Текст книги ""Фантастика 2025-162". Компиляция. Книги 1-15 (СИ)"

Автор книги: Greko

Соавторы: Василий Головачёв,Геннадий Борчанинов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 235 страниц)

Так все и вышло. Когда Антонин Сергеевич вернулся, на идею жены среагировал странно:

– Конечно, следовало бы мне… Но мое положение…. – замямлил он. – Не вызывать же его на дуэль… У него дюжие приказчики, чтобы вы знали…

– Ни слова больше, доктор. Вы мне жизнь спасли! Накажу нахала, не сомневайтесь.

Плехов подскочил ко мне с глазами, полными признательности, и потряс энергично руку.

– Вот просто выручите, голубчик! Натуральным образом, выручите!

– Доктор, встречная просьба. Не одолжите мне рублей сто? В кармане шиш да не шиша, но это поправимо. Вы не сомневайтесь: отработаю, отдам.

Доктор расстался со сторублевым кредитным билетом без колебаний. Взял его из той пачки денег, которую я притаранил на себе из Липецка. Еще и замямлил нечто вроде «за хлопоты, за документы, за брата следовало бы тебя отблагодарить».

– Свои люди, Антонин Сергеевич! Сочтемся! – остановил я поток благодарностей.

– Василий! За мной! – решительно объявила уже собравшаяся на выход мадам, постукивая зонтиком по ладони.

… Пока мы добирались на извозчике от площади Пречистенских ворот до Мясницкой, Антонина Никитична поведала мне о глубине падения нравов в среде торговцев осветительными товарами. По ее словам (я не был уверен, что им можно доверять на сто процентов), мерзкий Мшковский, хозяин магазина, в крайне грубой форме отказался продать ей спирту и на глазах посетителей попросту выставил ее за порог.

– Я пыталась призвать пристава, чтобы выписали протокол, но мои попытки не увенчались успехом. Уверена, околоточный кормится с магазина, как и все их полицейское племя. Правильно кричат на улицах: долой самодержавный режим!

– Разберемся, мадам, – успокоительно повторял я.

Легко сказать, да трудно сделать. Как ни странно, Мшковский таки оказался негодяем, причем трехобхватного размера. При виде нас он разорался на весь зал, требуя очистить помещение, позволяя себе непарламентские выражения и тряся сложносоставным подбородком.

– Вы бы, уважаемый, коней придержали, – попытался я его урезонить.

Владелец лавки некоторое время буравил меня взглядом, пытаясь разобраться, что за гусь к нему в лавку пожаловал. Наверное, его сбила с панталыка моя простоватая соломенная шляпа. Приняв меня за дачника-недотепу, он без всякого стеснения излил уже в мой персональный адрес накопленную за полдня злобу.

– Антонина Никитична, не угодно ли вам присесть? – с куртуазной галантностью осведомился я, припомнив когда-то давно просмотренные фильмы на историческую тематику.

М-м Плехова гордо качнула в знак согласия шляпкой с широкими полями, удерживаемой на высокой прическе настоящими стилетами, отчего-то прозванными женскими булавками. Устроилась на табурете под подвешенными на потолке образцами будуарных фонарей. Элегантно откинув плечи, выпрямив спину, утвердила выпрямленные руки на ручке своего зонтика, как на своей сабле усевшийся на барабан военачальник.

– Чего расселись, мадам? – снова затряс жирным подбородком Мшковский, не делая попытки выбраться из-за стойки. Обратился к парочке приказчиков. – А ну-ка, ребята, проводите даму на выход. И этого, – он небрежно махнул в мою сторону пухлой ручкой.

– Что вы сказали? Извольте повторить, – я наклонился к лавочнику, подставляя ухо.

Вероятно, он рассчитывал проорать мне новую порцию гадостей. И совсем не ожидал того, что я проделал. Как только он приблизил свое лицо к моему плечу, оно развернулось, и вместо уха Мшковскому достался смачный фофан. Пальцы у меня сильные, щелбан вышел на загляденье звонким.

Лавочник ойкнул. Лицо его налилось апоплексической малиновостью. Он несколько секунд беззвучно пошлепал губами, пытаясь выдавить хоть один звук. Наконец, этот звук прорвался сквозь схваченные спазмом голосовые связки:

– Ыыыыыы!

