сообщить о нарушении
Текущая страница: 72 (всего у книги 120 страниц)
Теперь, после возобновления моего общения с Эвелин, после нашего довольно откровенного разговора, я понимал, насколько жалкими и шаткими были мои с Дианной отношения. Ставя свою девушку рядом с Эвелин, я понимал, что Дианна мне совершенно безразлична. Даже её забота обо мне, её желание помочь, её тонкость в отношении ко мне – всё это никак не влияло на мои чувства. Я просто понимал, что мою душу не согревала симпатия к Дианне, что она была для меня совершенно чужим человеком. Наверное, обо мне она не могла сказать того же, но и это не вызывало во мне жалости. И только сейчас я понял, что влюблённость, которую я чувствовал к Дианне в нашу первую ночь в Мексике, была мной же и выдумана. Слишком отчаянной была моя попытка выкинуть из головы Эвелин, слишком сильно было моё желание доказать самому себе, что Дианна нужна мне. Всё было не так.
Постепенное угасание наших с Дианной отношений я мог заметить даже в том, как я реагировал на её обвинения меня в неверности. В самом начале нашего общения я очень болезненно относился к ревности Дианны, оскорблялся, злился и с пеной у рта пытался переубедить свою девушку, доказывал, что за душой у меня нет ни одного греха. Теперь же я был предельно спокоен, когда Дианна в очередной раз выдвигала обвинения в мою сторону, и уже не предпринимал попыток доказать свою верность. Нет, я не привык, мне просто стало всё равно на то, что думал обо мне этот человек. Мне стали безразличны наши отношения… Причина была в этом? Да, кажется, причина была в этом. Если раньше между мной и Дианной что-то и было, то и это последнее, за что можно было прочно уцепиться, растворилось во времени. Осталась только зияющая пустота – абсолютное ничего.
Я подполз к кровати с другой стороны и вгляделся в лицо Эвелин. О чём я думал, покидая её? Неужели я позволял себе даже думать о том, что могу быть счастлив без неё? Тосковала ли она по мне так, как я тосковал по ней? И если да, то почему она не выразила мне своих чувств?..
О, как же я мог забыть? Аккуратно и бесшумно я подошёл к письменному столу, на котором лежала сумочка Эвелин, и, осветив телефоном пространство, достал из сумочки тетрадь со стихами. Знаю, знаю, знаю: то, что я делал, было достойно осуждения. Но как мне по-другому узнать то, о чём Эвелин умолчала?
Я снова сел на пол рядом с кроватью, прижался спиной к стене и раскрыл тетрадь. В таком отвратительном освещении мало что можно было увидеть, но больше остального на свете мне хотелось прочесть её стихи.
Ты хочешь, чтобы я курила?
Пожалуйста – я закурю.
А хочешь, чтоб февраль любила?
Я всё исполню. Полюблю.
Могу я сжечь дневник, тетради –
Ты только слово прикажи.
Сама сгорю улыбок ради,
Твоих улыбок – не чужих.
Проси: "Танцуй", – и я станцую,
Проси всегда, в любой из дней.
Скажи: "Ревнуй", – я заревную –
Грубее, больше и сильней!
Проси что хочешь, без разбора:
Дышать, гореть, желать, молить,
Проси и мир, и спор, и ссоры,
НО... не проси тебя любить.
Дочитав последнюю строчку, я в ужасе захлопнул тетрадь. Дыхание отчего-то сбилось, сердце застучало в разы быстрее.
Это… мне?..
Эвелин вполне могла помнить наш последний разговор в её спальне, она вполне могла помнить, что я признался ей в любви… Она не знала, как реагировать на это, зато точно знала, что чувствовала по отношению ко мне. Да, она жалела меня! Жалела из-за того, что я без памяти любил её и что она не могла ответить на эту любовь взаимностью. Чувствуя свою вину, она готова была сделать для меня что угодно, что угодно, кроме…
Но с другой стороны, где гарантия, что это стихотворение посвящено не Кендаллу? В конце концов, он её тоже любит, и она тоже не отвечает ему взаимностью! Где же правда? Почему у Эвелин нет привычки обозначать в тетради адресата своих творений?
Когда мысли мои более-менее успокоились, я снова взял в руки тетрадь и раскрыл её. На глаза мне попалось ещё одно стихотворение, которое вызвало в моей душе больше положительных чувств, чем предыдущее.
Вот листва под травами пропала,
Схваченная ветром – быстрым, шумным.
Весь мир дышал свободно поначалу,
Но верен стал вдруг бедствиям безумным.
И чисто, гладко было зеркало морей,
И травы в поле сном спокойным спали,
И дни простые юности моей
Из дней таких же плавно вытекали.
