сообщить о нарушении
Текущая страница: 34 (всего у книги 120 страниц)
Я не спал всю ночь. Тяжёлые мысли не давали мне покоя, и я просто ненавидел себя за то, что не принял на ночь лекарство. Сейчас сон был мне необходим: я чувствовал такую усталость от всего, что произошло, и от собственных мыслей, что терпеть уже не было сил. Порой я хватался за голову обеими руками и стонал; казалось, что я медленно схожу с ума.
Непонятное сомнение острыми когтями терзало моё сердце, которое с каждой минутой билось всё быстрее и больнее. Моё бедное сердце! Я думал, что оно просило, умоляло меня о скорой смерти, а я безжалостно игнорировал его просьбы, угнетая его и самого себя бесцельными размышлениями. Потому в ту ночь в моей голове впервые за долгое время окрепла страшная мысль: «Только одно может спасти меня — пуля. Только одно я могу сделать для своего спасения — спустить курок». Мой замученный взгляд всё чаще обращался в сторону комода, где под кучей одежды был спрятан пистолет. Всё внутри дрожало от напряжения, когда я думал о том, что свобода от невыносимых мучений так близко, в комоде. Это освобождение от земных страданий было совсем рядом, я был настолько близок к страшнейшему решению, что, казалось, ничто на свете не сможет меня переубедить. Потом минута забвения прошла, я с головой накрылся одеялом и задрожал, пугаясь собственных мыслей. Я затыкал уши руками, чтобы не слышать их, но они, как тараканы, упрямо вползали в мою голову. Я думал, спасения ждать неоткуда. Но ошибался: скоро наступил рассвет, проснулся Кендалл, и на этом мои ночные мучения закончились.
Мы сели завтракать рано — в половину восьмого утра. Я чувствовал себя разбитым, но общество друга воодушевляло меня, к тому же позитивный настрой Шмидта бодрил и пробуждал во мне силы. Вечером Кендалл ездил в магазин, и поэтому утром стол ломился от разнообразных блюд и продуктов. Немец с нетерпеливой улыбкой накладывал себе в тарелку нарезанный бекон, яйца, шоколадные панкейки и вафли с клубникой и взбитыми сливками, мазал масло на кусок кукурузного хлеба, щедро лил сливки в большую кружку и с удивлением спрашивал, почему я пью только кофе.
— Я купил это всё не для одного себя, — говорил Кендалл, торопливо пережёвывая бекон. Видимо, друг проснулся сегодня с волчьим аппетитом.
При зверской усталости, что я ощущал в то утро, вся эта еда пришлась бы в самый раз: мне нужны были силы. Однако меня воротило от одного только запаха глазуньи с беконом, и я решил обойтись чашкой кофе.
— Кофе не прибавит тебе сил, — продолжал читать лекцию о правильном питании Шмидт. — Выглядишь ты, мягко говоря, не очень, и тебе нужно слегка взбодриться. Поешь. Один кофеин только навредит.
Я медленно поставил на стол наполовину пустую чашку кофе и заметил, как дрожала моя рука. Я сжал запястье, чтобы слегка унять дрожь, и взглянул на друга.
— Я в курсе про свой внешний вид, — мрачно проговорил я и резко склонил голову на бок, почувствовав напряжение в мышцах шеи. — И есть мне не очень хочется. Поем днём.
Кендалл отложил в сторону вилку и, прищурившись, внимательно на меня посмотрел.
— Что? — не понял я и снова попытался расслабить мышцы шеи, наклонив голову к правому плечу. Но сейчас это произошло как-то непроизвольно.
— Посмотри на себя: бессонница, аппетита нет, руки дрожат, к тому же и нервный тик начался! Тебе самому за себя не страшно?
— За себя? О, нет, Кендалл, за себя мне не страшно.
Шмидт устало вздохнул.
— Ты переживаешь из-за неё, — тихо сказал он обезоруживающим тоном. — И тебе страшно за неё, а не за себя, правда?
Поняв, что отпираться бесполезно, я поднял на друга замученный взгляд и сказал:
— Я думал о ней всю ночь. Господи, я думал о ней всю ночь! И я нервничаю, как никогда, мне страшно за неё. Проклятье, зачем я оставил её вчера? Надо было остаться, надо было остаться рядом с ней! Я так жалею об этом…
— Спокойно, ты всё сделал правильно. Не стоит вмешиваться в семейные ссоры, Уитни и Эвелин разберутся со всем сами.
— Не разберутся, они друг с другом не разговаривают. Как я могу не вмешиваться, если в этой семейной ссоре виноват один я?!
— Начнём с того, что виноват в этом не ты. Ты отговаривал Эвелин от этой поездки? Отговаривал. Она тебя послушала? Нет. К тому же этот конфликт образовался на давно созревшей почве, Уитни сама виновата в том, что держала Эвелин под замком. Конечно, Эвелин не могла больше этого выдержать и, конечно, она сбежала от своей сестры, что ей ещё оставалось?
Я держался за голову обеими руками и глупо смотрел вперёд.
— Никогда я такого не чувствовал, — тихо сказал я и снова не по своей воле наклонил голову к правому плечу, чтобы расслабить мышцы шеи. — Я отношусь к ней как к своей дочке, хотя понятия не имею, каково это — иметь дочку. Как будто я приручил хомячка и теперь в ответе за него.
— Только Эвелин не хомячок. Она взрослая девушка и может сама отвечать за всё, что с ней происходит.
— Да? .. — задумчиво произнёс я. — А я остро ощущаю, что нужен ей.