Приказчики, не разглядев неслыханный акта вандализма, учиненный над хозяйским лбом, но сообразив, что дело не чисто, сомкнулись плечами. Чертовски удобно встали. Я подскочил к ним. Ухватил за головы и с силой их столкнул. Есть такой удар в бильярде с неблагозвучным названием «штаны». Это когда бьешь одним шаром по другому, и оба, без рикошетов, ничего не задевая, отправляются в противоположные лузы. С приказчиками примерно так и вышло, если считать лузой пол. Полегли, родимые! Один направо, другой – налево. Пифагоровы штаны – во все стороны равны!

– Ик! – не выдержал драматизма момента Мшковский.

– Итак, мадам желает спирту! – развернулся я в его сторону под аплодисменты публики в лице Антонины Никитичны.

Мшковский скорчил страдальческую гримасу. Откуда мне было тогда знать, что лавочники, эти прожжённые бестии, заранее предвидя грядущие революционные катаклизмы, стали припрятывать такое стратегическое сырье, как спирт? Хозяин жалобно показал куда-то себе за спину. Я разглядел там нечто вроде оплетённой здоровенной бутыли с ручками. Подобрал ее с полу.

– Антонина Никитична, оно?

– Благодарю вас, Василий! То, что нужно. Хозяин, получите два рубля! Сдачу оставьте на патентованные свинцовые примочки. Идемте, мой верный сэр Ланселот!

Сложно было передать выражение, с которым м-м Плехова покидала лавку. Восторг! Чистый восторг! Глаза у нее горели, как у Жанны Д’Арк, возвращавшейся после удачной вылазки под Орлеаном.

– Господин Девяткин! Мало, кто из мужчин доставлял мне такое удовольствие!

Супруга доктора вдруг сообразила, что сморозила пошлость. Но слишком велика была переполнявшая ее радость, чтобы портить момент глупыми извинениями. Она ласково провела ладошкой по моему плечу. Посмотрела на мою одежду.

– Немедленно отправимся в Петровский пассаж, к Мандлю[4]. Я желаю оказать вам ответную услугу и немного вас приодеть! Без возражений!

Не знаю, как для мадам, а для меня шопинг – даже нужный позарез – не бог весть что такое, от чего придёшь в экстаз. Особенно, когда таскаешь с собой здоровенную флягу с 12-ю литрами спирта. Как меня не приняли за поджигателя или пропойцу, терялся в догадках. Как и от выбора одежды для меня, который взяла на себя Антонина Никитична. Только представьте: вваливается на второй этаж Петровского пассажа, в магазин готового платья – того самого конфекциона, который я углядел на рекламе – здоровенный детина с баклажкой горючей жидкости. За ним, подпрыгивая и потрясая зонтиком, как шпагой, мчится молодая энергичная особа, тут же раздающая указания. Всё и вся приходит в движение. Меня крутят, вертят, раздевают, одевают – и вот я уже стою у зеркала, наряженный в мужской костюм без жилета за 30 рублей. Портные-переделочники тут же, не сходя с места, подгоняют мне все по фигуре. И я слышу бодрый голос моей мучительницы:

– Нужны еще лакированные туфли!

– Только не это, мадам! – я чуть не рухнул на колени. – Что-нибудь попрактичнее!

«И без гомосятины!» – так и хотелось мне возопить!

– Ага! Требуется выносливая обувь⁈ Тогда двигаемся дальше, на Кузнецкий мост, 16. Нам нужен магазин «Верэ».

До магазина две минуты неспешной ходьбы. У входа настоящий негритенок в фуражке и фирменной куртке. С другой стороны от входа – точно так же одетый белый русский, только постарше и повыше. И вывеска, сообщающая, что здесь торгуют настоящей американской обувью «Vera». Ее образцы были выставлены в квадратной сверкающей стеклянной витрине, за которой проглядывалось нечто манящее, отдаленно напоминающее кусок полушара глобуса, на который смотришь изнутри.

– Просим, мистер, – крутанул и вежливо придержал мне двери швейцар, стоявший на вытяжку.

Он и глазом не моргнул, пропуская здорового мужика в соломенной шляпе и приличном костюме, прижимавшим к груди ведро со спиртом. Эка невидаль (да и кто станет разбираться, питьевая аль техническая спиртяшка в моей баклажке?)! Приспичило господину, отчего ж не войти в положение. Чай в Россиях живем, не в Америках. На Руси-то вполне житейское дело отправиться с бухлом под мышкой за «выносливой обувью». И не такое видали!

