Текст книги ""Фантастика 2025-132". Компиляция. Книги 1-26 (СИ)"

Автор книги: Джон Голд

– … а Додик… ты знаешь Додика? – тормошит меня мама, – Ну как же!? Фейгин, я же говорила! Ну вот вечно вы с отцом…

Слушаю о Додике и его злоключениях в институте без особого интереса, ибо знать не знаю ни его самого, ни его, без сомнения, уважаемых родителей. Отмечаю только (в очередной раз), что проблемы, связанные с пятой графой, выскакивают с самых неожиданных сторон, откуда и ждать, казалось бы, нелепо.

Евреи, евреи, кругом одни евреи…

… и отчасти так оно и есть – ведь даже среди одноклассников несколько человек – евреи, один из которых даже приходится мне дальним (очень дальним!) родственником.

Есть «мы» и среди «локтевцев», и среди жителей нашего дома, и среди слесарюг на работе у отца, и всё это, внезапно – проблема!

Ну да, евреев много среди музыкантов и учёных, и не очень – среди работяг, и что?

А среди торговцев на рынке – в основном выходцы с Кавказа и (внезапно!) вполне себе русские тётки, и всё это – деньги, связи, возможности… и никаких евреев!

Если же взять Политбюро, то евреев там исчезающее мало – не считая слухов, что кто-то там, якобы, скрывает в штанах обрезанный член. Но слухи, это слухи и есть, а рулят в Политбюро всё больше выходцы из Украины и Кавказа, а никак не Дети Израилевы!

Но если верить газетам и особенно – слухам, нечистотами вытекающими из недр спецслужб, то евреи, это практически пятая колонна в СССР, нация предателей. Поэтому за нами нужен глаз да глаз…

… и следят бдительные граждане, подмечая всякое… и разумеется, находят!

Да и как не найти, если ты уже настроен найти?! Если ты заранее ЗНАЕШЬ! Любая ерунда может стать поводом для того, чтобы бить в колокола.

Говорит об Израиле, вставляет еврейские словечки? Сионист, однозначно!

Избегает подобных разговоров, перерывает их, старательно подчёркивает свою «советскость» и «русскость» – таится, гад!

Это, разумеется, крайности, которые поддерживает не самый большой процент населения. Какой именно, сказать сложно, социология в СССР де-факто отсутствует, а то, что есть… то лучше бы её и не было!

В СССР обычные туристические карты печатают с заведомыми искажениями – чтобы коварное НАТО заблудилось, не иначе. Какая уж там социология…

Да и может ли быть иначе, если во власти – люди с образованием и кругозором деревенских писарей? Я, чем дольше живу в СССР, тем больше понимаю, что не следует множить сущее без необходимости[111]111
  Бри́тва О́ккама (иногда ле́звие О́ккама) – методологический принцип, в кратком виде гласящий: «Не следует множить сущее без необходимости», (либо «Не следует привлекать новые сущности без крайней на то необходимости».


[Закрыть].

Все эти нелепости социалистического строя, антисемитизм и выселение целых народов, заигрывание с режимами людоедов, вожди которых научились выговаривать слова «коммунизм» и «социализм», экономические неурядицы в стране и прочее – не сложная многовекторная работа и многоходовки кремлёвских Вождей, ведущих страну к Коммунизму через тернии мировой политики…

… а обычные стариковские глупости дорвавшихся до власти деревенских писарей, постаревших, но ничуть не поумневших! С детскими комплексами, расшатанной в Гражданскую и годы репрессий психикой, привычкой к простым и однозначным решениям, и нежеланием чего-либо менять, а тем более – меняться самим.

И какая разница, есть ли у них в подчинении первоклассные специалисты, или нет?! Стратегию развития огромной страны определяют не специалисты, а маразматичные кремлёвские старцы, для которых марксистская схоластика и затверженные с детства понятия важнее правды, ставящие под идеологический контроль не только историю, социологию и философию, но и химию, физику…

… и если научные данные вступают в противоречие с пониманием науки старцами, то тем хуже для научных данных.

Во главе угла – идеология! Схоластическая, давно протухшая, не соотносящаяся с реальностью, но сомневаться в которой – запрещено.

Думать нельзя. Сомневаться нельзя. Можно – идти дружными рядами к виднеющемуся на горизонте Коммунизму, и вся страна – идёт. Не сомневаясь! Как стадо овец за вожаками-козлами…

… из Политбюро.

