Текст книги ""Фантастика 2025-162". Компиляция. Книги 1-15 (СИ)"

Автор книги: Greko

Соавторы: Василий Головачёв,Геннадий Борчанинов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 235 страниц)

– Ой, дура я, дура! Еще ругалась, что не идете на баррикады, – заголосила наша хозяйка. – Что же с вами мальчики? Кто посмел?

– Во всем виноват дворник, Марья Ильинична, – устало и нехотя ответил я.

Глава 12

Каждый должен заниматься своим делом

С Изей дела обстояли не важно. Точно сотряс, гематомы на башке и, похоже, закрытые переломы. А Ося отделался легким испугом. Треух на голове спас. И накинутый на плечи полушубок с подбитыми ватой плечами. Предплечья у него посинели, но руками мог шевелить. И ногами. Когда в чувство пришел. Беспокойство за друга вернуло его к жизни. Вид Изиной разбитой головы и жуткого отека на пол-лица заставил позабыть на время страшные картины разлетающихся чужих мозгов. Чем я и воспользовался, чтобы придать ускорения двигательным функциям потрясенного парня. Обошёлся одними словами, хотя были мысли о леще животворящем.

– Изосим, хорош глазеть на раны! Доктор Изьке нужен. И я знаю, куда податься. Тут недалече.

– Ты оставишь нас одних? – по-английски спросила Анна. С вызовом и сверкая глазами.

– Какой у меня выбор? – парировал я тихо и твердо.

– У тебя рубашка в крови. Переоденься!

Моя любовница брезгливо или недовольно поджала губы и сморщила свой лобик, что мне категорически не нравилось. Как старушка, право слово. Есть такие девушки в разных селеньях – молодые, а лоб в морщинах, когда эмоции захлёстывают.

Не желая вступать в ненужные препирательства, я умчался заметать следы, накинув бекешу поверх испачканной рубашки. Поманил за собой Оську. Поручив ему заново заколачивать окно, прибрал гирьки свои смертоносные, летучие. И под аккомпанемент ритмичного стука молотка затащил во двор трупы, все четыре оставшихся тела, включая дурного дворника. Попозже выкину их где-нибудь на углу. Судя по всему, такого «добра» по Москве сейчас хватало с избытком.

Споро добежал до перекрёстка и выглянул. Обычно оживленная, Пречистенка поражала безлюдьем с редкими солдатскими патрулями. Рельсы заметены. Снег почернел. Неподалеку жгли остатки разломанных вывесок, спиленные огромные трех– и одноствольные телеграфные столбы, останки экипажей, звеньях заборов. Пепел разлетался и накрывал арбатские переулки.

«Как не ныкайся, здесь я Изю не пронесу. Или на старых „гостей“ наткнусь. Или на солдат. Я что, армейских не знаю? Да меня мигом схватят с таким-то грузом на руках».

Твердо решил для себя, что Изю нужно доставить к Плехову. Значит, нужно изыскать возможность пробраться вдоль четырех кварталов. Или насквозь. Последнее – сомнительно. Ворота, калитки всех домов заперты. Все обыватели, как и мы, отсиживаются по домам за глухими заборами.

«По Остоженке двинем. Там, вроде, не стреляли».

– Ося! Сейчас берем Изю и тащим его к доктору. Я понесу на руках. Ты впереди. Дистанция метров двадцать. Если патруль или непонятная группа людей, сразу возвращаешься назад, и думаем, как прорваться.

Вернулся в дом. Зарядил свежей обоймой браунинг. Протянул его Анне.

Англичанка смотрела на меня так зло, что впору заволноваться, вручив ей оружие.

– Анюта, верь, я вернусь! Давай покажу, как снимать с предохранителя.

Аня выдала тираду, которой я не понял. Видать, обматерила меня на великом, могучем английском.

«Нужно будет потом спросить. Упущеньеце с моей стороны! Изучение любого языка начинается с матюгов».

