос Чумакова звучал все более визгливо, и было такое ощущение, что защищается он, а не Бородачев. И еще громогласно звучал голос профессора, который и в аудиториях говорил вкрадчивым и насмешливым тоном, а в коридорах его голос вообще редко слышали, потому что он появлялся в университете и исчезал из него, и тут Бородачев был полностью прав, почти как Чеширский кот в «Алисе».

И вдруг на тебе – вулкан проснулся!

Все это поняли, когда одна из секретарей, поспешая с документами, подошла к кабинету, где шел педсовет, и открыла дверь. Открыла и остолбенела – и так и не смогла перешагнуть порог и назад тоже не решалась сделать ни шагу, ведь ее с этими папками ждали.

– Цитирую! – декламировал Горецкий, читая стародавнюю брошюру. – «Истинный марксист должен быть материалистом, то есть врагом религии, но материалистом диалектическим, то есть ставящим дело борьбы с религией не на теоретическую почву, а конкретно, на почву классовой борьбы, идущей на деле и воспитывающей и духовно закаляющей массы в этой борьбе!» Не твои ли это слова, Чумаков?! – почти прорычал Горецкий. – Не твоя ли это сраная брошюра, которая называется, а как она называется? – Он перевернул книжку обложкой к себе. – Ого! «Марксизм-ленинизм как воинствующий атеизм». Вот это названьице! Год издания 1985-й. Ну прямо в год перестройки – подгадал Чумаков! Сколько тебе тогда было? Годков тридцать? Надо было лучше уничтожать весь тираж – не оставлять следов!

– И что?! И что?! – визжал профессор Чумаков в том же кабинете, где никто больше пискнуть не мог. – Человек имеет право менять мнение!

– Да ты в этом профи, Чумаков! Ты же скользкий, как змей! Так разве не прав студент Бородачев, что назвал тебя конъюнктурщиком, лицемером и лжецом?

– Я тебя на дуэль вызову, Горецкий!

– Вызови – и я тебя пристрелю.

«Горислав Игоревич, господин Горецкий! – стали умолять оратора женские голоса. – Мы вас просим!..»

– Фигляр! Шут! Пересмешник! – визжал Чумаков.

– А папенька твой, Чумаков-старший, был вторым секретарем горкома партии – тот еще лжец! Сколько лапши на уши людям повесил! Хорошо брошюры не издавал. Просто жрал свою горкомовскую пайку и тебя кормил – морду тебе отращивал! А кем был дедушка, все знают?

– Не тронь дедушку! – взвыл профессор Чумаков.

– Вы думаете, его дедушка был настоятелем монастыря? Или архиереем? Или регентом в церковном хоре? Не-ет! – рассмеялся жутковатым смехом Горецкий, и все снова притихли, потому что спорить с ним или как-то противостоять взорвавшему тихоне было просто бессмысленно. – Выпускник Института красной профессуры, секретарь Союза воинствующих безбожников, спец-корреспондент журнала «Безбожник»! – Я и журнальчик этот нашел, с вашей родовой фамилией. – Он и допотопным журналом потряс перед всеми, где был изображен страшный лицом поп, похожий на вурдалака. – И как же все это вяжется с твоей набожностью, а? Да ты же третье поколение инквизиторов, Чумаков! Да у вас же в аду своя фамильная усыпальница, наверное, существует; нет, пардон, свой котел с личным бесом-истопником!

На фоне драматического молчания и ужаса в кабинете, где собрался педсовет, в коридоре, ничего не опасаясь и не стесняясь, ликуя и торжествуя, уже покатывались со смеху студенты, кто терпеть не мог Чумакова и всем сердцем сочувствовал Жене Бородачеву.

– Плохо! Мне плохо! – стонал в кабинете Чумаков. – Скорую мне надо!

– Да не придуряйся ты, Чумаков! И ты обвиняешь студента только в том, что он назвал вещи своими именами? Оставь парня в покое, мудила!

– Я на тебя в суд подам! Сердце, сердце!

Горецкий двинулся к выходу из кабинета:

– Позвольте, Анна Петровна.

Та, прижимая к груди папки, шарахнулась от него в сторону. Он был похож на шаровую молнию, готовую все сжечь на своем пути.

На пороге Горецкий обернулся:

– Чумаков, иди и сбросься с крыши – всем сделаешь одолжение! И студентам, и будущим поколениям. От всего сердца тебе желаю разбиться в лепешку!

