сообщить о нарушении
Текущая страница: 37 (всего у книги 120 страниц)
— По-моему, моё открытие Америки тебя разочаровало. Думается, теперь ты уже не так уверен в своих «искренне дружеских чувствах».
— Нет же! Всё ещё уверен. Причём твёрдо и очень крепко.
— То есть ты утверждаешь, что даже в самых дальних уголках твоей души не проснулись романтические чувства к Эвелин?
— Да. К чему такие вопросы?
Кендалл слабо улыбнулся и, встав со стула, произнёс:
— Маленький итог нашего диалога.
Я тоже поднялся на ноги и убрал в холодильник остатки ужина.
— Дико долгий день, — устало пожаловался Шмидт, неспешно удаляясь в гостиную. — Просто бесконечный! К тому же я зверски устал в студии, хочу уснуть и проснуться через четыре месяца.
— Всего лишь четыре?
— Апрель — идеальный месяц для пробуждения. Тогда минуют самые неприятные зимние и весенние дни, незаметно подкрадётся лето, а лето — это повод начать новую жизнь. Кто знает, может, этим летом в мой мир ворвётся какой-нибудь человек и перевернёт его с ног на голову.
— У нас в Эл Эй круглый год лето, — с усмешкой сказал я.
— Тем лучше! Мне не придётся ждать первого июня, чтобы встретиться с этим человеком. Возможно, он уже появился на горизонте, просто я ещё невнимательно его разглядел.
Нью-Йорк в Новый год — это бесконечный и переливающийся океан разноцветных огней. Каждая улица, каждый дом, даже каждое дерево были одеты в самые разнообразные гирлянды, а гулять в центре столицы мира казалось невообразимым: света и огней было столько, что можно было ослепнуть. Атмосфера в ту ночь была не передаваемая: на каждом углу нам встречались добрые Санта Клаусы, неунывающие эльфы, новогодние олени; люди, все без исключения, улыбались, смеялись и поздравляли прохожих с Новым годом так, будто были знакомы с ними внушительное количество времени. Разговоры и музыка струились со всех сторон, валил снег, гигантская ёлка на площади Рокффелера блистала в своём сказочном одеянии. Не знаю, какие слова нужно подобрать, чтобы описать состояние моей души в ту ночь. Но я чувствовал себя волшебно, словно опять погрузился в ту новогоднюю атмосферу, что царила в нашем доме, когда я был ребёнком.
Первую половину ночи мы с Эвелин провели в прекрасном месте под названием «Генсевурт Парк Авеню». Это очень уютное заведение, попасть в которое в новогоднюю ночь — большая удача. Мы сидели за столом на двоих в одном из просторных помещений с окнами во всю стену. Вид отсюда открывался головокружительный: небоскрёбы, чернеющие на фоне необычно светлого неба, приковывали к себе взгляды, а непрекращающийся снегопад создавал тот фон, которого мне так не хватало на Рождество.
Барная стойка представляла собой светящуюся витрину с причудливым изображением двух девушек, парящих в неосязаемом светло-голубом пространстве. Бармены, за спинами которых была целая гора самых разнообразных и разноцветных бутылок, флаконов, стаканов, фужеров, рюмок и бокалов, умело готовили коктейли и угощали ими посетителей.
Барную стойку венчали затейливые люстры, напоминающие переплетённые между собой ветви деревьев, только вместо листьев на этих ветвях сияли белые лампочки. Но несмотря на всё изобилие напитков, что предлагал «Генсевурт», мы с Эвелин пили безобидное шампанское.
Когда в помещении сделалось душно, а от музыки и разговоров разболелась голова, мы поднялись на крышу. Вид, открывающийся отсюда, заворожил меня ещё больше. Рядом с громадными зданиями, неуклонно тянущимися вершинами ввысь, я чувствовал себя маленьким и беспомощным, а все проблемы, что до этого терзали моё сердце, показались мне сном, который хотелось поскорее забыть.
На крыше «Гансевурта» был бассейн, но купаться в нём зимой, согласитесь, неразумно. Вокруг бассейна расположились многочисленные шезлонги и диваны, столики и камины; к стеклянным ограждениям были прикреплены колонки, из которых так же, как и внизу, лилась музыка. Но здесь, на свежем воздухе она не раздражала слух так, как это было в помещении.
Какое-то время мы с Эвелин сидели у камина, заворожено уставившись на огонь, и ни на минуту не прерывали разговор. Шампанское осталось внизу, но я про него и думать забыл. В то мгновение казалось, что жизнь не может быть прекраснее.
