сообщить о нарушении
Текущая страница: 92 (всего у книги 120 страниц)
— Понял, — с улыбкой прервал меня немец и показал ладони. — Я Эвелин и пальцем не трону. — Заметив мой презрительный взгляд, он усмехнулся и добавил: — Обещаю.
В час ночи, когда мы летели над спящей Америкой, парни уже видели десятый сон; мы вообще редко бодрствовали во время ночных перелётов. Но в эту ночь я не спал: сидел у окна и задумчиво смотрел в него. Мою голову уже какие сутки не покидали одни и те же мысли. Я боялся думать об этом, но в то же время понимал, что не могу оставить эту проблему без внимания…
Повернув голову, я взглянул на Эвелин и улыбнулся ей.
— Не хочешь спать? — спросил я вполголоса, чтобы не тревожить остальных. — Уже поздно…
— Я бы и рада поспать, — тихо ответила моя избранница, — но у меня никогда не получалось уснуть в самолёте. А я так устала сегодня, так устала…
Я ближе подвинулся к ней и указал на своё плечо.
— Ложись.
Эвелин, улыбнувшись, обняла мою руку и положила голову мне на плечо. Я часто начинал дрожать, когда она прикасалась ко мне, так случилось и теперь. Дрожь прокатилась по всему телу и замерла где-то в области живота.
— А ты почему не спишь? — спросила моя возлюбленная, поглаживая одним пальчиком мою ладонь.
— Ну, ты же знаешь, что я и так почти не сплю… Да и сегодня днём я нормально выспался. — Вспомнив о транквилизаторах, которые я принял перед самым вылетом, я спросил: — Ты, кстати, уже выпила таблетки?
— Да. И знаешь, я даже не забыла о том, что мне нужно было их выпить.
— Видишь, не зря мистер Чейз хвалил эти препараты.
Тяжело вздохнув, я прислонился к голове Эвелин.
— Ты как будто чем-то опечален, — прошептала она. — Что тебя беспокоит?
Какое-то время я медлил с ответом, размышляя, могу ли я признаться Эвелин в том, что действительно меня беспокоит…
— Не обращай внимания, — ответил я своей избраннице, — причины моей печали ничтожны. К утру пройдёт.
«К утру пройдёт», — повторило моё сознание, и в душу мне закралось неприятное чувство, будто я соврал Эвелин. К утру ничего не пройдёт, не пройдёт и к обеду и к вечеру тоже… Не пройдёт! Соврал? Разве можно считать ложью обыкновенное нежелание грузить любимого человека проблемами? Нет, не хочу отягощать её жизнь. Пусть я один буду мучиться этим, пусть Эвелин ни о чём об этом не знает…
— Спишь? — шёпотом спросил я где-то через полчаса.
Эвелин зашевелилась и, вздохнув, ответила:
— Нет. Логан, я так странно чувствую себя, будто меня мучает что-то со страшной силой… И это не даёт мне спать, а я так хочу хотя бы минутку ни о чём не думать.
Я догадывался, что причина, по которой моя возлюбленная не могла спать, крылась в переезде Уитни. Да, с того момента, когда Уитни покинула родительский дом, прошли месяцы, но чувство одиночества Эвелин от этого не уменьшилось; она всё так же сильно ощущала пустоту, не только физическую, но и душевную; она всё так же тосковала по своей сестре — человеку, связывавшему воедино два периода её жизни: до начала заболевания и после. Я считал, что теперь Эвелин настиг совершенно новый этап жизни, в котором были я, моя семья, друзья. Эвелин, возможно, было непросто приспособиться к новому течению жизни, и она ждала, что с этим течением ей поможет справиться сестра... Только в новой жизни Уитни уже не было.
— Да… — задумчиво согласился я с собеседницей. У меня страшно затекла рука, но я не смел пошевелиться и нарушить тем самым покой Эвелин. — Иногда твоё сознание разговаривает с тобой помимо твоей воли. В детстве ты хорошо засыпала под колыбельные?
Я не видел её лица, но понял, что она улыбнулась.
— Я не помню, Логан.
— Все дети засыпают под колыбельные. Сейчас ты уснёшь тоже.
Я почему-то ждал, что Эвелин скажет что-то вроде «Я уже не ребёнок», но она молча взглянула на меня и, коротко поцеловав в губы, снова легла на моё плечо.
— Спасибо, дорогой, — прошептала она еле слышно, однако моё сердце уловило этот тихий шёпот и застучало в разы быстрее.
Я вспомнил колыбельную, под которую сам обычно засыпал в детстве. Из памяти всплыли давно забытые, но дорогие мгновения, и я будто услышал голос мамы, поющей мне колыбельную. В моём сознании воспоминания о детстве и образ Эвелин, лежавшей на моём плече, слились воедино: Эвелин и семья. Я с улыбкой подумал о том, что она действительно мне родная, что мне родны её глаза, голос, мысли — абсолютно всё.