Горислав Игоревич вышел из педсовета под бурные аплодисменты студентов, одобрительный свист и, ни слова не говоря, триумфатором проследовал по коридору – он направлялся в столовую. Сегодня у него были еще две пары. Стоило что-нибудь проглотить, выпить компота и немного успокоиться.

Он взял борщ и две котлеты. Трапеза подходила к концу. За стол к нему подсела Юля.

– Я обо всем уже знаю, – сказала она.

Ее внезапное появление вдохновило Горецкого.

– Растрезвонили сороки?

– Ага. Говорят, Бородачева оставят с испытательным сроком. А Чумакова отпаивают корвалолом. – Она протянула через стол руку и сжала его пальцы. – А про тебя говорят…

Отпивая компот, он посмотрел ей в глаза.

– И что про меня говорят?

– Говорят, что ты белены объелся. – Она не удержалась, прыснула.

– Почти что так, – кивнул он.

– Глоток дашь сделать? – спросила она.

– Держи. – Он подвинул ей стакан.

Она сделала пару глотков компота.

– Сладкий.

– Ты слаще. Когда ко мне в гости?

– Да хоть сегодня, – просто ответила Юленька. – Нет, завтра, – подумала она. – Не хочу тревожить маму, и уроков много. Завтра можно?

– Заметано, девушка.

Ее взгляд устремился вправо, за плечо Горецкого, и она сразу отвела и опустила глаза.

– Опять он…

– Кто?

– Не оборачивайся, прошу тебя.

– Не Чумаков, конечно?

– Нет.

Горецкий уже догадался:

– Твой спортсмен?

– Не мой он вовсе – он сам по себе. Но как будто следит. И еще видел, как я компот твой отпила.

– И что с того? Может, тебя мучила жажда?

– Вот и я о том же. Ты сейчас домой?

– Нет, у меня еще пара.

– Сегодня больше не увидимся, но созвонимся, да?

– Разумеется, детка.

Теперь он показно перехватил ее руку и сжал пальцы девушки – и этот жест был красноречивее любых слов. А потом демонстративно посмотрел влево, где у окна сидел и смотрел на них с нескрываемой злостью борец Артем Бровкин.

– Я побежала?

– Ага.

Юленька ушла первой. Через минуту встал и Горецкий, перебросил сумку через плечо. Проходя мимо Бровкина, он с вызовом подмигнул ему:

– Привет, Аполлон.

И проследовал к выходу – ответа дожидаться не стал.

– Здрасьте, – процедил у него за спиной качок-студент. – Старый козел…

Это прозвучало едва слышно, на уровне шипения, но Горецкий остановился и обернулся к студенту:

– Вы что-то сказали?

Обернулся и спортсмен:

– Это вы мне, Горислав Игоревич?

– Вам.

– Не, я молчу, я ем. – Он даже вилку оторвал от лапши и продемонстрировал для убедительности.

– Хорошо, – кивнул педагог и направился к выходу.

…Он шел по бесконечному темному пространству в одну сторону – к далекому светлому пятну. Везде был мрак – не видно ни зги. А светлое пятно постепенно превращалось в стоящий вертикально вытянутый прямоугольник. Он подходил все ближе. Но это были не двери, скорее окно. Горецкий приблизился еще. Окно без рам. И светлым оно было отчасти, скорее, слегка серебристым, словно отделявшим тьму, в которой сейчас находился Горецкий, от другого мира. Теперь до этого окна оставалась пара шагов. Светлый прямоугольник начинался от колен и доходил до темени Горецкого. Но самое главное, что было за ним. Там открывалась комната. Да, обжитая комната с мебелью. Спальня! Он подошел совсем близко и стал рассматривать обстановку. Да, буфет, стол, комод, двуспальная кровать. И спящие люди. На дальней стене – окно и балконная дверь. И ночь за ними. За серебристым окном в своей спальне почивала семейная пара. Но вот кто-то пошевелился с той стороны кровати, что ближе к балконной двери, а потом тяжело сел и обхватил голову руками. Мужчина. На постели села и женщина в ночной рубашке. Оба были пожилыми, грузными и уставшими. Горецкий слышал их возню.

«Что с тобой?» – спросила женщина.

«Голова, – пробормотал тот, – голова раскалывается…»

«Ну так выпей свой порошок. Не мучиться же?»

«Мне страшно».

«Отчего тебе страшно?»

«Я слышу голос…»

«Что ты слышишь?» – не поняла она.

«Голос».

«Чей голос?»