А вот я, зайдя в магазин и обернувшись назад, чтобы удостовериться в реакции швейцара, малость прифигел. Та самая витрина изнутри выглядела совсем по-другому, чем снаружи. Как картина, изображающая корабль, прибывающий к Статуе Свободы в Нью-Йорке.

«Это знак судьбы, Вася!» – сообщил я уходящим под потолок коробкам с американской обувью.

[1] В газетах того времени можно было часто встретить объявление «Трезвый шофер ищет места…». Так что извозчик ничуть не преувеличил. «Монополькой» назывались как казенные винные лавки, так и сама водка казенного производства.

[2] Чекушкин московский – однофамилец знаменитого питерского провизора Д. А. Чекушкина, от фамилии которого, по одной из версий, пошла всем нам известная чекушка. Так сперва называлась тара в 50 мл, в которой аптекарь продавал эликсир для кашля на спирту.

[3] Лиуджи Беццера – создатель первой патентованной кофеварки. Массовое производство он продолжил в сотрудничестве с Дезидерио Павони, первые кофемашины которого продавались в США за немыслимые 4000 usd.

[4] Магазины австрийской фирмы «М. и И. Мандль» были главными монополистами на рынке готового платья в Москве (и не только). На них работала целые деревни в Подмосковье и рязанской губернии, изготавливавшие мужскую, женскую и детскую одежду. Им в затылок дышала компания братьев Н. и И. Петуховых (один из магазинов был в «Национале»).

Глава 4

Кутеж с протоколом, савраски без узды

Интерес к смене моего гардероба был продиктован со стороны Антонины Никитичны отнюдь не проявлением заботы и благодарности. Быть может, в первый момент – да, но потом… Потом, по мере превращения меня в столичного франта средней руки, в хорошенькой головке супруги доктора проснулись, как оказалось, бесенята, способные сподвигнуть ее на продолжение приключений. Естественно, с моим участием в качестве группы силовой поддержки. Но как женщина, получившая исчерпывающее образование в пансионе для благородных девиц, м-м Плехова отлично знала, как заставить мужчин плясать под ее дудку. Оттого она не вывалила ни на меня, ни на мужа свою очередную Идею сразу по возвращении на Всеволожский. Нет, она дождалась момента, когда нас можно было брать тепленькими. А именно, после обеда, когда я с Антонином Сергеевичем раздобрели от съеденного-выпитого, а папенька удалился давить на массу, не дожидаясь кофию.

Обед был хорош. Такая трапеза любого расслабит. И уха из ершей с покупными расстегайчиками из булочной на Арбатской площади, и майонез из лососины, и рыжики жареные по-монастырски по случаю грибного сезона, и жаркое из бекасов, стыдливо прятавших головки под крылышком, а тушки – под тонкими ломтиками шпига, и – главное – котлеты из пулярды с зеленым салатом.

– Пулярды надо есть! – громогласно сообщил обществу, собравшемуся за столом, провизор Чекушкин. – Сентябрь! Им ныне самый сезон пошел. Правильная пулярда – лишь та, которую восемь месяцев кормят ячменной кашей с салом. Отведай, Василий, не чинись!

Я лишь отдувался. Хваленое московское гостеприимство грозило обернуться настоящей бедой. Вдруг не влезу утром в свои обновки? Вдруг заплохеет от обжорства? Хотя чего бояться? Желудочный врач под рукой – прорвемся!

– Мужчины! Пейте свой кофе, мне нужно с вами кое-что обсудить, – не терпящим возражений тоном вырвала нас из сладостной полудремы Антонина Никитична.

– Тосечка, может, до ужина отложим все разговоры, – взмолился Плехов. – Мне еще нужно найти в себе силы провести вечерний прием.

– Тошечка! Как раз об ужине и пойдет речь!

Я навострил уши, хотя на всякий случай притворился ветошью и принялся изучать носки своей новоприобретённой выносливой обуви. Хороши ботиночки! Ботинищи – так будет правильнее.

– Что за новая конгениальная идея тебя озарила, душа моя? – сдался Антонин Сергеевич.