Есть бабы, с которыми хоть в разведку, хоть на танцы, где за углом тебя хулиганы поджидают. Такой что ни скажи, ответит: «я с тобой». Или «чем помочь?». Или молча перезарядят тебе ствол. Без упреков, без лишних вопросов. А есть такие, как Анька. Такой нужно ответить на сто вопросов, убедить, что так нужно, что иного выхода нет и… все равно остаться виноватым. И уйти, неся на плечах груз этой вины, которую тебе не один раз припомнят. Если коротко: есть женщины-матери или друзья-соратницы, а есть женщины-любовницы. С такими в постели хорошо, а по жизни не очень. Вот и Анька, похоже, из таковских, из постельно-усладных.

– Ты на меня глазами не сверкай, дорогая! Сам погибай, а товарища выручай. Так у нас, у русских, заведено, – ответил я, не собираясь больше оправдываться, и пошел устраивать Изе носилки.

Пригодилось пальто-поло, которое я себе прикупил по совету своего домашнего стилиста Марьи Ильиничны. Положили на него застонавшего Изю и, подхватив с обеих сторон с края, потащили на двор. Осе было больно и трудно, но он держался. Выглядел он на удивление собранно. Не так, как получасом раньше. Красава, что сказать.

– Сейчас до угла с Остоженкой доберемся, а дальше я сам понесу, – успокоил я парня.

Дошли не спеша. Остоженка, как и Пречистенка, вымерла. Ни традиционных нищих у церкви Воскресения Словущего, ни насельниц Зачатьевского монастыря, ни извозчиков, пересевших на сани по зимнему времени. И солдат тоже нет – и то хлеб. Нам-то всего метров пятьсот пройти, и на месте.

– Ося, клади Изю на землю и пробегись до ближайшего перекрестка.

Ося безропотно подчинился. Добежал до Полуэктовского. Вернулся.

– Все тихо.

– Помоги мне Изю на руки поднять.

Утвердив не прекращавшего стонать парня на руках, я двинулся вперед. Ося, как и договаривались, умчался на разведку.

По его сигналу прошел один перекресток, следующий, еще один. Дурнов переулок, Лопухинский. Везде абсолютное безлюдье. И непривычная уличная тишина. Вернее, совсем изменились звуки города, к которым успел уже привыкнуть. Смолкли колокола. Не скрипят колеса телег и пролёток или полозья залетевших на голую мостовую саней. Не орут мальчишки-газетчики и уличные зазывалы. Нет гомона людской толпы. Только где-то далеко, в других районах, продолжали раздаваться беспорядочные выстрелы.

– За Всеволожским солдаты стоят на Остоженке, – доложился Ося, вернувшись ко мне.

– Твою ж налево!

– Там штаб округа. Видимо, выставили караулы.

– Могут и стрельнуть. Сворачиваем на Лопухинский. Ищи проход между домами.

Я уже порядком устал. Дыхалка еще держалась, но руки тело Изи уже прилично пооттягивало. До дрожи. Привалился к стене углового дома, чтобы было полегче. Опер свою несчастную ношу об колено.

«Ниче, Вася, держись, – подбодрил себя. – Своя ноша не тянет. И ты, Изя, крепись, недолго осталось. И как только в будущем людям пришло в голову назвать творящийся трэш „старыми добрыми временами“. Хруст французской булки им подавай. Не подавитесь!»

Ося включил форсаж и скрылся в переулке. Через несколько минут примчался обратно.

– Есть! Есть проход. Не доходя до доходного дома, кто-то часть забора снес. Свистнул!

– Наверное, на баррикаду утащили. Далековато вышло, да охота пуще неволи. Подхватывай Изю, одному мне уже не донести.

Вдвоем стало полегче. Трусцой добежали до пролома. Свернули внутрь квартала. Запетляли между сараев, дровяников и куч строительного мусора, пока не уперлись в перекрытый двор, хода из которого, как ни тыкались, не нашли. Что делать? И вдруг – о, чудо! – я понял: мы выбрались к задам аптеки почтенного провизора Чекушкина. Вот же знакомый ледник, в который как-то спускался за провесной ветчиной! Есть Бог на свете, есть!

Не выпуская из рук края пальто, забарабанил пяткой в дверь черного хода.

– Кто там? – тут же отозвался незнакомый испуганный голос.

– К доктору Плехову! Скажите, Вася Девяткин пришел!

Дверь тут же отворилась. Я, немного развернувшись, своротил голову через плечо. На пороге стоял совсем юный паренек в двубортной шинели студента медицинского факультета с потемневшими пуговицами. В руке он сжимал маузер. И его дуло смотрело мне прямо в лицо.