Эпилог

Вызов в школу, да ещё и по столь нетривиальному поводу, родители восприняли с философским смирением. Лишь отец, нервно хохотнув сквозь зубы, сказал что-то не слишком внятное о преемственности поколений. Мама на это усмехнулась одними губами, явно понимая куда больше меня, а впрочем… догадаться несложно.

В тот вечер мы не говорили больше на эту тему, ведя беседы самые пасторальные, обтекая в разговорах все острые вопросы и углы. Спокойствие наше было изрядно вымученным, и я бы даже сказал – натужным, да и спали, как мне кажется, мы все отменно отвратительно.

Завтракали через силу, а меня от волнения аж затошнило, и есть я не стал, ограничившись пустым сладким чаем. Мать, вздохнув еле слышно, настаивать не стала, хотя так-то она сторонница «Завтрак съешь сам…»

– Доброе утро, – сонно сообщила нам Антонина Львовна, вползая на кухню в халате и отчаянно зевая, прикрываясь, не всегда удачно, пухлой ладонью. Она вообще-то поздняя пташка, не часто радующая нас своим присутствием по утрам. Встают они с супругом поздно, и поздно ложатся, по вечерам посещая все возможные премьеры и навещая многочисленных знакомых.

– Доброе утро, – продублировал её супруг, отчаянно взъерошенный и напоминающий разбуженного филина, ничего не соображающего спросонья.

Мы нестройно отозвались, и Антонина Львовна, покопошившись в своих запасах, села пить с нами чай, выложив на стол шоколадные конфеты, да не абы что, а «Мишек» и дефицитный грильяж двух видов из стран Соцблока.

Почти тут же на кухню вошла Бронислава Георгиевна в сопровождении Панны, как всегда – при полном параде.

– Доброе утро, соседи, – поприветствовала она нас хорошо поставленным голосом, в котором, несмотря на возраст, нет ни намёка на старческие изменения.

– Мрав… – сообщила мне кошка, боднув головой голень и запрыгивая на колени, где и свернулась клубочком, уютно замурчав.

– Доброе, Бронислав Георгиевна…

Пили чай, ведя беседы вроде бы ни о чём, но отсладкого ли, от этих неспешных разговоров или от продемонстрированной поддержки соседей, всем нам стало значительно легче.

На подходе к школе я невольно замедлил шаги, а под ложечкой засосало вовсе уж противно, до тошноты. Оно и так-то… сложно, а теперь, когда я вижу, сколько возле школы припарковано солидных автомобилей, пришло понимание, что это – много серьёзней, чем мне казалось!

– Платок дать? – мягко спросила мама, стоя чуть в сторонке.

– Нет… – мотаю головой и пытаюсь отдышаться, чувствуя в глотке противное жжение после рвоты, – свой есть.

Зажав платок в кулаке, снова складываюсь пополам, стараясь не забрызгать ботинки и брюки. Отец, ни говоря ничего, протянул мне несколько карамелек, на которых налипла табачная крошка и тот мелкий сор, который чудесным образом появляется в кармане каждого мужчины сразу же после стирки.

– Всё вроде… – прислушавшись к своему организму, чуть хрипловато сообщаю родителям, и начинаю разворачивать конфету, чтобы хоть как-то перебить жжение в глотке, – пошли.

Ближе к школе – не только солидные машины, но и солидные люди, на сытых лицах которых – клеймо Райкома, и я начинаю понимать, что на открытом комсомольском собрании, кажется, функционеров от Комсомола будет больше, чем собственно комсомольцев.

Собственно, для этого и стоят солидные люди возле входа в школу, одним своим присутствием отсекая учеников, которые, возможно, захотели бы присутствовать на собрании…

… ведь ответственным товарищам не нужны сюрпризы, верно?

А то подростки, они такие подростки… гормоны, чувство товарищества без должного понимания Линии Партии, и прочие опасности пубертата в социалистическом государстве – скажут что-нибудь… даже не лишнее, а просто – не нужное! Всем тогда прилетит, и прежде всего – ответственным товарищам, как не обеспечившим.

Подростки, они не всегда понимают своё счастье – родиться и жить в самой лучшей стране на свете. Вечно хотят чего-то ненужного, лишнего – джинсов, демократии, свободы слова…

– Ничего… – негромко говорит отец, сжимая моё плечо, – Всё проходит, и это пройдёт!

Киваю… и ловлю ободряющий взгляд мамы, странным образом успокаиваясь.