– Театр Омона!

– Это гнездо разврата⁈ – изумился доктор с таким выражением лица, будто жена зазывала его в стриптиз-бар или в гамбургский квартал красных фонарей.

– Но мы же давно хотели… – нахмурила бровки супруга и замурлыкала. – Вот подумай: какая у меня жизнь? Лето на даче в Пушкино – одни моционы: парк, купальни на Серебрянке, Окуловский обрыв. Скукотища! Летний театр – фу, любители! А Шарль Омон… – она мечтательно закатила глаза. – Концерт-паризьен, концерт-монстр! Этуали, венгерские и цыганские хоры, пантонимисты, лилипуты, популярные куплеты и чудо-собака «Султан». Чудо-собака!!!

– Ну не знаю… – не сдавался Плехов. – Ужинать там как-то не тянет.

Мне стало его немного жаль, но я не понимал, что может быть развратного в чудо-собаке и хорах. Пусть даже в цыганских.

– Ты всегда отговаривался, что не желаешь туда идти из опасения инцидента. Но теперь…. Когда с нами Вася…

– Стесняюсь спросить: неужто так опасно посещение ресторана с развлекательной программой? – не удержался я от вопроса.

– Ну как объяснить? – смешался Плехов. – Разное пишут в газетах. Бывают там под занавес разные происшествия. Любят у нас подгулявшие купчики выкинуть этакий фортель. Не всегда безопасный, скажем так, для людей, пекущихся о своей репутации.

– Опасаетесь, что кто-то посмеет оскорбить Антонину Никитичну?

– Ты же этого не допустишь, Василий⁈ – жарко задышала м-м Плехова.

– Ох, чует мое сердце: без протокола не обойдемся! – понурился доктор и махнул не глядя рюмку шустовского коньяку.

… Театр Омона – здоровенное новенькое здание на углу Садовой и Тверской – предлагал развлечения двух видов. Театрализованное представление в концертном зале и ресторан с насыщенной программой. Ресторан работал до четырех утра, и веселье в нем не прекращалось ни на минуту. Атмосфера наэлектризована – аж волосы трещат. Все в предвкушении, в ожидании непонятно чего – не то драки, не то ласкового взгляда от этуали-певички на сцене с романтическим продолжением. В воздухе веет напряжением и надрывом – тем, что уже заразило и город, и всю страну и вот-вот готово выплеснуться, взорваться, испятнать стены и мостовые красной человеческой кровушкой. Пока я с мадам возвращался на извозчике домой, насмотрелся и на демонстрантов с красными флагами, и на спящих прямо на мостовой дорожных рабочих в рванине, отдыхающих во время обеда, и на толпы нищих, бросающихся чуть не под колеса…

«Или тут, в фешенебельном кабаке, всегда так?» – задавался я вопросом и не находил ответа. Зато хорошо понимал, как крепко, до зубовного скрежета сжимаются челюсти у мастеровых с окраин, поломоек, прачек, пекарей, железнодорожников и прочего рабочего люда, вынужденного горбатиться, чтобы всем этим веселящимся сейчас у Омона господам было так дьявольски весело, так беззаботно…

«Ну и рожи! Мордатые, тупые, с мертвыми глазами, с блестящими от жира, накаченными, как силиконом, щеками, с ниточками слюны изо рта… Хозяева жизни, тьфу!»

– Особо рекомендуюсь-с осетринку! – заливался соловьем у стола официант. – В любом виде-с хороша будет: паровая, разварная в шампанском, америкэн или по-русски…

– Не нужно осетрины, – неожиданно вмешался я, припомнив, что такое чек-лист в ресторане и справедливо опасаясь за свежесть предлагаемой рыбы.[1]

Официант зло стрельнул в меня из-под бровей.

– Тогда судачки а ля натурель…

– Думаешь, не стоит рыбу брать? – задумчиво крутил в руках книгу с меню Плехов. – Может, ты, Вася, и прав. Возьмем телятину. Как телятина сегодня, хороша?

– Белая как снег, – закивал головой официант. – На сковородке не шипит, а истекает желе…

– Уговорил, – кивнул доктор. – Холодное из рябчиков по-суворовски еще подашь, суфле froid de foie gras, артишоков с горошком…

– Мне только пирог горячий с ананасами, – вмешалась Антонина Никитична, явившаяся к Омону не пузо тешить, а за впечатлениями. – И фруктов побольше.