«Не знаю».

«Этого еще не хватало».

Мужчина в пижаме повернулся к ней спиной, спустил ноги и тяжело встал с постели; он стал медленно раскачиваться в стороны, как маятник. Женщина уставилась на него.

«Я сама принесу тебе порошок».

«Он говорит со мной».

«Кто говорит с тобой? Голос?»

«Да».

«И что он говорит?»

«Тебе лучше не знать».

«Только бы ты не спятил с этой историей в университете. Плюнь ты на эту сволочь».

«Плевал уже… Голос, он бубнит и бубнит».

«Договоришься – скорую вызову».

«Вызови», – неожиданно согласился мужчина.

Женщина взяла будильник с ночной тумбы.

«Господи, два часа ночи! – сказала она. – Голос у него. Подумать только. Капризный ты стал на старости лет…»

Она сползла с постели, нащупала ногами тапки и встала, крепко зевнула и, громко шлепая, подошла к серебристому прямоугольнику, но с той его стороны. Горецкий зачарованно смотрел на ее обрюзгшее лицо, и оно казалось ему знакомым. А еще ему казалось, протяни он руку, и она пройдет через эту преграду и коснется носа старой женщины. Он даже поежился от одной этой мысли.

«На эту сволоту с твоей кафедры надо бумагу написать, чтобы его самого отчислили, – скорбно и зло разглядывая морщины, заметила она. – Убивать таких надо».

«Он требует этого от меня», – прекратив раскачиваться, сказал пожилой мужчина.

«Ты пугаешь меня, – не оборачиваясь и не сводя со своего отражения глаз, сказала женщина. – Чего он от тебя требует?»

«Этого».

«Чего – этого? – Она вдруг сморщилась и потянулась лицом к серебристому окну. – Подожди-ка, там не только я…»

«Где?»

«В зеркале… Там что-то есть…»

«Я пойду», – сказал мужчина.

«Правильно, сходи на кухню, выпей свой порошок… Нет, там что-то есть… Там кто-то стоит…»

Она почти вплотную приблизила лицо к зеркалу в спальне, едва не касаясь носом стекла. И тут их глаза встретились – отыскали друг друга! – Горецкого и пожилой женщины за серебристой преградой. Да, это было так! Потому что лицо ее исказилось таким страхом, что даже Горецкий отступил назад. А пожилая женщина дико закричала, как смертельно раненное животное, и всей тушей шарахнулась назад, сбивая стул и падая головой о край стола. Она ухнула на пол и тотчас забилась там, пытаясь встать. Но Горецкий смотрел уже не на нее – на ее мужа. Тот в этот момент, не слыша воплей жены, открывал дверь на балкон. Зимний ветер прихватил тюль, но мужчина отвел его рукой и перешагнул порог. Как и был, босиком, он вышел на заснеженный балкон, подошел к парапету, обхватил его широко руками, вдохнул поглубже ночной зимний воздух. А потом, грузный и неповоротливый, в своей ночной полосатой пижаме, лег животом на парапет балкона и стал переваливаться через него. Момент был такой пронзительный, что Горецкий даже не мог перевести дух. Только смотрел, смотрел! И в какой-то момент верхняя часть туловища перевесила, и мужчина просто исчез – ушел вниз. И скоро Горецкий услышал этот отдаленный мокрый хлопок. Ветер цеплял тюль, хозяйничая в спальне. И только на полу корчилась и стонала раненая старая женщина.

Он стал медленно отходить назад. Пятиться. Серебристый прямоугольник с каждым шагом все более походил на перевернутую вертикально панель телевизора, которая потеряла все программы, но все еще работала.

Но долго в кромешной тьме он так пятиться не смог – оступился и, чувствуя, как перехватило сердце, закричав, полетел в пропасть.

И почти тотчас проснулся.

Он сидел на своей постели и озирался по сторонам. Была ночь. Он взглянул на часы – самое начало третьего. Тягостная зимняя ночь. Ход часов – одних, других. Музыка утекающего навсегда времени. Но навсегда ли для него? Он же с автопилота перешел на ручное управление и теперь сам руководил своей личной вселенной, не так ли?

Он приехал в университет к обеду. Зашел в учительскую. Симпатичная моложавая докторантка Любовь Соловьева, на которую он прежде засматривался, неожиданно сделала ему комплимент:

– Хорошо выглядите, Горислав Игоревич.

– Правда? Спасибо.

– Я честно говорю. Вы просто помолодели. Что с вами?