Но вот стремительно нахлынул ураган,
И небо тучею свинцовой затянулось,
И листья полетели здесь и там,
И волны моря к небу прикоснулись.
Поднялся ветер, с силой разыгрался,
Поле взволновалось, хлынул град.
Туда-сюда рой листьев заметался...
Мир и сам такому бедствию не рад.
Но вот прошло мгновенье – всё затихло,
Всё успокоилось, как будто ничего
И не было под этим небом тихим,
Как будто тучи и не трогали его.
И снова солнце над полями засияло,
Унялся в волнах моря дикий всплеск.
И мир, казалось, всё вернул к началу,
Но... где дней прежних мой спокойный блеск?
Я знаю, бедств природы не унять,
Не устранить и при большом желаньи,
Но как спасаться нам, как жизнь нам сохранять,
Как выстоять в жестоком состязаньи?
Как не позволить миру всё разрушить?
Как защититься от ударов злой судьбы?
Я лишь твой голос ежедневно хочу слушать:
Ответ на все вопросы знаешь ты.
Дочитав и это стихотворение, я невольно улыбнулся. Почему-то я точно знал, что эти строки Эвелин посвятила именно мне. Откуда исходили корни моего убеждения? Я не знаю: моя уверенность не опиралась на логическую аргументацию, я доверялся лишь своим ощущениям.
Но я не успел как следует обдумать прочитанное мной стихотворение, меня прервали звуки тяжёлого, участившегося дыхания Эвелин. Бросив тетрадь на письменный стол, я, охваченный диким страхом, посмотрел на кровать. Резкие выдохи Эвелин сменились негромкими стонами, и я, вспомнив нашу совместную ночь в Далласе, быстро включил свет. Эвелин снова видела плохой сон.
Она переворачивалась с боку на бок, судорожно искала что-то руками, вертела головой и не переставала издавать испуганные стоны. Я залез на кровать и взял Эвелин за плечи. Глаза её были закрыты; она словно хотела и не могла очнуться от жуткого кошмара.
– Эвелин, – полушёпотом позвал её я и слегка тряхнул её за плечи, желая поскорее избавить её от мучений, – проснись, Эвелин! Проснись же!
Серо-голубые глаза резко распахнулись и ошеломлённо уставились на меня. Щёки Эвелин были влажными от слёз, она всхлипывала и никак не могла успокоиться, точно не понимала, что от страшного сна она уже пробудилась.
– Логан… – испуганно прошептала она и, сбросив мои руки со своих плеч, отползла от меня. – Логан…
– Всё в порядке, – сказал я, удивившись её реакции, и, как и в далласскую ночь, показал ей свои ладони, убеждая, что не причиню ей ни малейшего вреда. – Всё хорошо. Это был всего лишь сон…
Эвелин огляделась, точно только сейчас поняла, что находится в реальности, и вдруг бросилась в мои объятия.
– О Логан! – глухо проговорила она, уткнувшись носом в моё плечо. – Я уже в который раз вижу один и тот же сон, этот ужасный сон!
– Какой сон? – спросил я, нахмурившись, и погладил её по волосам.
Эвелин молчала. Я отстранил её от себя и заглянул в её заплаканные глаза.
– Что тебе снится? – повторил свой вопрос я.
Она опустила задумчивый взгляд: воспоминания о жутком сновидении снова мучили её.
– Мне снится… – неуверенно начала она, точно не знала: стоит мне рассказывать об этом или нет. Её глаза снова наполнились слезами. – Мне снится, Логан, что ты… бьёшь меня…
Я был изумлён слышать это, честно сказать, даже страшно напуган. Так вот что за сон видела Эвелин, вот что так мучило её!.. Я так и думал, так и думал, что она была ещё не готова узнать о моём расстройстве. И зачем Джеймс рассказал ей обо всём?! Да, Эвелин могла говорить что угодно, но её сознание было не обмануть. Её сны отражали её отношение ко мне: она боялась меня из-за моего расстройства.
– Эвелин… – прошептал я, с удивлением подняв брови, и снова обнял её. – О боже, это так ужасно, это так… Но ты ведь знаешь, что я никогда так с тобой не поступлю?
– Я знаю… – сквозь всхлипы говорила Эвелин, обнимая меня за шею. – Да, конечно…
– Наверное, это твоя реакция на историю о Чарис, которую я тебе рассказал, да? Ты испугалась?
Эвелин посмотрела на меня и с изумлением нахмурилась.
– Кто такая Чарис?
Устало вздохнув, я прижал Эвелин к себе и закрыл глаза.