– Пить что желаете? Шато Лафит от Дюпре?

Плехов язвительно засмеялся:

– Знаем про проделки с Дюпре! Читали-с фельетончик Дяди Гиляя. Давай-ка нам, братец, лучше рябиновой Нежинской.[2] А даме шампанского Редирер.

Концерт на сцене набирал обороты. Певичек сменяли на сцене то каскадная танцовщица, то частушечники, то юмористы, то куплетисты. Мне большинство номеров не нравилось. Все какие-то жеманные, то и дело ломающие на сцене руки, а некоторые и петь толком не умели. По-видимому, считали, что при такой-то фигуре голос иметь не обязательно.

Цыганско-венгерско-русский хор выводил модный хит сезона «Жалобно стонет ветер осенний»:

Помнятся летние ночи веселые,

Нежные речи приветные.

Очи лазурные, рученьки белые,

Ласки любви бесконечные…

Молоденькие инженю, исполнив свой номер, спускались в плотно набитый зал, прогуливались между выпивавшими со вкусом гостями, набиваясь в компанию и на бесплатное угощение. Классическая консумация, дополненная приглашениями в отдельные кабинеты для частного концерта по заявкам с непонятным конечным результатом: то ли с «бесконечными ласками любви», то ли без оных.

– Шелдарахнем, что ль, мадам, водченки? – слышалось из-за иного столика.

– Фу! Как грубо! В нашем заведении принято изъясняться иначе. Например, не вулеву ли шнапс-лодевиски буар тринкен?

– Чо? Ступай-ка ты, демимуазель, в болото!

– Не шуми, красавчик. Лучше закажи даме пузырьков!

Антонина Никитична смотрела на все эти безобразия широко раскрытыми глазами, в которых играл пожар приглушенных страстей. Она вертела головой, как пропеллером, стараясь ничего не упустить. Ее мужчины, разделавшись с рябиновой и шикарной телятиной, уже перешли на коньяк, заметно отдававший клопами. Плехов раскраснелся, да и меня начало подштормливать.

– Прыгающий танец «Констанция»! Хочу-хочу! – раздухарилась м-м Плехова, когда часы давно перевалили за полночь, а оркестр вдарил нечто зажигательное.

Она вытащила не особо упиравшегося мужа из-за столика и потащила его в толпу гостей, энергично изображавших ногами лошадиные скачки.

– Скучаете? – тут же подрулила ко мне этуаль в откровенном по городским меркам наряде, вынырнув из клубов табачного дыма.

Она ухватилась за спинку стула, намереваясь усесться за наш столик, воспользовавшись временным отсутствием женского пригляда. Я, оторвавшись от поглощения сладчайшей груши, нагло зацепил ножку этого стула ботинком и придвинул его вплотную к столу. Глядя девушке в глаза, выпулил не задумываясь будущий расклад:

– Угостите даму шампанским, бокал с сельтерской, подкрашенной чаем, а далее счет как за самый дорогой напиток в ресторане, да?

– Мне достаточно было бы и портвейну! – гордо вздернула головку усталая девушка, но задерживаться не стала. Даже не кинула мне на прощание «Жлоб»!

Танец завершился. Раскрасневшиеся потные Плеховы вернулись к столу, но присесть не успели. К Антонине Никитичне подскочил какой-то франт в красном галстуке, съехавшем набок, и в брюках, от мелкой клетки которых рябило в глазах.

– Ах, ты, чтоб-те намочило, жигулистую! Хорошо ножками дрыгаешь!

Я, снова не успев разделаться с грушей, тут же вылетел из-за стола и схватил нахала за шиворот. Хорошенько встряхнул.

– Пардон! Пардон! Удаляюсь!

– Отпусти его, Вася! – расхохоталась м-м Плехова и, схватив со стола свой бокал, одним залпом его прикончила.

«Ёксель-моксель, как бы не натрескалась наша мамзель», – с тревогой подумал я, поправляя воротничок незадачливому ухажёру. Он терпеливо выдержал мои «ласки» и поспешил испариться.

– Извольте счет подать! – распорядился доктор в начале четвёртого.

– Прошу! – официант тут же сунул ему бумажку.