– Да ничего, собственно. Просто настроение бодрое.

– Всем бы такое настроение, – скептически и с улыбкой заметила та. – В мире гуляла бы вечная весна.

Он лгал – эту новую перемену он заметил еще сегодня утром, когда подошел к зеркалу. Еще одна партия морщин ушла в никуда, растворилась, а седину в нескольких местах прядками неожиданно пробили темные волосы. И кожа – она тоже соблазнительно помолодела.

– На лекцию собираетесь, Любочка?

– Да.

– Что читаете сегодня?

– Блаженного Августина.

– Ясно. Один из моих любимых авторов.

– Я знаю, – кивнула милая докторантка.

Она видела, что старший коллега смутился от ее внимания к своей персоне, но удержаться никак не могла. И все поглядывала на него украдкой.

– Ну, что еще, Любочка? Говорите все сразу. Не режьте хвост по частям.

– Скажите честно, ходили к косметологу? – Как женщина привлекательная и думающая о своем будущем, она была искренне заинтригована. – В этом нет ничего зазорного. Сейчас многие мужчины позволяют себе омолодиться.

– Вы меня поймали.

– Правда? Ну и здорово. – Тема не отпускала ее. – Если наука косметология предлагает сбросить годков десять, почему бы и нет? Спрос рождает предложение. И куда обращались, если не секрет? У меня дядя редактор медицинского журнала «Эскулап». Вас можно на обложку поставить. Честно. Хотите? И написать: «Возраст внешности не помеха». Только если вы секрет откроете. Я бы отцу посоветовала…

Он усмехнулся:

– Спасибо еще раз. Нет, Любочка, со мной все иначе. Никакой косметологии.

– А что тогда? – не поняла она.

– Я просто купаюсь в крови девственниц, ну так, через день. Мне одна знакомая присоветовала, венгерка, по фамилии Батори.

Сказал как отрезал. Соловьева была разочарована. И не только тем, что он не раскрыл секрет, а его отношением.

– Где ж вы столько девственниц берете?

– Да так, шатаюсь по ночным улицам столицы. Сколько у нас уже? Двенадцать миллионов? С вечными приезжими и гастарбайтерами? На одного старого вампира хватит.

Докторантка кивнула:

– Все шутите, Горислав Игоревич. Недаром же вас называют пересмешником. – Она направилась с тетрадями к дверям. – Кстати… – оглянулась она.

– Да?

– Профессор Чумаков этой ночью выбросился с балкона.

– Что?! – сморщился Горецкий.

Кошмарный сон вернулся к нему в одной мгновенной вспышке. Пожилой мужчина в пижаме бродит как лунатик, а потом переваливается через перила балкона. И мокрый шлепок в конце.

– Вот так вот. Ну, как вы ему и посоветовали на вчерашнем заседании. В лепешку. А жена его разбилась головой о стол – сейчас в реанимации. Жуткое пожелание, правда? Может, вы и впрямь вампир? Или типа того?

Он рассеянно кивнул:

– Типа того.

– Все так и думают, кстати.

– Флаг им в руки.

Он старался сдерживаться, хотя сердце выпрыгивало из груди.

– Знаете, как вас уже прозвали?

– И как же?

– «Опасный профессор».

Горецкий коротко усмехнулся.

– А что, мне нравится. Напишу на портфеле мелом: «Двести двадцать вольт, руками не трогать».

– Какой там руками, вас скоро обходить за километр будут.

Сказала и ушла читать лекцию. А он открыл окно и против всех правил закурил в учительской. В ушах стояли слова персонажа из его сна: «Он требует этого от меня». Но он, Горецкий, и вправду хотел, чтобы этот старый негодяй шагнул с балкона или с крыши. Хотел и требовал. И все исполнилось.

Когда он вошел в аудиторию, студенты встретили его благоговейным и скорбным молчанием. Так встречают в сказочной школе старого учителя-волшебника, который накануне совершил публичное чудо. И все смотрели на его лицо, которое и впрямь переменилось. И только одна из девочек то ли в шутку, то ли серьезно сказала:

– Мы вас теперь боимся, Горислав Игоревич.

Ни смеха, ни поддержки, только то же благоговейное молчание.

– Ну что ж, бойтесь, – кивнул он. – Бойтесь и трепещите. И лучше учите мой предмет, с душой учите, а то неровен час – сломаете ногу или руку, или хотя бы ноготь сорвете. Старайтесь, одним словом, цыплята!