В воротах отец задевает, почти сшибает литым плечом одного из райкомовских, щекастого рыхлого молодца, похожего на ожившего пряничного человечка. Подхватив с асфальта шляпу, тот ругается сдавленно, и… я не вижу, но знаю, что отец усмехается – еле-еле, одни уголком рта.

Он, пусть и с другой стороны, знает эти игры ничуть не хуже ответственных товарищей, и знает, когда можно и должно дать слабину, а когда – просто незачем. Уже сейчас пронзительно ясно, что я, да и все мы, уже «посчитаны» и решение принято.

«Вилка» если и есть, то очень небольшая, и уж точно – принимать решения будет не плешивый пряничный человечек, решивший за наш счёт получить немного очков в постоянно ведущейся игре таких же незначительных партийных функционеров. Не вышло…

Да и глупо всё это, мелко – встать в воротах так, чтобы мы вынуждены были проходить бочком. Так себе решение… сразу понятно, что пряничный функционер – сошка мелкая, и понятно – почему.

Завидев нас, Елена Дмитриевна заспешила навстречу, сбежав вниз по ступенькам школьного крыльца.

– Д-до… – начала была она, но тут же, судорожно улыбнувшись, поправилась, – Здравствуйте!

Вид у неё болезненный, без лишних слов показывающий, сколько нервов ей потрепали ответственные товарищи из ГОРОНО[112]112
  ГОРОНО – Городской Отдел Народного Образования.


[Закрыть], и сколько крови выпили товарищи из Райкома. Не зная, что сказать, она просто пошла рядом, то и дело приоткрывая рот, желая что-то сказать, и тут же прикусывая губу.

– Савеловы? – гружёной баржей выплыла из кабинета Светлана Эдуардовна. Классная руководительница, завидев её, пошла в кильватере, чуть отстав с выражением нескрываемого облегчения на лице.

Ни здравствуйте, ни… а впрочем, чего я хотел? Я – проблемный ученик, а она – завуч! Плевать на олимпиады, на шахматы, на…

… да собственно, на всё!

Быть может, учись я здесь с первого класса, отношение было бы иным, а так… имеем то, что имеем!

– По вашему делу, – веско роняет она, идя чуть впереди по коридору, – решено было провести открытое комсомольское собрание.

Киваю машинально, забывая, что завуч этого не видит, да и видела бы…

Открытое комсомольское собрание, это палка о двух концах, и как это водится в СССР, хорошее, в общем-то, начинание, стало оружием в руках чиновников.

В теории – на открытое комсомольское собрание могут придти не только комсомольцы, что как бы даёт молодёжи, не вовлечённой в эту организацию, шанс высказать своё мнение по какому-либо поводу. Ну и вообще, влиять на политику, проводимую Комсомолом – на школьном уровне, разумеется, не выше. Бывает, что и влияют…

Но верно и то, что на открытое комсомольское собрание могут придти не только комсомольцы школы, ВУЗа или завода, но и комсомольцы вообще, или, что чаще, комсомольские работники. Собственно, как в моём случае…

Школьников в коридоре почти не видно, лишь раз или два мелькнули вдали какие-то фигуры, и снова – педагоги, товарищи из Райкома и ГОРОНО, какие-то непонятные, выцветшие старики и тётки – невнятные представители невнятной общественности, как я понимаю. Общественность уже накачана нужной повесткой, залита по самые брови гневом и презрением, и готовится подавать реплики с места, негодовать и бичевать.

– Явились… – сдавленно шипит старик в коричневом костюме с дурно повязанным, безвкусным красным галстуком, со скудными орденскими планками на груди, и с тем блеском в глазах, с которым, во время очередной даты, восходят на школьную трибуну люди, самолично таскавшие брёвнышко с Владимиром Ильичом. Некстати вспоминается, что это самоё бревно, судя по оставленным воспоминаниям, таскало человек восемьдесят.

– Проходите, – сухо предлагает завуч, подбородком указывая на сцену актового зала.

В центре – стулья, а по бокам, теснясь, чуть наискосок – столы, составленные из парт и накрытые кумачом из Ленинской Комнаты. Слева – товарищи из Райкома, справа – представители ГОРОНО и школы, мрачные и торжественные, как на похоронах.

ЧП! Ах, как всё это не ко времени… Советский народ, как один человек, клеймит и осуждает…

… а тут я, или вернее – мы.

Родителей рассадили по бокам актового зала, на колченогих венских стульях, вытащенных чёрт те откуда, и не иначе, как специально такую мебель отбирали – чтобы люди, и без того нервничающие и переживающие о судьбе чад, думали ещё и о том, что стул может сломаться прямо под ними.