Доктор полез за кошельком. Я же решил перепроверить, что там понаписал халдей. Предчувствие меня не обмануло, несмотря на то, что в голове уже вовсю плескались хмельные волны.

– Не было второй бутылки шампанского! И коньяку мы выпили вовсе не четверть! Откуда сорок рублей⁈ – рявкнул я в лицо наглецу.

– Вы даму угощали!

– Дама была отправлена по известному адресу! Антонин Сергеевич, дайте ему двадцать рублей. С него довольно будет.

– Как прикажете-с! – не стал спорить халдей и, получив деньги, исчез, но я не мог избавиться от ощущения, что он над нами потешался.

Не успели мы покинуть стол, появился новый официант.

– Ваш счет!

– Ты чего? – рассвирепел я. – Уже уплочено!

– Вы изволили просить исправить счет. Мы исправили. Извольте двадцать рубликов оплатить.

– Вот же, суки! – иных слов я, перестав следить за языком, не нашел. Рябиновка с коньяком мне в оправданье.

Растерянный Плехов не знал, как ему поступить. Зато Антонина Никитична была не из таковских. Не из робких. С таким количеством шампанского в крови ей не зазорно оказалось поставить ресторан Омона на место. Самым радикальным способом.

– Вася! Дай ему промеж глаз! – выдала эта кровожадная московская барышня.

– Получи!

Мой кулак мелькнул сквозь декадентскую атмосферу самого злачного места Москвы быстрее молнии. Официант улетел к соседнему столу. Наверное, собрался пересчитать столовые приборы.

Нет! Он, оказывается, этого и ждал, продуманная сволочь.

– Или мир без протокола за две красненьких, или аблакат с вас деньгу взыщет за поругание. Пристав! Пристав! Сюда! Хулиганют!

Полиция будто только и ждала подобной развязки. Вынырнула из полутьмы.

«Нету ОМОНа на театр Омона!» – подумал я, сорвал «селедку» с воротничка и пригляделся к левому боку парочки околоточных надзирателей, который украшала на тряпичная, а стальная «селедка».

– Вася! Не вздумай! – взвизгнула Антонина Никитична. – Пройдем в полицейскую часть, составят протокол – и все! Никто не может нас заставить оплачивать счет.[3]

– Кто ж так револьвер носит? – с насмешкой обратился я к усачам-полицаям. – На правом-то боку… Эх, вы, неучи! Даже защитить себя не сможете.[4]

– За оскорбление при исполнении будет уже иной протокол! – взвился частный пристав Тверской части.

– Позвольте! – заспорил доктор. – В чем вы углядели оскорбление? Совет бывалого человека!

– Видим, какой он бывалый кулаками махать! Следуйте за нами. В управлении участка разберемся!

… Темный, неприлично для присутственного места облезлый коридор.

– А на чёрной скамье, на скамье подсудимых… – выводил я хрипло в спину дежурного по участку городового, сопровождавшего меня в камеру. Моя личная смесь «рябины на коньяке» все никак не желала меня отпускать.

– Куда его? – спросил надзирающий за камерами. – К политическим? К уголовникам?

– Этот – из «Омона».

– А… Тогда понятно, – беззлобно усмехнулся полицай. – Есть ему компания подходящая.

Меня вежливо пригласили зайти в комнату с зарешетчатым окном, в которой меня поджидала самая странная, самая неожиданная группа сидельцев. Все молодые, как на подбор. С бритыми затылками и… в красных фраках. С пьяными сытыми мордами. И половина – мокрые. От всех разило винищем за версту.

Дверь за спиной с лязгом захлопнулась. Провернулся ключ в замке. Два десятка сонных глаз скрестились на моей тушке. Или попытались скреститься. У многих глаза сами собой закрывались или разъезжались в стороны.

– Вечер в хату, братва! – рявкнул я с порога и покачнулся.

«Красные фраки» отпрянули. Настороженности в их взглядах явно прибавилось.

– Вроде, ночь на дворе, – робко уточнил самый трезвый и сухой.

– Кто старший⁈ – продолжал я нарываться.

Молчание.

– Почему в хате такая вонь⁈

Тревожное безмолвие.

– По какой статье чалимся?

Гробовая тишина.

– Так и будем в молчанку играть⁈ – разозлился я и двинулся на молодежь, сжав кулаки.