— Знаешь, как-то мне здесь наскучило, — признался я через чёрт знает сколько времени и встал с мягкого дивана. — Не хочешь поехать на площадь Рокффелера? Можем посмотреть на ёлку, покататься на коньках, попить горячий шоколад.
— От шоколада и ёлки не откажусь, — улыбнулась Эвелин, — но я не поклонница коньков.
— Ладно. Тогда просто посмотрим, как катаются люди.
Мы стояли под гигантской ёлкой, украшенной тысячами тысяч огней, и грели руки о пластмассовые стаканы с горячим шоколадом. Напиток дымился, и снежинки, попадающие в это дымное поле, непременно таяли. Здесь тоже было шумно; каток переполнился людьми, тут и там проносились румяные лица. Кто-то уверенно исполнял на льду замысловатые пируэты, кто-то катался неумело, держась как можно ближе к бортикам, кто-то ездил «паровозиком», но всем без исключения было весело.
Я с улыбкой наблюдал за праздничной площадью Рокффелера, радуясь теплу горячего шоколада и хорошему настроению своей очаровательной спутницы. Сегодня Эвелин была совсем другая: она улыбалась и смеялась почти без перерыва, хотя в Лос-Анджелесе улыбку на её лице было вызвать достаточно тяжело. Увидев её перед рождественской вечеринкой Джеймса, я подумал, что она изменилась до неузнаваемости и стала гораздо взрослее;, но теперь я смотрел на неё и понимал, насколько сильно заблуждался в своих догадках. Сегодня ночью Эвелин была невероятно красива, притягательна и открыта миру — такой я её ещё не видел. Хотелось смотреть на неё, хотелось говорить с ней, и я был непередаваемо счастлив находиться рядом с ней в эту ночь.
Мимо нас проехала молодая семейная пара; каждый из них держал за руку мальчика лет шести; он беззаботно смеялся и неумело перебирал маленькими ножками, обутыми в коньки, еле-еле поспевая за мамой и папой. Эвелин проводила молодую семью взглядом и слабо улыбнулась, когда эти трое потерялись из виду.
— Ты скучаешь по своим родителям? — с сожалением поинтересовался я.
— Нет. Нет, Логан, не скучаю. Я просто сожалею, что наши отношения не смогли стать такими, какими я хотела.
— О чём ты?
— Порой у меня возникает ощущение, — начала Эвелин, задержав взгляд на своём стакане горячего шоколада, — такое странное чувство, будто они не разделяют со мной мою любовь. Будто я отдаю им своё сердце, а они только вежливо улыбаются в ответ.
— Но, Эвелин, не стоит сомневаться в их любви, — покачал головой я. — Иногда люди просто не умеют правильно выражать свои чувства, а другим людям кажется, что этих чувств просто нет. Может, стоит приглядеться?
Она улыбнулась, опустив голову, и сказала:
— Нет, Логан, дело тут не в их неумении выражать свои чувства. Всё гораздо хуже. Мои родители — прожжённые карьеристы, для них в жизни не существует ничего важнее работы. Не сомневаюсь, что и нас с Уитни они завели — завели как котят — просто потому, что так делают все, или потому, что было скучно. Знаю, что звучит резко, но это то, что я о них думаю.
Поэтому Уитни — самый близкий мне человек, мы живём сами, можно сказать вдвоём, чувствуя, что нужны только друг другу. Родители чаще всего пропадают на работе, а, приходя домой, обсуждают прошедший день или строят планы на завтрашний. Нашими жизнями они интересуются вскользь, иногда вставляя свои жалкие комментарии. Папа говорит: «Ничего, и не под такие волны ныряли», — а мама только кивает головой с грустной улыбкой. Даже моя болезнь им побоку! По вечерам, время от времени, они разговаривают с Уитни, спрашивают, как прошёл очередной сеанс, но я-то знаю, что им наплевать! Зато какое счастье для них Уитни! На старшую сестру можно переложить все заботы о младшей, разве так не будет проще?
Эвелин забилась мелкой дрожью, и я приобнял её за плечи. Она смотрела куда-то вдаль, сжимая в руках стакан со всё ещё дымящимся напитком, и молчала.
— Любой родитель любит своего ребёнка, каким бы тот ни был, — с уверенностью сказал я. – Но, возможно, вашим родителям и вправду не помешает быть внимательнее по отношению к вам. Ты пробовала говорить с ними об этом?
— Даже не стала пытаться. Они будут говорить со мной осторожно и ласково, боясь обидеть, а потом, вполне вероятно, сделают вид, что этого разговора не было вовсе. Да, наша доченька больна, она не вспомнит, о чём мы говорили минуту назад!