В зале, на откидных креслах, уже сидят зрители, и да, это именно зрители, а это – срежессированный спектакль, что в общем-то, и не скрывается. В СССР такие вещи не пускают на самотёк.

Среди зрителей – общественность, педагоги, ответственные товарищи мелкого уровня, и школьный актив. Павел, комсомольская бульдожка, сидящая с торжествующим видом, несколько знакомых физиономий и ещё какие-то парни и девушки, по виду, да и по одежде, вида вполне школьного, но решительно мне незнакомые!

«Ах да… – вяло толкается мысль в стенки черепа, – открытое комсомольское собрание, точно!»

Кивнув родителям, прохожу на сцену, усаживаясь на скрипнувший стул, глядя в зал и не видя в нём людей.

«Скотный двор», – шепчу одними губами и криво усмехаюсь, странным образом успокаиваясь. Это не здоровое и безмятежное спокойствие, а спокойствие, натянутое, как струна, способное лопнуть в один момент, разбившись с хрустальным звоном о бетон советской действительности.

Справ от меня кто-то из ребят дёргается и ёрзает на стуле. Не сразу понимаю, что мальчишка беззвучно рыдает.

– Проходите, проходите, товарищи…

– … рассаживайтесь!

Деятели из Райкома и ГОРОНО (один чёрт разберёт, кто из них кто!), не скрываясь, дирижируют процессом. Педагоги даже не на подхвате, а так… хвостиками бегают, заглядывают в глаза с потерянным видом.

Но не все, не все… историчка, откровенно мной нелюбимая, сидит с поджатыми губами, и, видно, шипит на коллег и Ответственных Товарищей, не разбирая их по номенклатуре. Фронда!

– … судилище! – слышу, а может быть, угадываю со сцены, – Устроили тридцать седьмой! Мы ещё посмотрим…

… а милейшая Елена Дмитриевна только улыбается жалко, хотя казалось бы!

Нет, я никого не осуждаю, обстоятельства у всех разные, и характер – тоже. Просто…

Наконец, все расселись. Председательствующий, упитанный лысеющий мужчина лет пятидесяти, в роговых очках, одетый в хороший, явно не советского покроя костюм, как бы не из 200-й секции[113]113
  «Секция № 200», она же «Стол заказов» – закрытый магазин для партийной элиты, высокопоставленных гостей из-за границы и выдающихся деятелей культуры. Для лучшего понимания – Гагарину дали пропуск в эту секцию ЕДИНСТВЕННЫЙ раз, после его знаменитого полёта.


[Закрыть] ГУМа, прокашлявшись, обвёл всех строгим взглядом.

– Товарищи! – начал он строгим голосом, и сказав несколько положенных слов, передал эстафету другому, менее ответственному товарищу. Сам же остался сидеть, даже не забронзовев, а зачугунев скверным памятником эпохи Развитого Социализма.

Слушаю внимательно, как никогда, а мозг пытается анализировать, думать, ловить малейшие интонации, но тщетно. Нечего ловить и анализировать.

Дежурный, абсолютно шаблонный набор трескучих фраз-конструкторов, безыскусно переставляемых опытными демагогами, но и публика – нетребовательная. Подготовленная.

– … ситуация в школе сложилась нездоровая, – зачитывает по бумажке очередной выступающий, – я бы даже сказал – либеральная!

– Вот суки! – громко высказался тот самый, красно-коричневый дедок, – Мы таких в ЧК живо в чувство приводили!

– Африкан Ильич… – мягко перебил его председатель, и далее всё пошло, как по накатанной. Мне показалось даже, что и реплика эта ничуть не самодеятельная. Вернее всего, престарелый чекист, таскающийся на заседания такого рода, как на работу, отыгрывает давно вызубренную роль, выдавая на-гора одну из заученных (и одобренных!) фраз.

– К нам поступали сигналы… – докладчик сделал многозначительную паузу – наверное, чтобы присутствующие прониклись этим многозначительным «Нам» без уточнения, – и мы не раз и не два просили руководство школы разобраться…

– … школа пропитана сионистским духом! – клеймит с места какая-то тётка, – Я бы даже сказала – душком! Вместо того, чтобы пресечь…

… и это уже обо мне, или вернее – о нас, и мы (внезапно!), это молодёжная сионистская организация…

«Отягчающее… – холодит мысли понимание ситуации, – организация, это всегда – отягчающее!»