– Вы, простите, уголовник? – подобострастно спросил тот, кто первым заговорил.

– С чего такие выводы, робкий?

– Ну… Вы так зашли… Как к себе домой… И этот шрам у вас на шее…

Я потрогал горло. Воротник исчез, похоже, вместе с галстуком. Когда? В упор не помню.

Что дальше? А дальше, дорогие радиослушатели, начинается концерт по заявкам. Фильм «Джентльмены удачи» мне в помощь, сцена в тюрьме, в роли Доцента – артист Больших и Малых театров Вася Девяткин… Раздеваться по пояс или нет?

Так и не решившись на сцену стриптиза, я, качаясь, миновав расступившиеся «красные фраки», двинулся к нарам. Планировал козырно рассесться по-турецки и начать допрос.

– Но позвольте! – вдруг вскинулся самый свежий и физкультурно одарённый – на вид вчерашний гимназист.

Его я сразу окрестил про себя Бодрым и отоварил коротким тычком в районе печени. Юнец сложился пополам. Все захохотали.

«Конченые дебилы, – заключил я. – Таких и обижать грех».

– Я бы вам не советовал тут садиться, – верно определил избранное мной направление прозванный мною «Робким». – Вши и клопы.

Что ж, я не гордый. Доцент отменяется, включаем мальчиша-плохиша в школьном туалете. Могу и на подоконнике посидеть. Взгромоздился. Болтая в воздухе ногами, сурово оглядел «бритые затылки».

– Повторяю вопрос: по какой статье сидим?

– Переборщили с дебоширством, – скромно потупя взор, объяснил мне Робкий.

– Вы? – не поверил я.

Неожиданно все оживились и наперебой начали повествование о своих приключениях, словно задавшись целью убедить меня в том, что они – парни о-го-го!

Из их сумбурного рассказа сложилась нечеткая картина загула молодых повес, не знающих куда девать деньги. Начали не то неделю назад, не то позавчера. Как-то попали в «Яръ» (откуда-то вспомнилась фраза «В „Яръ“ не едут – в „Яръ“ попадают»). Там зависли надолго. Придумали себе развлечение поливать из окна мостовую самым дорогим вином. Долго так развлекались, заодно облив и друг друга. Перешли на рояль. Решили из него сделать аквариум, залив до краев шампанским. Только с живой рыбой вышла накладка. В ресторане ее, как назло, не оказалось. Закончились живые осетры, стерлядь и карпы. Не успели подвезти. Попробовали заменить их на сардинки, вытряхивая их из коробок. Не впечатлило. Хотелось, чтобы рыба била хвостами, а того, кого она пометила бы первым, решено было короновать как морского царя. А рыбы нет!

Тут кто-то некстати вспомнил про сад «Аквариум», принадлежавший все тому же Шарлю Омону (показания расходились в отношении того, кто виноват и что с ним сделать). Рассчитавшись с «Яром», двинули на лихачах в центр. Как проникли далеко за полночь на территорию сада, никто не помнил. Не хватало и важных деталей в повествовании о попытке штурма беседки с аквариумом и битве с ночными сторожами. Видимо, мальчиков именно тогда и накрыло. Они зачем-то начали носиться по ночным тропинкам, и чем больше прибегало на шум городовых, тем им становилось веселее. В общем, всех как-то переловили и доставили в управление участка. Запихнули в камеру до утра.

– Вот увидите, – уверял меня Робкий, – утром примчится сам месье Омон и будет долго извиняться. Ему с нами сориться не с руки.

– И много ль просадили за день? Эээ… за ночь… За две ночи…

– Черт его знает!

Я внимательно – мне так показалось – вгляделся в окружающие лица. Не орлы! Как-то мне сложно было представить, что вот из этих мажорчиков вырастут будущие поручики Голицыны и корнеты Оболенские. «Налейте вина» – еще куда не шло. Насчет «раздайте патроны» – это точно не про них. Черт возьми, ведь из-за таких «пшютов» и будут красные рвать белых. Но я им не нянька.

Неожиданно мои мысли круто изменили свой курс. В бурлящем потоке хаотичных мыслей проскочила одна, которая показалась мне перспективной.

– Не вас ли, буйны молодцы, прозвали саврасками без узды?

– Нас! – восторженно завопила камера.