Она закрыла глаза и сделала глубокий вдох, с трудом овладевая собой. Я крепче прижал её к себе.
— Я уверен, твои родители не такие звери, как ты о них рассказываешь. Просто надо осторожно напомнить им, что в жизни есть вещи гораздо важнее карьеры — семья. И, к слову сказать, я был бы не против поужинать как-нибудь с твоей семьёй.
— Мне придётся предупредить их об этом заранее, чтобы они сумели найти время в своём поминутно расписанном графике.
Эвелин с благодарностью прижалась к моей груди и сказала:
— Но ты во всём прав, Логан. Напомни мне записать твои слова, когда мы вернёмся в отель, ладно?
— Ладно. Ты не сильно устала, Эвелин? Не хочешь поехать в отель прямо сейчас?
— Вовсе нет. Я бы отдала всё на свете, лишь бы эта волшебная ночь никогда не кончалась.
Мы постояли в обнимку ещё несколько минут. Я заметил, что теперь Эвелин угрюмо молчала, и сразу всё понял — понял, почему она была так беззаботна, весела и невероятно красива здесь, в Нью-Йорке, и почему она так уныло молчала теперь.
— Улыбнись, Эвелин, — тихо сказал я, ближе наклонившись к ней, — и перестань думать о том, что не приносит тебе никакого удовольствия. Пожалуйста. Я нуждаюсь в тебе сегодня ночью острее, чем когда-либо.
Она ничего не ответила. Я смотрел на звёздное небо, думая непонятно о чём: мысли разбегались в разные стороны, и мне было непросто собрать их в одну кучу. Эвелин тоже о чём-то думала, но о чём — это известно одной лишь ей.
Примерно через час, когда горячий шоколад перестал нас согревать, мы с Эвелин поехали в городок Хобокен, штат Нью-Джерси. В другой штат можно было попасть запросто, сев на поезд в метро и затратив на поездку не более пятнадцати минут. До полуночи мы стояли на площадке «Пир Эй», с которой открывался завораживающий вид на весь Манхеттен, после чего увидели незабываемые фейерверки, гремевшие, казалось, на всю Америку. Потом мы опять замёрзли, и я предложил Эвелин доехать до заведения под названием «Тик он зе Хадсон», до него было рукой подать. Моей спутнице оно показалось замечательным, как, впрочем, и мне, и мы задержались там до двух часов ночи.
А в три утра мы уже были у себя в номере. Я постоянно спрашивал Эвелин, не устала ли она, но она однозначно отвечала, что нет. Не знаю, насколько правдивы были её слова, однако я держался из последних сил: через каждые четыре часа, что мы с Эвелин проводили вместе, я принимал своё чудодейственное лекарство, совсем позабыв про наш с Карлосом уговор. Но они были действительно мне необходимы, когда я проводил время с Эвелин! Я боялся, что мои действия выйдут из-под моего контроля, и я сорвусь. Последнее время я редко сердился, выплёскивая свои эмоции, и мне казалось, что это затишье перед бурей. Мне жутко не хотелось, чтобы Эвелин увидела меня в гневе, и я делал всё, что было в моих силах. Но за это приходилось расплачиваться: в то время, когда моя спутница была ещё полна сил и энергии, я чувствовал себя просто отвратительно, готовый в любую секунду упасть на кровать и уснуть мёртвым сном.
Но спать мы не легли. Вместо этого заказали еду в номер и решили смотреть фильмы.
Пока Эвелин записывала события сегодняшнего дня в свою тетрадь (к сожалению, она не обошлась без моих напоминаний), мне позвонил Джеймс. Я закрылся в ванной, чтобы не отвлекать Эвелин, и ответил на звонок друга.
— Ну что, дамский угодник? — спрашивал его пьяный голос в трубке. — Как там Нью-Йорк в новогоднюю ночь, м?
— Ох уж этот немец, — укоризненно проговорил я и присел на бортик ванной, — ему ничего нельзя доверить. К чёрту его честность!
— Не сердись, Кендалл раскололся только после целой бутылки виски. Так как оно?
— Всё идёт куда нельзя лучше, Джеймс, и я просто в восторге от сегодняшней ночи. Что насчёт твоей вечеринки? Она уже закончилась?
Долгое время Маслоу молчал. Мой слух уловил еле слышные глотки: видимо, Джеймс пил.
— Не знаю, — наконец заговорил он, — я закрылся у себя в спальне, сижу здесь уже около часа.
— И пьёшь?
— И пью.
Я вздохнул и бросил усталый взгляд на своё отражение в зеркале.