Звучат слова «Гехалуц», «Бейтар» и «Хагана», и я перевожу взгляд на безумно скалящуюся комсомольскую бульдожку, показывающую в оскале кривые зубы и бледные дёсны, и – торжество, ничуть не скрываемое.

В виске забилась венка, а в голове зашумело. Вспомнилось разом та нелепая история, когда Лев подошёл ко мне в школе, предлагая организовать некое подобие еврейской самообороны…

… необходимость в которой быстро сошла «на нет», и вся эта дурацкая история затихла, заглохла… казалось бы! А оказывается, нет!

«Вот откуда сигналы…» – неверяще подумал я, не в силах уложить в голове даже не само стукачество, а его торжествующую открытость, попытку сделать комсомольскую карьеру, идя по головам одноклассников и учителей. Не понимаю…

Наверное, я действительно чего-то не понимаю! Но… но как можно – вот так? Даже не подло, а… глупо!

Она, быть может, и воткнётся в эту среду, но все, решительно все будут знать, как Бульдожка начала карьеру! А сейчас не времена Павлика Морозова, и ценится не фанатизм, а конформизм. Умение договориться, гибкость позвоночника, и разумеется, принципиальная беспринципность!

Сдавать, тем более учителей… нет, не понимаю. Хотя я вообще многого в СССР – не понимаю, и не принимаю.

– … я не снимаю с себя ответственность, – это уже Павел, бледный и вялый, говорящий о самоотводе с поста комсомольского вожака.

Удовлетворили… оговорившись, чуть погодя и скороговоркой, что это, разумеется, дело школьной комсомольской ячейки! Но никто и не сомневается – удовлетворят.

Павел сел, понурый и такой нехороший, что ещё чуть, и в петлю! Ну да… он нацелился на комсомольскую и партийную карьеру, а тут – такое!

Какая, к чёрту, карьера… Теперь всё только через срочную службу в армии, через работу на заводе и учёбу на вечернем, и, почти наверняка – никаких партийных органов! В лучшем случае, лет через десять деятельного раскаяния и толики удачи, и уж точно – никакого старта со школьной скамьи!

Дальше – докладчик обтекаемо, но многословно рассказал о «Еврейском блицкриге», который (внезапно!) так сильно отдаёт фашистко-сионистским душком, что смердит на всю Москву! Да что там на Москву, на весь СССР!

– Кхм… – кашлянул чугунный председатель. Докладчик, только что неистовавший, разом осёкся, судорожно повернувшись всем телом к Ответственному Товарищу, и – тишина…

– Илья Яковлевич, это вы, пожалуй, увлеклись, – мягко попенял памятник, – Союз Советских Социалистических республик обладает могучим иммунитетом, и я не думаю, что делишки такого рода могут пошатнуть социалистический строй.

Илья Яковлевич, рассыпавшись в самопокаянии и рассыпав листы доклада, не сразу собрался, и пару минут посвятил уточнениям и дополнениям своих слов, а потом, уже без прежнего пыла, клеймил и бичевал ситуацию в целом, педагогический коллектив, родителей и почему-то – израильскую военщину. Я в его словах не нашёл хоть сколько-нибудь логики, но общественность, улавливая, по-видимому, привычные слова, кивает в такт и аплодирует, вполне довольная.

– … прямо скажем, товарищи, нездоровая ситуация, – аккуратно высказывается товарищ из ГОРОНО, – и мы, разумеется, не снимаем с себя ответственность! Недоглядели! Прямо скажем – общественная работа у нас поставлена недостаточно хорошо!

Затем он аккуратно размазал это «Мы» на школьную комсомольскую организацию, делая многочисленные реверансы в сторону райкомовцев; на педагогический коллектив школы; и на милицию, которая недостаточно хорошо ведёт профилактическую деятельность.

Немолодой майор, представляющий милицию, посмурнел и явственно скрипнул зубами, одарив представителя ГОРОНО ненавидящим взглядом, но смолчал.

– … многочисленные факты, кричащие о том, что часть советских граждан, очевидно, не желает быть таковыми, – зачитывает по бумажке тётка канцелярского вида, и по запинкам, да и по некоторым другим деталям, видно, что доклад этот она видит в первый раз.

Осёкшись на полуслове, она перевернула страницу и продолжила рассказывать, что посещения синагоги в Песах, это, оказывается, совершенно вопиюще!