– Да, мальчуганы! С развлечениями у вас явный напряг! Нету настоящего размаха. Нету праздника для души.

Возмущенный гул стал мне ответом. Но кое у кого замелькал в глазах разгорающийся огонек надежды. У Робкого и Бодрого – точно. У других – со скрипом.

– А ну цыц, золотая рота![5] Ща я вас научу свободу любить! Выпить еще есть?

Десяток рук тут же протянул в мою сторону разнокалиберный набор серебряных фляжек. Я алчно осмотрел сию выдающуюся коллекцию. Выбрал ту, что побольше. Приложился.

– Опять коньяк! Ну что тут поделать⁈ Ладно, салаги, слушай сюда! У меня вопрос: кто из вас мотался по пассажам в обнимку с ведром спирта, а? Молчите? Ну-ну! Я вот с утра прогулялся. Для разминки. Но это все цветочки!

– Научи, батька, как правильно жить! – грохнула камера. Больше всех усердствовали Робкий и Бодрый, жавшиеся поближе ко мне и сцепившиеся вместе как шерочка с машерочкой.

– Научить?

Я задумался. В голове замелькали кадры из просмотренных молодежных комедий.

«Это не то. Это не поймут. Это технически неосуществимо. А вот это в тему. И это».

– Начнем с песни, господа арестанты! С самой правильной песни всех времен и народов настоящих русских кутил. Она называется «Моя бабушка курит трубку». Запоминайте слова и мотивчик, недоросли! Погнали!

[1] Чек-лист – это пожелание кухни к залу, какой продукт чаще предлагать посетителям. До революции, если верить воспоминаниям официантов, переизбыток той же осетрины в закупке встречался сплошь и рядом. И, понятно, осетрина была «второй» свежести.

[2] Смирновская настойка «Нежинская» производилась исключительно из рябины из села Невежино Владимирской области. Убрав две буквы, Смирнов спрятал в названии источник поставки эксклюзивного сырья. Махинации с продукцией от Дюпре описаны В. А. Гиляровским, Дядей Гиляем, в его книге «Москва и москвичи».

[3] В российском законодательстве не было статьи за уклонение от уплаты ресторанного счета. Рестораторы постоянно жаловались и даже подали в 1906 г. специальную петицию в Городскую Думу с требованием защитить их бизнес от «уклонистов».

[4] Российская полиция перевесила револьвер на левый бок лишь в 1914 г., когда в ее ряды начали вливаться обстрелянные на фронте офицеры.

[5] Вася по незнанию употребил выражение, означавшее в начале XX века совсем другое. «Золотой ротой» называлось воровское сообщество и профессиональные нищие («золоторотцы»). Но «савраски» поняли его правильно.

Глава 5

Когда сам черт не брат

Частного пристава Пречистенской полицейской части все откровенно достало. Он устало и монотонно диктовал, а я, высунув от усердия язык, послушно царапал самопиской бумагу:

«В управление московской сыскной полиции. Я, нижеподписавшийся, даю настоящую подписку в том, что мне объявлено, что я занесен на контроль в число лиц, замеченных в непристойном поведении на улице, и что лица, производящие безобразия на улицах, высылаются из столицы в административном порядке…»

– Записали? Теперь следующее добавьте: «Ввиду сего обязуюсь впредь вести себя чинно, ничем не нарушая течение уличной жизни». Отчего вы с ошибками пишете? В конце слова «нижеподписавшийся» следовало использовать «и десятеричную»…

– Я, как свободная личность, отвергаю яти, еры и десятеричные «и»!

– В печенках у меня сидят эти свободные личности! Дайте мне волю, я бы вас всех таких «свободных» на месяц в крепость отправил. Вы разве сами не видите, что вокруг творится?

Я повесил буйну головушку, послушно изобразив раскаяние.

Изобразив? Как бы не так! Мне и вправду стало очень стыдно. Какой-то сюр, и я в его центре. Знал бы пристав про все мои подвиги последних трех дней, подпиской бы не отделался. Вот спрашивается, чего меня, как Остапа, понесло? Что кому хотел доказать? В бешеном марафоне учиненных «бритыми затылками» безобразий, в котором я играл первую скрипку, не было никакого смысла. Кроме одного: возможно, мне требовалось встряхнуться, примирить самого себя с происходящим и с тем, что вот-вот случится…