– Никто, – ответил я, поглаживая её по волосам. – Поверь, она даже наших мыслей не стоит.
Постепенно Эвелин успокоилась и уснула, а вот я уснуть этой ночью вряд ли смог бы. Часы показывали уже четыре утра, а я всё сидел рядом с кроватью, в которой спала Эвелин, и не мог перестать думать о ней. К Дианне возвращаться мне не хотелось: ни к ней в кровать, ни к мыслям о ней. Теперь Эвелин занимала всё моё сознание, только рядом с ней мне хотелось быть, только ради неё я хотел жить на этом свете. Не появись она в моей жизни, страшно подумать, что было бы со мной…
От размышлений меня отвлёк первый луч солнца, ударивший мне в глаза. Я посмотрел на часы. Шесть утра. Протерев глаза, я нахмурился и снова взглянул на циферблат часов. Шесть утра? Как так быстро пронеслось два часа? Где я был всё это время?..
Подойдя к окну, я посмотрел на ясное небо и вздохнул. Лос-Анджелес… Почему я с таким страхом откладывал возвращение сюда, что именно боялся здесь увидеть? Над этим городом светило всё то же солнце, его омывал всё тот же океан, в этом городе всё так же жил единственный смысл моей жизни... С какой целью я задерживался в Мексике? Что я забыл там?
Задёрнув занавески, чтобы лучи солнца не смогли разбудить Эвелин, я подошёл к кровати и снова сел на пол. Через час мне нужно было выезжать в студию, но я даже думать об этом не хотел. Как я мог оставить Дианну и Эвелин одних в своём доме, но в то же время как я мог не поехать в студию после недели внепланового отдыха? Целая ночь нескончаемых размышлений утомила меня в моральном плане, и мне жутко хотелось отключить своё сознание хотя бы на минуту, хотелось хотя бы минуту ни о чём не думать!
Через какое-то время внизу послышались шорохи, и я понял, что Дианна уже встала. Мне не хотелось встречаться с ней лицом к лицу, но уехать, не обменявшись с ней ни одним словом, я тоже не мог. Быстро переодевшись в то, в чём я собирался ехать на работу, я спустился вниз. Дианна была на кухне.
– Доброе утро, – поздоровался с ней я, и она бросила в мою сторону равнодушный взгляд. – Зачем ты встала так рано? Я мог бы и сам приготовить себе завтрак…
– А это не для тебя, – ответила Дианна, и я снова почувствовал ту странную робость перед ней. – Мне не спится. Я хочу есть.
Я не знал, что она думала по поводу сегодняшней ночи – может, она вообще полагала, что мы с Эвелин спали в одной постели? – но я не считал, что был виноват перед ней в чём-то. Я мог понять её злость, негодование, обиду, однако просить прощения не намеревался.
– Я собираюсь ехать в студию, – сказал я, открыв холодильник. – Когда Эвелин проснётся…
– Когда Эвелин проснётся, – холодно прервала меня Дианна, – я скажу ей, что дома тебя нет, а потому ей делать здесь совершенно нечего.
Меня неприятно удивила реплика Дианны, и я, глубоко вздохнув, ответил:
– Если в твоём сердце нет места для сочувствия, то тебе в моём доме делать тоже совершенно нечего.
Она промолчала.
– Но можешь не переживать, – сказал я после минуты неловкого молчания, – Эвелин слишком скромна для того, чтобы задержаться у меня хотя бы на лишний час. Она уедет, нисколько тебя не потревожив, и тебе не придётся с ней разговаривать.
Дианна всё так же молча делала себе чай. Я вздохнул и, встав, спросил:
– Как твоя нога?
– Ты действительно беспокоишься или просто так спросил, ради приличия?
– Что за вопросы?
Она промолчала в ответ, и я, сердито нахмурившись, сказал:
– Как же мне всё это надоело, Дианна.
– А мне не надоело? – спросила она, резко повернувшись. – Думаешь, мне так нравится то, что ты, посвящая своё время и своё внимание другой девушке, даже в одну постель со мной не ложишься? Думаешь, мне приятно чувствовать себя твоим утешением?
– Ты могла бы относиться ко всему этому с большим пониманием. Тогда, может быть, исчезли бы и неприятные чувства.
Глаза Дианны заблестели. Она прижала ладонь к губам и всхлипнула.
– По-твоему, я недостаточно понимающе отношусь к тебе, к твоему поведению? – спросила она.
– Ты всё не так понимаешь…
– А знаешь ты, чего мне стоило это понимание? – громко прервала меня Дианна. – Знаешь, как тяжело смириться, принять всё как есть и понять, что изменить что-то не в моих силах?
– Всё в наших силах, – тихо ответил я.