— Ты ждал, что она придёт? — с сожалением в голосе спросил я. — Но твои ожидания снова не оправдались?
— Да, Логан, да, да, да! — застонал Джеймс в трубку, и его голос задрожал. — Почему ты в Нью-Йорке? Мне не хватает тебя на этой чёртовой вечеринке! Кендалл в хламину пьяный, Карлос уделяет внимание только Алексе, и я тут один, как остров в огромном океане. Даже это дурацкое шампанское не помогает!
Я услышал, как с треском разбилась бутылка, и жалостливо поднял брови.
— Скорее бы рассвет, — натянуто выговорил он. — Надеюсь, хотя бы ты сейчас себя хорошо чувствуешь… Счастливчик, я так рад за тебя!
— Да, Джеймс, чувствую себя хорошо, но спать хочу страшно. Не помню, когда в последний раз нормально спал.
— Так ложись, дружище, в чём проблема?
— Не лягу, пока Эвелин сама не устанет. А она, по-моему, ещё полна сил…
— Тогда терпи! Ради этого стоит терпеть!
— А ты, похоже, уже перетерпел. Ложись спать, Джеймс, лучше тебе сегодня уже не станет. Мы с Эвелин вернёмся завтра вечером, и я приеду к тебе так быстро, как сумею, ладно?
— Ладно. Иди к своей даме, только даром времени не теряй, слышишь?
— Ага. Сладких снов и с Новым годом!
— С Новым годом, дружище!
Я вернулся к Эвелин, и мы приступили к своему раннему-раннему завтраку. Еда меня окончательно согрела, я почувствовал, как лицо начало краснеть, стало жарко. Я расстегнул верхние пуговицы своей рубашки и поглубже вздохнул. В номере становилось совсем душно.
— Откуда у тебя эта цепочка? — спросила Эвелин, коснувшись пальцами ворота моей рубашки.
Я опустил голову. Эвелин держала в руке золотую цепочку, которую я носил на шее не снимая уже больше года.
— Подарок, — безрадостно ответил я.
— Подарок? Обычно о подарках говорят другим тоном…
— Пусть говорят, — резко сказал я и выдернул цепочку из рук девушки. — Я не собираюсь менять свой тон.
Эвелин внимательно на меня смотрела, я же даже не глядел в её сторону. Усталость давала о себе знать: я становился раздражительнее, и даже таблетки не имели надо мной прежней власти.
— Почему? — тихо спросила Эвелин.
Я вздохнул с неприязнью и положил руку на цепочку. Она, нагретая теплом моего тела, была горячая.
— Потому что это подарок от человека, о котором я даже вспоминать не хочу.
— И не вспоминай. Просто сделай так, чтобы твои воспоминания о нём погибли.
— Тебе легко об этом говорить! — неожиданно повысил голос я. — Твои воспоминания умирают каждый день, и это чрезвычайно просто — говорить об этом с другими людьми, да? Ты думаешь, я не пытался выкинуть её из своих мыслей, из своей жизни? Думаешь, чёрт побери, всё на самом деле так просто?!
Эвелин смотрела на меня, широко распахнув глаза. В её взгляде я видел дикий испуг. Когда мгновенная вспышка ярости прошла, я испугался своих слов и взял девушку за руку.
— Прости меня, Эвелин. Прости за мои слова. Я… я не хотел говорить этого, поверь, не хотел. Прости, пожалуйста…
Моя спутница ничего не ответила, лишь испуганно отвела глаза. Какое-то время я смотрел на неё, ожидая ответа, но потом отпустил её руку и отвернулся.
— Если бы ты действительно хотел забыть её, — тихо заговорила Эвелин, и я посмотрел на неё, — ты бы не носил эту цепочку. Её подарок дорог для тебя, значит, она всё ещё тебе небезразлична.
Непонятный гнев снова окутал всё моё существо, и я, яростно стиснув зубы, сорвал с шеи цепочку и забросил её в дальний угол номера.
— Вот, пожалуйста! — снова повысил голос я. — Не нужна мне ни она, ни её подарок! Мне всё это безразлично, готов поклясться всем, что у меня есть. А цепочку я носил только потому, что привык к ней! К Чарис это не имеет никакого отношения!
— Чарис? — спросила Эвелин, видимо, нисколько не пугаясь моего состояния: я не мог этого не заметить.
Я подождал, пока злоба отпустит, и вздохнул, стараясь унять дрожь в руках. В номере стало только душнее, я чувствовал: кровь хлынула к лицу, и теперь я сидел красный, как варёный рак.