– Спрячь «дуру» и помоги! Не видишь: у меня раненый! – я так зверски ощерился, что студент отшатнулся.

– Проходите! – несколько растерянно предложил он и махнул маузером в сторону коридора. Потом смутился, недоуменно посмотрел на свое оружие. Покраснел и спрятал пистолет в карман шинели. – Несите в смотровую. Я покажу дорогу.

– Не нужно. Я жил в этом доме. Дорогу и сам найду. Лучше подхвати пальтишко у заднего несуна. Он уже еле дышит.

– Так вы тот самый Вася⁈ Доктор все сокрушался, что вас с нами нету.

– Зачем я тут понадобился?

– Вы проходите. Сами все увидите.

И я увидел.

(баррикада на Малой Бронной)

Дом на Всеволожском совершенно преобразился. Весь первый этаж, все его закутки были заняты людьми в окровавленных повязках. Десятки пострадавших, подстреленных, контуженных. Плеховы и Чекушкин превратили свой дом в мини-госпиталь. Я предположил, что в комнатах второго этажа картина аналогичная.

– Явился – не запылился! – сердито окликнул меня аптекарь, куда-то поспешавший, прижимая к груди кучу пузырьков. – Где тебя черти носили? То же небось с этими, с революционерами?

Он кивнул на паренька, спрятавшего маузер, с оттенком явного неудовольствия.

– Я, вообще-то, командовал студенческой дружиной на баррикаде на Малой Бронной, – запальчиво воскликнул юноша.

– Ну и командовал бы себе дальше, непутевый. Чего сюда приперся?

– Мы выдержали два боя! Четыре наших товарища погибли!

– Господин Панченков! – раздался голос Антонина Сергеевича. – Давайте оставим в сторону революционную фанаберию и займемся делом. Что тут у нас? О, Вася, привет! Тут такая запарка, твоя помощь была бы кстати. А ты еще одного больного принес, – он улыбнулся краешком рта, дав понять, что шутит.

– Крепко Изю поломали, доктор. Только на вас надежда.

– Заносите в смотровую и кладите на стол. Студент Панченков, вы будете мне ассистировать.

Юноша замялся. Принялся стаскивать с себя тяжелую шинель.

– Антонин Сергеевич! Я вообще-то еще не студент. Абитуриент медицинского факультета.

– Но вы же сами мне сказали, что мечтаете стать врачом. Так что, Тихон Петрович, прошу к барьеру. Каждый должен заниматься тем, к чему имеет призвание. Вот сейчас и проверим.[1]

20-летний абитуриент упрямо сжал губы и бросился к раковине мыть руки.

Я понял, что мы с Осей здесь лишние. Потянул его за рукав и вывел из смотровой.

– Что там у вас? Жить будет? Ох, горе-горе, совсем молодой парнишка. Помню его. У нас на кухне сидел, чай пил, – встретил меня за порогом Чекушкин.

– Пока не известно, – признался я, не скрывая тревоги. – Дождусь результата, а там могу подсобить. У меня есть опыт ухода за ранеными.

– Помоги, Господь! – перекрестился аптекарь все с тем же сердитым выражением на лице. Возможно, недовольство его проистекало от убытков, что навалили на аптеку пришлые люди. Не то чтобы он был несочувственным – ни дома, ни лекарств не пожалел, – но и злился на «непутевых», зачем-то взявшихся бунтовать и ломать устроенную жизнь. – Эх-ма! Пост рождественский на дворе, а люди кровь льют, как водицу. А надобно в Охотный ряд за рыбкой разной. Или на Воскресенскую за поросятами, запасаться к праздникам…

– Дядя Никита! Надо бы вывеску снять. Пойдут солдаты с досмотрами, к вам первым завернут.

– Вот и займись. Твой пострадавший не убежит.

– Сделаю, – кивнул я. – Где Антонина Никитична?

– Наверху с ранеными возится. С тяжелыми. Дождешься конца осмотра и двигай к ней. Замаялась, бедная. Это тебе не краковяк танцевать.

– Принял! Пошли, Ося, вандалить.

– Это как?