– … так, Лебензоны организовали на дому курсы обучения ивриту, – шпарит тётка, не поднимая головы, – а Хаимович хотел поставить в школе миниатюры на идише, что, товарищи, совершенно недопустимо!

Не сразу понимаю, что это не наши, не школьные Лебензоны и Хаимововичи, и что в докладе всё собрано в кучу, со всей Москвы, а быть может, и не только.

– В колхоз! – пронзительно выкрикнула с места желчного вида тётка в новеньком по виду, но отчаянно старомодном плюшевом жакете, с орденом Трудового Красного Знамени на груди, – Пусть поломаются, как мы! А то им страна – все возможности, а они – носы воротят?! Пусть поломаются в колхозах за трудодни!

Её слова нашли полное одобрение среди собравшихся, и общественность, оживившись, сделала ряд интересных предложений – начиная от высылки всех евреев в Биробиджан[114]114
  Биробиджа́н (идиш ביראָבידזשאַן‎), ранее Биро-Биджан – административный центр Еврейской автономной области (с 1934 года), город на Дальнем Востоке России.


[Закрыть], заканчивая запретом на обучение в университетах – не вообще, а без наличия рабочего стажа в несколько лет.

– А пусть за три копейки поработают! – восклицал дедок, вертясь во все стороны и яростно щеря то, что осталось от зубов, – В говне! А то ишь! Сплошь с образованием все, чистенькие!

Любителя говна остановили, но не сразу и довольно мягко, что как бы… сигнализирует.

– … я войну в составе фронтовой бригады прошёл, товарищи! – потел на сцене отец Льва, обвинённого, наряду со мной, в попытке создать молодёжную сионистскую организацию в школе, – Под обстрелами выступали! Ранение, две контузии…

– Я… – стоя на сцене, отец улыбнулся уголком рта, – чтобы на войну попасть, возраст себе прибавил, а после войны – в лагерь.

– Потом, – он усмехнулся уже открыто, – оказалось, что сидел – ни за что. Реабилитировали за отсутствием состава преступления. А теперь вот… сын.

– Всё проходит, – повторил отец, когда мы возвращались домой, – и это пройдёт!

– Плохо только, что в самом конце учебного года, – озабоченно сказала мама, – теперь школу новую искать.

– Вечерние школы есть, – отозвался отец, – возьмут, не могут не взять.

– Возьмут, – эхом отзываюсь я, вялый и уставший, как будто несколько дней не спал. Судилище это…

Собственно, ничего по-настоящему страшного не произошло. Антураж, это да… не совсем даже понятно – зачем? Вернее, понятно, что идут какие-то аппаратные игры.

Сионизм, открытое комсомольское собрание в стиле конца тридцатых… это, наверное, кому-нибудь нужно, а мы – просто щепки.

Но в целом – ничего особенного, а просто – исключили из школы. Не я первый, не я последний.

Даже сионизм в личное дело не стали заносить, очевидно, посчитав это излишним. Хулиганство, противоправные действия… но не сионизм!

Потому что в самом деле – не тридцать седьмой, и даже – не сорок восьмой[115]115
  С 1947 по 1953 гг (до самой смерти Сталина) велась компания по борьбе с Космополитизмом, по факту – просто антисемитская. В 1948 г, в рамках этой компании, началось «Дело врачей», где медиков (не только евреев, но преимущественно) обвиняли в том, что они «залечивали» видных деятелей Советского Государства. В октябре 1952 г Сталин дал указание применять «меры физического воздействия».
  Существует версия, согласно которой громкий процесс врачей должен был стать сигналом для массовых антисемитских кампаний и депортации всех евреев в Сибирь и на Дальний Восток. На фоне провоцируемых советской пропагандой внезапно вспыхнувших антисемитских настроений среди населения, депортация должна была выглядеть как «акт гуманизма» – спасение евреев от «народного гнева», погромов и самосуда.


[Закрыть] годы, а сионизм, да в советской московской школе, это чересчур одиозно. Подарок для «Радио Свободы»… а этого ответственные товарищи никак не могут допустить!

А так… да ничего, в общем-то страшного…

… просто в ВУЗ мне теперь не поступить. Никак. Ни под каким предлогом.

Ну а отцу, вернее всего, придётся уходить с работы… и может быть «по статье».

А в остальном… ничего, в общем-то, по-настоящему страшного, обыденная советская действительность, изнанка Социализма. Но ничего страшного…

Не в лагеря же всей семьёй… сейчас всё-таки не тридцать седьмой! Оттепель!