И, мимоходом вспоминая слова песни, я тихонько запел, так, чтобы колыбельную слышала моя избранница, но чтобы она не смогла разбудить остальных. Я пел с закрытыми глазами и ощущал, как теплота разливалась по моему телу, заползала в душу. Из таких на первый взгляд незначительных мелочей, наверное, и складывается истинное счастье. Счастье… Я должен быть счастлив, ведь Эвелин со мной, она называет меня «дорогой» и спит у меня на плече… Только сердце моё стучало медленно и болезненно; кажется, я всем телом ощущал каждый его удар.
Когда песня кончилась, я замер на мгновение, пытаясь понять, уснула ли Эвелин. Она беспокойно заёрзала, и тогда я начал песню заново, только чуть тише.
— Карлос, — простонал сонный голос Джеймса сзади от меня, — ты всё ещё не избавился от привычки слушать наши песни перед сном? Чёрт… Убавь немного, а?
Я улыбнулся и продолжил колыбельную почти шёпотом. Если Эвелин что-то мучило — меня это мучило тоже. Её страдания я забирал себе и делал это на неосознанном уровне, не думая даже, что что-то может быть по-другому. Если в моих силах было хоть как-то помочь ей, я делал это, не спрашивая себя, чего мне могло бы стоить это. Мне кажется, я бы сделал всё, о чём она меня ни попросила… Это и есть любовь, да?..
А может ли Эвелин заметить мои мучения? Сможет ли помочь, если только поймёт, что мне нужна помощь? Да, возможно, она уже поняла это и уже помогала мне… Только Эвелин, наверное, и не понимала вовсе, что своей помощью не вытягивает меня из омута моих страданий, а наоборот безжалостно топит меня в нём.
Между окончанием концерта в Вашингтоне и нашим вылетом обратно в Лос-Анджелес было шесть часов. Чтобы отдохнуть после проделанной работы и набраться сил перед очередным перелётом, мы заселились в местный отель. Концерт кончился в одиннадцать вечера, и мы полагали, что после него будем спать как убитые, однако, собравшись впятером в одном номере, мы не разошлись по кроватям до самого рассвета.
— Так, я иду заказывать еду, — объявил Карлос, доставая из рюкзака бумажник, — потому что я уже скоро волком завою от голода.
— Терпеть не могу смену часовых поясов, — пожаловался Джеймс, глядя на часы, — мой режим напрочь сбивается. Как я буду есть в первом часу ночи, а?
— Ножом и вилкой, — ответил я, тоже взяв свой бумажник, — как и все мы. Ну же, мы не ели с семи часов, да и то одни сэндвичи из «Сабвея» полноценным ужином назвать тяжело.
Чувство голода всё же взяло вверх, и Маслоу сдался.
— Хочешь есть? — обратился я к Эвелин, которая смотрела на каменные здания из окна. — Могу купить тебе что-нибудь.
— Я не хочу, — ответила моя избранница, — но пойду с тобой, потому что оставаться без тебя я хочу ещё меньше.
— Кен, идёшь? — окликнул друга ПенаВега уже в дверях. — Или тебе взять как обычно, а деньги ты потом отдашь?
— Да нет, — слабо улыбнулся немец, с лица которого весь день не сходила бледность. — Как-то не хочется набивать желудок перед сном.
— Эвелин, ты первый раз в Вашингтоне? — поинтересовался Джеймс, когда мы вчетвером спускались вниз на лифте.
— Да.
— И как здесь, в столице? Нравится?
— Всё, что я видела, это парк, полный народа, Белый Дом из окна автомобиля и, собственно, этот отель… Не знаю, Джеймс. Мне тяжело судить.
Когда мы вернулись в номер с поздним ужином, на столе стояли корзина с фруктами и бутылка вина; рядом сидел улыбающийся Кендалл.
— Подарок от персонала, — сказал Шмидт, глазами указывая на фрукты и вино. — Кажется, мне всё-таки придётся набить желудок перед сном… Только не едой.
— Если хочешь, иди спать, — сказал я Эвелин с лёгкой улыбкой, — ты устала. Тебе не обязательно ждать меня.
Моя избранница бросила быстрый взгляд на Джеймса с Карлосом, раскладывавшим на столе свою еду, и на Кендалла, открывавшего бутылку вина, затем взглянула на меня и тоже улыбнулась.
— Можно я с вами посижу? Вот тут, в кресле, вы даже меня не заметите...
— Спрашиваешь? Конечно, можно. Тебя что, снова что-то мучает?
— Нет. Просто не хочу засыпать без тебя.