– Вывеску снимем. Ломать не строить – сердце не болит, – почему-то рассердился я непонятно на кого и вытащил припрятанный нож из-под бекеши.

… К вечеру я вымотался до предела. Набегался с этажа на этаж. То водицы принеси. То «утку». То повернуть больного, чтобы в блевотине не захлебнулся. То помочь устроить нового пострадавшего на полу в когда-то изысканном будуаре Антонины Никитичны. Так устал, что даже позабыл о своем обещании Анне вернуться и про трупы, которые стоило бы прибрать. Только сейчас вспомнил, когда спустился в помещение аптеки и привалился к стене, найдя свободное местечко.

Ося остался наверху ухаживать за перебинтованным и загипсованным Изей. Состояние нашего друга было тяжелым, но и надежда появилась на благоприятный исход.

– Организм молодой, выкарабкается, – успокоил меня доктор Плехов.

Народу в просторном темном помещении хватало. Остерегаясь повредить стеклянные лекарственные шкафы под потолок, люди жались больше к стене с окнами. Чекушкин не стал их заколачивать, и отблески городских пожаров, проникая сквозь заиндевелые окна и отражаясь от зеркальных дверец шкафов, играли тенями на измученных потрясенных лицах. Я грыз надыбанный на кухне сухарь и активно грел уши.

Троица легкораненых – чернорабочий из металлических мастерских, арбатский обыватель и студент-технолог – делились впечатлениями о прошедших днях. Всех их уровняла московская беда. Вымотанный до предела чернорабочий тихо рассказывал, как их баррикаду на Арбате обстреляли из пушек:

– Пошли катать. Шрапнель так и свистела. Народ валился снопами – все больше зеваки.

Ротозеи – извечная московская головная боль. Чуть что случись, тут же толпа. Будто город не работал, а только ждал случая подивиться на что угодно – на пожар, обрушение дома, сцепившиеся телеги… Восстание – это столько всего полюбопытствовать. Почему-то многие считали, что стрельба в городе – это какая-то игра, к которой они не причастны, и, стало быть, минует их и пуля, и осколки. Ну и поглазели – со смертельным исходом.

– Уж мы их гнали-гнали, – делился рабочий. – Кутерьма кругом. Над головой бабахнет – барышни в обморок. Да и у меня с непривычки чуть все кости в штаны не ссыпались.

Обыватель также поделился наболевшим. По его словам, солдаты ошалели и принялись палить в случайных прохожих. Даже по окнам, по мелькавшим за ними лицам. Поползли слухи, что дворники по приказу своих хозяев-миллионщиков растаскивают баррикады на дрова. Что артиллеристы отчего-то стреляют по домам непричастных обывателей, словно наказывают сам город за восстание. Не людей – здания.

– Каменный дом-то не высечешь. Так его – из пушки!

– Хоронят свободу под развалинами, – не выдержал студент, повысив голос.

– Тише, тише, не мешайте людям отдыхать. Я вам так доложу: рядить нужно не по политике, а по совести…

– А стрелять из пушек в живых людей? Погибла вера в царя в Кровавое воскресенье.

– Это, да. Тут не поспоришь. Но скажите на милость, что вы и ваши товарищи собрались защищать в Москве? Триумфальную арку?

– Вы не понимаете…

– Все очень хорошо понимаю. Как в октябре с резьбы сорвались, так обратно и не завинтились. Говорят, Шмит, владелец фабрики, чуть ли не главный зачинщик бунта. Вот зачем ему власть в Москве брать и солдат сюда приманивать? Зачем ножами истыкали швейцара на Тверской, который вашего брата в ресторан не пускал? Зачем Войлошникова расстреляли, начальника сыскной полиции? Какое он имел отношение к политическим? Сперва расстреляли во дворе, а потом дом ограбили. Революционеры…

Я навострил уши. Пустой треп неожиданно подарил важную информацию. Неужели социалисты? Могли и воры. Тот же Пузан захотел рассчитаться. Хотя… Говорят, всё ворье попряталось, стоило первым залпам раздаться. Потом, как помню, уже после 17-го, какой-то умник из победивших революционеров придумает историю про социально близких. Ага. Только и видели в Москве этих родственничков, пока шла городская войнушка.