– Ты так считаешь? Я вижу только один способ изменить всё… Хочешь назову его?
Я молча отвёл глаза. Да, наверное, именно это мне больше всего хотелось услышать от Дианны, но теперь я почему-то чувствовал, что абсолютно не готов к этому.
– Мне пора в студию, – сказал я и, взглянув на часы, сделал пару шагов к прихожей.
– Твой старый и любимый метод, – ударили мне в спину насмешливые слова Дианны, – ты снова пытаешься убежать от меня.
«Не от тебя, а от того, что ты собираешься сказать мне», – подумал я, обуваясь. Дианна вышла в прихожую и уже более мирным тоном сказала:
– Ты снова не позавтракал.
– Я заеду в магазин и куплю чего-нибудь.
– Только не бери фастфуд и чипсы, ладно?
Я был удивлён такой стремительной смене настроения Дианны и не менее удивлённо ответил:
– Ладно, мамочка.
Потом я зачем-то задержался в прихожей: наверное, ждал, что Дианна поцелует меня перед работой, как она обычно это делала. Но поцелуя после привычного «до вечера» не последовало, и я уехал в студию, озлобленный и нецелованный.
В здании под красным фонарём нам с парнями ждал нервный и не выспавшийся Мик. Честно говоря, я был неприятно изумлён переменами, которые случились с нашим менеджером. За эти две недели, что мы не виделись, Мик заметно похудел, оброс щетиной и, по всему видимому, перестал спать. Мы с парнями всерьёз забеспокоились за друга и решили поинтересоваться, в чём причина этих изменений (особое волнение у меня вызвали еле заметные ссадины на левой щеке Мика), но он яростно отклонил наши вопросы, очевидно, не собираясь ни о чём рассказывать. Нас с парнями слегка уязвило нежелание Мика делиться с нами неприятностями – мы-то с ним были предельно откровенны всегда! На наши высказывания менеджер ответил довольно сухо и строго:
– Ничего не должно мешать нашей слаженной работе. А теперь, благодаря Джеймсу, Логану и их подружкам, у нас этой работы вагон и маленькая тележка.
– Не начинай, Мик, – сонно бросил Маслоу. – Я же рассказал тебе обо всём по телефону…
– Живо в будку, – нетерпеливо прервал ловеласа в отставке Мик. – Я хочу слушать только звуки вашего пения, и ничего больше.
Во время работы я разглядывал Карлоса и Кендалла, силясь понять, что происходило с их жизнями эти две недели. Поведение ПенаВеги мало чем отличалось от того, каким оно было две недели назад, лишь одно обстоятельство заставило меня насторожиться: бинт, которым была обвязана левая ладонь Карлоса. На мой вопрос испанец как-то странно улыбнулся и ответил, что всего лишь неосторожно обжёгся о кастрюлю.
А поведение Кендалла, напротив, приковало моё внимание. Немец вёл себя довольно весело, даже развязно, шутил и улыбался, и притом в его смехе и улыбке не было ни капли фальши. Сначала я был удивлён: перед самым нашим отъездом в Мансанильо Шмидт выглядел подавленным и жалким, но теперь… Что могло изменить его состояние? Поначалу мне в голову приходили ревностные мысли об Эвелин, затем – об угасании чувств Кендалла, а потом я понял, в чём была причина всех этих изменений. Кендалл – поэт, он и сам говорил мне об этом. Он был рождён для того, чтобы страдать, и даже от самых невыносимых, самых нечеловеческих страданий Шмидт получал своеобразное специфическое удовольствие. Его не устраивал мир и покой, он неутомимо рвался к поискам мучений: ему было необходимо мучиться, чтобы жить.
Рабочий день показался мне одним мгновеньем, хотя он длился не менее двенадцати часов. Все парни, включая Мика, были утомлены до невозможности, а я наоборот ещё чувствовал в себе силы и мог, кажется, проработать всю ночь. Пока парни собирались домой, я смотрел на них и думал о Дианне, о нашем утреннем разговоре и о том, что она хотела мне сказать.
– Что стоишь как столб? – спросил меня Мик. – Домой сегодня собираешься или нет?
– Не могу сказать с абсолютной уверенностью...
– Чего? – удивлённо переспросил Карлос, бросив на меня взгляд через плечо.
– Наверное, я останусь ещё на пару часов, – решил я, – хочу немного поработать над новой песней.
– Ты что, пил энергетики в перерывах? – вяло спросил Джеймс, надевая рюкзак на одно плечо. – Откуда в тебе столько сил?
Я лишь растерянно пожал плечами в ответ. Это удивительно, но бессонная ночь не отняла у меня физической силы.