Какое-то время мы с парнями обсуждали прошедший концерт, потом переключились на более личное.
— Как Санни себя чувствует? — поинтересовался Кендалл, и меня несколько удивило, что именно он задал этот вопрос.
— Отлично, как и всегда, — ответил Джеймс, отведя взгляд и, очевидно, начав думать о Санни. — За эти два дня она очень быстро оправилась, и это очень даже хорошо.
— А Изабелла что?
— Её всё ещё трясёт, она не просто перенесла это… И, к слову сказать, теперь она ещё больше ненавидит пьяных мужчин.
— То есть пьяные женщины её не беспокоят вовсе? — уточнил я, в молчаливом негодовании приподняв одну бровь.
— Она считает, что они менее опасны, менее агрессивны. И что может пьяная женщина? Плакать от души или смеяться до икоты, да и всё…
— И, я так понимаю, она ужесточит рамки, в которые втиснула тебя недавно? Она всё ещё запрещает тебе пить?
Маслоу вздохнул и, сделав глоток вина, поджал губы.
— Когда я увидел её в больнице, она была сама не своя, — сказал ловелас в отставке, глядя в пол, — парни, правда, я никогда её не видел такой… И очень надеюсь, что больше не увижу. Когда мы приехали домой, а я её буквально насильно увёз из больницы, с ней случилась настоящая истерика. Изабелла открывала каждый ящик в моей кухне, со злостью опустошала его и, стуча кулачками по моим плечам, повторяла: «Ты больше никогда не будешь пить!» Она разбила три бутылки дорогого бренди, назвала пьяных людей бездушными, дикими и безумными животными… Я кое-как её успокоил. Это на самом деле было жутко. Конечно, я не злюсь, её можно понять, но в душе всё равно очень неприятный осадок остался.
Мы замолчали, не зная, чем дополнить слова Джеймса. Я бросил короткий взгляд на Эвелин, желая выяснить, спит ли она. Это я делал на протяжении всей ночи, но моя избранница не смыкала глаз и задумчиво смотрела в сторону окна. В полумраке, в который был погружён номер, она действительно была незаметной, как и обещала.
— До твоего дня рождения, Джеймс, осталось меньше двух недель, — вдруг напомнил Кендалл, бултыхая вино в бокале. Мне казалось, что в голосе друга звучало напряжение, что ему было неловко находиться в одной комнате с Эвелин, и я с каким-то сочувствием смотрел на него. Замечая довольно равнодушные взгляды Джеймса и Карлоса, я не понимал, как они могут быть такими чёрствыми и не замечать напряжение Шмидта! — Ты уже придумал, как будешь праздновать его?
— Придумал, — слабо улыбнулся Маслоу. — Дома. В постели.
— Стой, а вечеринка? — с каким-то напуганным недоумением спросил испанец. — Или ты считаешь, что уже слишком стар для этих формальностей? Четверть века всё-таки…
— Да не в том дело, — вздохнул Джеймс. — Не знаю. Может быть, я просто взрослею… Не хочется мне шумных праздников, шаров, фейерверков, я хочу тихую семейную обстановку и, вполне может быть, ужин при свечах.
— Слушай, друг, — начал я, — если это всё из-за Изабеллы, то я прошу тебя остановиться. Я понимаю, то, что случилось, ужасно, понимаю, что любишь её, но идти на такие большие для тебя жертвы ради неё — это… Я не знаю. Это так противоречит прежнему тебе.
Джеймс знал, что, когда я начинал говорить о нём прежнем, это означало открытое выражение моей неприязни к его избраннице. Раньше Маслоу остро реагировал на это и пытался что-то мне возразить, но со временем он оставил свои бесплодные попытки и молча выслушивал то, что я говорил.
Упрекая друга в слепом повиновении любимой женщине, в глубине души я понимал, что если бы Эвелин попросила меня перестать не то что пить — есть, то я ни за что в жизни не посмел бы её ослушаться.
— Нет, Изабелла здесь ни при чём, — покачал головой Маслоу, — а если и причём, то её роль ничтожно мелка. Пойми, я сам этого хочу.
— Или хочешь считать, что сам этого хочешь, — проговорил я, обращая свою реплику не Джеймсу, а куда-то в пустоту.
— Ладно, хватит, — вмешался Карлос, — может, Джеймсу действительно захотелось немножко погреть ноги у тихого семейного очага. Друг, если всё и дальше пойдёт в этом направлении, то, вполне возможно, ряды холостяков поредеют.
— Нет-нет, об этом не переживайте, — засмеялся ловелас в отставке, — до женитьбы мне ещё далеко.
После нескольких минут разговоров Кендалл полез в карман за пачкой сигарет.
— Эй, здесь нельзя курить, — предостерёг его я.
— В окно можно, дружище.