Пора! Отдохнул. Хватит уши греть. Обещал вернуться – так тому и быть. Я пошел прощаться с хозяевами и ребятами.

… Снова непроглядная тьма укрыла своим крылом истерзанный боями город. Тишины не было. Все так же где-то в районе Пресни жахали пушки. Все так же разливалась ружейно-пистолетная трескотня. Только патрулей на улицах прибавилось – не прежних расхлябанных ночных сторожей, а злых солдат, готовых стрелять во все, что шевелится. Спрятался закон государственный. Расправы без суда и следствия стали нормой жизни. Наслушался я в аптечном зале про творящиеся безобразия. Нынче на московских улицах правило простое: сиди дома, не гуляй. Высунул нос за дверь, жди пули у каменной стенки. Разбираться никто не будет. Нож или револьвер на кармане – читай отходную. Или просто попался под горячую руку. Ссылки на деток, на Христа, хоть на черта лысого – ничто тебе не поможет.

Я прежним путем проскочил до Лопухинского. Только дернулся в направлении Остоженки, расслышал цокот подкованных копыт. Конный патруль! То ли казаки, то ли сумские драгуны из Хамовнических казарм. От таких однова не уйдешь. Вмиг догонят. И шашками, шашками…

Напротив известного мне отсутствующего звена в ограде виднелся точно такой же забор, только целый. Деревянный, украшенный фигурной раскладкой и столбиками с шарами наверху. Два метра для меня не препятствие. Разбежался, прыгнул и легко перенес тело через плотно подогнанные друг к другу доски. Соскочил вниз на подпружиненные ноги. Огляделся. Никто меня не окликнул, не заорал «Держи вора!». Ну и ладушки, двигаем дальше.

Кое-как, тыкаясь в стены сараев, выбрался к следующему переулку. Теперь меня ждал забор каменный, с калиткой, утопленной в землю и со столь низкой притолокой, что, не склонив головы, не выйдешь. Я парень не гордый. Могу и шею согнуть и «русскую» сплясать, коли попросят.

Прикрыв за собой дверцу, извинившись про себя перед хозяевами за незакрытый засов, вышел в переулок. В самом его начале что-то чернело на снегу. Наверное, чье-то тело, уже немного запорошенное снегом.

Покрутил головой, надеясь найти внутренний проезд. Тщетно. Плотненько так застроен доходными домами Дурнов переулок вопреки названью. К ним во двор хрен попадешь. Въездные арки плотно закрыты высокими крепчайшими двустворчатыми воротами. Дворники тут – чистые звери. Умоляй не умоляй – пальцем не пошевелят, чтобы калиточку открыть. Плехов предупредил.

Делать нечего, двинулся к Остоженке.

И тут же развернул лапти, прижавшись плотнее к темному забору. Слух меня не подвел. Около проезда к Зачатьевскому монастырю стоял конный патруль. Не казаки, а уланы в узнаваемых четырёхугольных киверах-конфедератках. Разглядел их неясные силуэты, рельефно вычерченные в свете луны.

Снова пришлось лезть через забор и шариться в потемках в поисках прохода через внутренние строения старых дворянских усадьб. Разок чуть не провалился в выгребную яму. Характерный запах подсказал, что дело не чисто в полном смысле этого слова.

Кое-как выбрался в Полуэктовский, чудом не изорвав и не изгваздав бекешу. Оставался последний рывок, самый длинный квартальный отрезок.

«Ну ее к черту, эту прогулку через дворы. На подходе к Мансуровскому точно заплутаю. Нужно попробовать через Пречистенку рвануть».

Сказано-сделано. Помогло зарево догорающей вдали баррикады. Прижимаясь к стене длиннющего дворца, маскируясь за его колоннами, немного выдающимися за пределы основного здания, легко проскочил треть пути. А потом крадучись, пригнувшись, а вдоль светящихся окон чуть ли не ползком, добрался наконец-то до поворота на Мансуровский.

Все! Почти дома. Теперь только с трупами разобраться.