Встав рядом с креслом, в котором сидела Эвелин, Шмидт открыл окно и, поставив локти на подоконник, достал из пачки одну сигарету. Джеймс и Карлос снова о чём-то заговорили, и я, отвлёкшись от наблюдения за Кендаллом, присоединился к их беседе.
Но совсем скоро голос немца привлёк моё внимание:
— Иди сюда, Эвелин.
В эту же самую секунду я страшно пожалел о том, что позволил ей посидеть с нами. Если бы я был умнее и уложил бы Эвелин спать сразу после нашего прибытия, то не было бы сейчас напряжения, не было бы этой ревности, огнём полыхающей у меня в груди!
Моя избранница, нисколько не смутившись приглашением Кендалла, встала с кресла и подошла к нему. Немец указал на какую-то достопримечательность, назвал её и сказал, какое значение она имеет в истории города. Я не видел лица Эвелин, но мне казалось, что она улыбалась. Я смотрел на Шмидта с тем отвращением, с которым обычно смотрел на пьяных людей; только теперь в моём взгляде пылала ещё и злость, которую я, сколько ни пытался, не мог скрыть. Он ведь обещал, обещал, что не позволит себе ничего… такого. Но с другой стороны, разве он сказал что-то запрещённое? Да не собираюсь же я ограничивать круг общения Эвелин! Пусть разговаривает, с кем хочет.
Желая отвлечься от мыслей, которые делали мне мало приятного, я снова повернулся к Карлосу с Джеймсом, но время от времени всё же невольно косился в сторону Кендалла и Эвелин. Маслоу, заметив это, ударил меня по плечу, говоря этим, что моя ревность бесплодна.
— Давно ты куришь? — спросила Эвелин, и я, услышав это, обернулся.
Глядя на зажжённую сигарету, Шмидт улыбался.
— Наверное, года четыре. — Он стряхнул пепел в окно и, бросив короткий взгляд на свою собеседницу, спросил: — Ты когда-нибудь пробовала?
Моя возлюбленная засмеялась и отрицательно покачала головой.
— А хочешь? — И Кендалл протянул Эвелин свою сигарету.
Я уже готов был вскочить с места и закричать что есть мочи «Нет! Ни в коем случае!» — но, с силой сжав зубы, отвёл глаза в сторону и шумно вздохнул. «Ты же обещал не вмешиваться, — мысленно твердил себе я. — Она взрослая. Пусть сама делает выбор. Ты ведь не хочешь, чтобы она тебя ненавидела, верно?»
Эвелин улыбалась, но ничего не отвечала Шмидту. Он тоже улыбнулся и, повертев сигарету между пальцев, с недоумением пожал плечами.
— Неужели она так страшно выглядит? — спросил немец. — Ничего страшного-то и нет. Первая проба ни к чему пугающему не обязывает.
— Первая проба? — переспросила Эвелин. — Думаешь, бывает ещё вторая и третья?
— Ну, это с какой стороны смотреть. Так будешь или нет?
— Нет. — Моя избранница, больше не улыбаясь, отошла от окна и снова устроилась в кресле. — Кури один.
Я ощутил такое облегчение, точно скинул с плеч необычайно тяжёлый груз. Отведя взгляд от несколько озадаченного и расстроенного Шмидта, я слабо улыбнулся и присоединился к друзьям, которые с оживлением обсуждали что-то.
Неприязнь, которая овладела мной на время разговора Кендалла и Эвелин, не была рождена моим опасением в том, что она могла бы принять предложение Шмидта и попробовать курить; нет, я опасался вовсе не этого. Мой страх был иным, и он как раз являлся порождением ревности, которая мучила меня на протяжении всей моей жизни. Чего я боялся? Боялся быть обманутым Эвелин, боялся, что разговоры с Кендаллом как-то на неё повлияют, что наши с ней отношения, в конце концов, дадут трещину? Не знаю, какой именно из страхов был реален… Я доверял Эвелин так, как не доверял никому, и не смел допускать мысли, чтобы по её вине наши с ней отношения канули в бездну. Я не думал, что Шмидт когда-нибудь сумел бы зайти так далеко в своей подлости, которая, как я считал, била в нём через край, и разрушить то, что мы создали с Эвелин. Я просто ревновал и вместе с тем люто ненавидел свою ревность.
В седьмом часу утра, как и обещал Мик, мы уже были в Лос-Анджелесе. Летний день встретил нас не по-утреннему жарким солнцем и чистым, ясным небом. Я отвёз Эвелин к ней домой сразу же после того, как мы выехали из аэропорта, и весь день просидел дома, бесцельно щёлкая каналы на телевизоре и чувствуя невыразимую лень. Делать ничего не хотелось, думать ни о чём не хотелось, и ничего меня в тот момент не интересовало и не тревожило.