Ключ от калитки мне в помощь и силушка богатырская. Перетаскал задубевших покойничков поодиночке направо и налево: двоих поближе к Остоженке, двоих – к Пречистенке. За последствия вообще не волновался. Кто на меня даст показания? Налетчики? Да они дом Марьи Ильиничны теперь будут за версту обходить. И меня вряд ли запомнили. Все слишком стремительно вышло. Главный фигурант – вон он, валяется на углу. Подберут потом, бросят на телегу и хмыкнут: еще один «леволюцинер»! Да и не до меня сейчас полиции. Тюрьмы, полицейские дома, уверен, нынче забиты до отказа. Как-то так…

Крадучись, как почетный трупоносец, вернулся к дому и тихо открыл замок своим ключом. Дверное полотно резко распахнулось. В грудь мне уперлось дуло браунинга. И я с ужасом разглядел в слабом свете из прихожей, что палец Анны лежит на спусковом крючке, и она, крепко сжав губы и сузив глаза, на него жмет.

[1] Реальная личность. Тихон Петрович Панченков действительно участвовал в декабрьских боях на Малой Бронной в качестве командира студенческой дружины. Впоследствии, уже в СССР, стал генерал-майором медицинской службы, бессменным руководителем больницы МПС на Волоколамке, изобретателем оригинального метода анализа СОИ. Жил он, кстати, и даже практиковал в годы нэпа в том самом доме с аптекой во Всеволожском переулке.

Глава 13

Мамона требует своего или пир на костях

Анька, дуреха, забыла все мои наставления по поводу предохранителя. Нажать нажала на спусковой крючок, но выстрела не последовало. Это ее разозлило еще больше, чем мое долгое отсутствие. Вот и пойми этих женщин! Не пристрелила любовника – повод порыдать. Взахлеб. Даже не стал на нее ругаться. Понятно, что была на взводе. Ночь. Кто-то ковыряется в замке… Надо было бы окриком предупредить, что это я, да побоялся чужое вынимание привлечь.

С того дня что-то сломалось в наших отношениях. Что-то их покинуло безвозвратно, сбежало, как Солоник из «Матросской тишины». В итоге, родилась смертельно-обиженная любовь. Обреченная. Опытом моим дознано, что к этому все придет. Убедился в справедливости своих предчувствий, когда справляли Рождество. Или еще раньше? Когда Анна перестала оставаться у меня на ночь?

Ох уж это Рождество в истерзанном городе! Казалось, гибель нескольких тысяч человек, включая женщин и детей, забитые до отказа тюрьмы и больницы должны были загнать Москву в траур.[1] Но нет. До самого любимого Россией праздника оставалась всего неделя. Еще кое-где хлопали выстрелы, еще почерневшие закопчённые стены пялились на улицы глазами-проломами от снарядов, а москвичи окунулись в предрождественскую суету с прежним, дореволюционным энтузиазмом. Будто и не было ничего – ни трупов, ни крови на снегу, ни рукотворных пожаров. Лишь газеты сетовали, что на ярмарках «покупатель сузился» и вместо индейки берет гуся.

У «Елисеевского» не протолкнуться от экипажей, отправленных за «колониальным» товаром, за трюфелями, анчоусами, устрицами и пахучими сырами. На ярмарках – на Воскресенской и Театральной площадях – бойко торговали елками, снедью и игрушками-украшениями. В Охотном ряду шла битва насмерть за копейку из-за дорогого рыбного товарца и простецкого карасика, снетка или астраханской селедки. Рядом и миллионщик, и нищий спорят с продавцом. Он им копейку уступит, на двадцать обманет. Охотнорядцы – известные жулики, методы обвеса отработали до идеала.

Русь кондовая многоверстными обозами съезжалась на рождественские рынки. Навозила такую гору съестных припасов, что ни в жисть не съесть за праздники миллионной Москве. Многое вернется на Рождество обратно в глубинку. Сотня тысяч рабочих разъезжалась по родным деревням, запасшись подарками, в том числе, и съедобными. Конечно, не индейками, поросятами, гусями, желтобрюхими курами. Не свининой, подернутой розовым ледком. Не рыбой разной, от тяжёлых осетровых бревен и аршинных стерлядей до щеповой копчушки в березовых туесках. Все это богатство разбирали москвичи, позабывшие про недавние ужасы. А отправлявшиеся домой зализывать раны фабричные больше налегали на сладкий припас – на печатные пряники, на сахарный мармелад от Абрикосова, на пастилу, звездную карамель, леденцовые петушки из Тулы, Твери, Вязьмы, Дорогобужа и самой Москвы.

– Раньше, Вася, базилевсом средь рождественских был Конный рынок, – делилась со мной Марья Ильинична. – Ох и богатый был торг сытью веселой, сытью праздничной. Все морожено-переморожено до хрустального звона, снежком свежим укутано – только пятачки поросячьи торчат из зимней перины. Торговали не на вес – поштучно. Некогда было приехавшим мужикам с безменом возиться, только успевай поворачиваться. Ныне же на том месте Морозовская больница, а торг переехал на Воскресенскую.

Моя хозяйка загорелась встретить Рождество по всем правилам. До нашего появления в ее жизни она, по ее признанию, ограничивалась редкими визитами. Но в этот раз все будет по-другому. С елкой, подарками и богатым столом.

Изя еще отлеживался у Плеховых, а в Мансуровском поднялась такая кутерьма, что я днем позорно сбегал на Всеволожский. Марья Ильинична нагнала толпу женщин из Зачатьевской богадельни и затеяла генеральную уборку. Мебель сдвинули, ковры и половички убрали, со стен поснимали картины, зеркала и образа, и давай все драить до блеска, полы мастикой натирать, да ручки дверные полировать до блеска. Потом пришёл черед закупок и топившейся безостановочно кухонной плиты. Несчастный Ося, возможно, впервые на минутку пожалел о своем переезде. То комоды двигал и стол дубовый, неподъемный. То дрова носил как каторжный. То таскался вместе с поварихой за покупками и возвращался домой нагруженным ишаком. Загоняли парня. Но он не роптал. В главном зале поставили кровать, которая ждала возвращения Изи в самый Сочельник. Антонин Сергеевич разрешил. А Марья Ильинична категорично настояла, чтобы «бедный мальчик» пожил до выздоровления в ее комнатах и в меру своих сил присоединился к празднику.

Мое же участие в подготовке свелось к покупке елки. Приехал с Анькой на Театральную, в настоящий еловый бор, за которым и Большого театра не разглядеть. Выбрал колючую пушистую красавицу, дал мальчишке 20 копеек, чтобы доставил ее в дом, и отправился гулять с англичанкой по городу за подарками.

На Красной площади пришлось потолкаться. Народу – тьма тьмущая. Все куда-то торопятся, спешат, хватают все подряд, друг у друга из рук вырывают приглянувшийся товар. Ругаются до хрипоты с продавцами, но не злобно, а весело, предпразднично. Тут же шла торговля уличным стрит-фудом. Шибает мне в нос ароматом горячего печева – от пирогов «грешников», политых зеленым маслом, от пышущих жаром пирожков с разнообразной начинкой, выставленных на раскаленных противнях. От горохового киселя, нарезанного ломтями, у меня глаза лезут на лоб. От блинов с икрой слюна течет. Сбитень из пузатых, завернутых в тряпье чайников, оставляет равнодушным…

– Я хочу встречать Рождество в ресторане «Метрополь», – огорошила меня вдруг Анна минут через пятнадцать, после того как мы миновали залитый электрическим светом ресторан – единственный такой на всю Москву и, наверное, самый востребованный в праздники.

– Не получится, – развел я руками. – У Марьи Ильиничны общий сбор. Плеховы и Чекушкин придут. Им, с их домашним госпиталем, некогда к празднику готовиться. Ты тоже приглашена.

– Я хочу! – упрямо повторила Анна и снова сморщила свой лобик.

– Давай сходим на Новый год, – предложил я компромисс. – Вот прямо сейчас дойдем до «Метрополя» и закажем столик.

Англичанка поджала губы, но спорить не стала. А на праздник так и не явилась. Потом заявила мне, что разболелась якобы голова и она осталась дома. Так что мой подарок – красивый набор для ухода за волосами – получила позже. Когда, как ни в чем не бывало, прибыла на очередной урок.

Не пришла – и не пришла: баба с возу – кобыле легче! Наверное, думала мне подгадить по своей национальной островной традиции, да я не сильно-то и расстроился. Терпеть за праздничным столом постную мину и колючие взгляды – увольте-с. Очень вредно сие для пищеварения. А за столом-то было чем закусить. И поросёночек заливной, и всяка-разна нарезочка мясная, и груздочки в сметане, мелко накрошенные со сладким лучком, и тартинки с телятиной, и икорка черная трех видов. И рыба – куда ж без нее? Сосьвинская селедка, которой даже за царским столом не брезгуют, янтарный балык, двинская лососина в желе – глаза разбегались. И никаких тебе салатов, залитых майонезом. И без них, окаянных, жироприносящих, хватало, чем чрево потешить. Все по-русски, как предками заведено в незапамятные времена.

Так нагрузился, что, когда подали запечённого гуся с капустой, показалось – все, баста, карапузики, кончились в утробе посадочные места.

– Ой, силушки моей больше нет!

– Вздор! Ты гусика коньячком вовнутрь протолкни, – посоветовал мне осоловевший от обжорства Чекушкин. – Беды оно тебе не наделает.

– Как практикующий врач по внутренним болезням, подтверждаю методу дорогого тестя! – важно добавил Плехов и делом доказал свое утверждение.

Дошла очередь и до подарков. Были бы в доме детишки, раздербанили бы до застолья волшебные коробки под нарядной елкой – счастьем детства, украшенным конфетами, игрушками ручной работы и бумажными гирляндами, снежинками и прочей незатейливой выдумкой из женских журналов. Мы же отложили сей момент до десерта, в котором главным хитом программы была свежая клубника. Я получил две цепочки для часов, золотую и серебреную, от Марьи Ильиничны и Плеховых-Чекушкина. Повертел их растерянно в руках.

– У меня же часов нет.

– Улови намек, Василий, – хитро улыбнулась моя хозяйка. – Не хватает тебе часов для солидности. Всем ты молодец, но здесь у тебя дыра, – она ткнула в пустой карманчик жилета моей визитки.

«Наверное, она права», – подумал я, пожал плечами и пошел свои подарки раздавать.

Всем от меня достались разные безделушки. Только для Оси и Изи припас нечто особое. Выдал обоим по бекеше с галунами и «кубанке». Точь-в-точь как у меня. Будет у нас теперь единая форма. Мы же банда! Парни – мои с потрохами. Если и были у них раньше сомнения в отношении моей персоны, то после боя в переулке исчезли без остатка. Смотрели на меня влюбленными глазами и зачарованно. Как на былинного богатыря. Илья Муромец, да и только. Вышел в поле, махнул лапищей – и повалились, побежали басурмане. Скажу: «отдайте руку или самоё жизнь за други своя, то есть за меня». Отдадут без колебаний.

Мы не обсуждали случившееся. Ребята догадались, что слова благодарности тут не нужны. Лишние они. Все и так понятно. Лишь держась друг за дружку, сможем противостоять этому жестокому миру. Изя поправится. Они продолжат учебу с Марьей Ильиничной. И ждут нас дела серьезные, высоты невиданные…

Кстати, об учебе. Я как-то раз брякнул это словцо в присутствии нашей хозяйки. А она возьми да разозлись:

– Учеба? Фи, так говорить! Учение и только учение.

Вот так-то! Учиться мне и учиться. И все равно неучем останусь. И пишу с ошибками, и говорю все ж таки отлично от нынешнего времени. Никак не стать мне тут своим. Зато в Америке…

… Разбудил нас явившийся приходской священник. Окропил всех святой водой, дал приложиться к кресту и отправил в церковь. Пока собрались, время уже к ранней обедне. Сходили, отстояли, помолились, вернулись. Марья Ильинична принялась награждать прислугу, прибывших с поклонами знакомых женщин из богадельни, почтальона, приходящую прачку, ночного сторожа, которого мы во время восстания в глаза не видели. Явился не запылился как ни в чем не бывало. Получил свои копейки. Спросил у нас, не видали ли мы пропавшего Радика? Получив отрицательный ответ, выпил рюмку тминной у накрытого для гостей стола и отбыл. У меня сложилось ощущение, что выброшенные мною из Мансуровского трупы исчезли без следа. Никакого полицейского расследования – восстание все списало.

День тянулся и тянулся. Неинтересно. Визитировать мне было некого. Разве что Пузана проведать и узнать про мой нефальшивый вид на жительство? Ну его к черту, рожу каторжную!