— Может, это она тебе нужна?
— Не знаю. — Я впился дрожащими пальцами в свои волосы и закрыл глаза. — Я столько всего обдумал за эту ночь, но так и не смог понять, что чувствую к ней. Либо это обыкновенное человеческое сострадание, забота, либо симпатия, которая со временем перерастёт в лю…
Кендалл как-то боязливо посмотрел на меня, и я смело договорил:
— В любовь. Нет, после наших отношений с Астрид я больше не боюсь думать о том, что когда-нибудь снова смогу влюбиться. Да! Любые отношения с девушкой со временем могут перерасти в любовь! Даже если они начинаются с обыкновенной привязанности. Чёрт, Кендалл, я ведь уже так привык к ней! Кендалл, я так привык видеть её рядом с собой!
Друг молча смотрел на стол и о чём-то думал.
— Это вполне объяснимо, — угрюмо выдал немец, по-прежнему не поднимая на меня взгляда. — Ты провёл с ней почти три дня, вы не расставались ни на час. Конечно, теперь ты чувствуешь тоску, и тебе недостаёт Эвелин. Так случается, Логан. Так случается, когда ты, например, покидаешь ненадолго свой дом, а потом с грустью вспоминаешь о нём и расстраиваешься, просыпаясь не в своей постели.
Мой нервный тик снова дал о себе знать, и я попытался расслабить мышцы шеи, прижав ухо к правому плечу. Затем сделал прерывистый вздох и тихо сказал:
— Пожалуйста, давай больше не будем об этом. Всю ночь я мучился из-за своих мыслей и путался в них, как будто ходил по бесконечному лабиринту в попытке найти выход. С наступлением утра все мои размышления показались мне бессмысленными, но теперь… Давай больше не будем об этом.
И мы больше не говорили об этом: Кендалл сразу увёл разговор в другую сторону. Он рассказывал о том, что они с Дастином записывают новые песни, днями и ночами пропадая в студии, и о том, что ему нравится эта занятость. Работа позволяла ему отвлечься от неприятных мыслей, и он на какое-то время забывался, не вспоминая о Кайли и их непростых отношениях.
Потом я перестал слушать друга, потому что отвлёкся на собственные размышления. Кендалл не умолкал ни на минуту, при этом активно жестикулируя и не забывая подкладывать себе в тарелку так быстро исчезавшую еду. Я слышал голос Шмидта, но в голове у меня звучал другой голос, мой собственный, и я, хотя и попросил друга больше не говорить об Эвелин, беспрестанно думал о ней. Дрожащие руки и нервный тик неумолимо напоминали мне о моих ночных мучениях, и я твёрдо решил, что напишу Эвелин, как только мы со Шмидтом встанем из-за стола.
— М-м-м, — замычал Кендалл, взглянув на наручные часы, и поднялся со стула, на ходу допивая свой кофе. — Уже опаздываю в студию.
— Ты поедешь в здание под красным фонарём?
— Да.
— Ладно. Передавай привет Джеймсу.
Составив грязную посуду в раковину, Кендалл обернулся и, дожёвывая схваченный со стола панкейк, сказал:
— Я не знал, что Джеймс тоже записывает песни сейчас. Я думал, ему всё это осточертело и он хочет хоть немного отдохнуть.
— А он и не записывает песен. Но я знаю, что он появляется у красного фонаря каждый день.
— Что он там делает? — недоуменно спросил Шмидт, но тут же хлопнул себя по лбу и протянул: — Изабе-е-елла…
— Изабелла, — подтвердил я и с силой сжал спинку стула, чувствуя слабость в ногах. — Недавно видел его там. Одного. Сидел на скамейке, схватившись за голову, нарядный, в костюме. А рядом лежал букет цветов.
Кендалл уставился на стену и с добрым сочувствием в глазах приподнял брови.
— Жаль мне его, — тихо сказал друг. — Он отдаёт свои сильнейшие чувства человеку, который в них не нуждается. Как по мне, так с Агнес он смотрелся очень даже ничего. Тем более с её стороны были взаимные чувства, а это — большой плюс, потому что порой мне невыносимо смотреть на то, как холодность Изабеллы терзает его сердце.
— Их отношения с Агнес были аналогичны их отношениям с Изабеллой, только полюса изменили свою полярность. Агнес любила Джеймса, а он её – нет. Джеймс любит Изабеллу, а она его… Сам знаешь.
— Тогда это карма! В жизни Джеймса наконец появилась женщина, которая разобьёт его сердце вдребезги.
— Ты говоришь это с таким воодушевлением… Не знаю, Кендалл. Может, дело и в карме, но мне всё равно жаль Джеймса. Он не виноват, что не смог разделить любви с девушками, которые открывали ему своё сердце, потому что никто не мог заставить его по-настоящему полюбить. Любовь пришла сама. Да, возможно, он часто отказывал девушкам, возможно, настолько часто, что уже перестал чувствовать жалость к этим беззащитным созданиям, но то, как к нему относится Изабелла, никогда не сравнится с тем, как он относился к своим подругам. Изабелла режет его без ножа, она убивает его без оружия. Мне иногда кажется, что я вижу, как вместо сердца у него в груди бьются несколько осколков, которые раньше были его сердцем…
Кендалл стоял, облокотившись на тумбу и над чем-то крепко задумавшись. Мы молчали долго. Я размышлял о неразделённых чувствах и думал, что страшнее: признаться в любви, но не услышать в ответ слов взаимности, или признаться в любви, но никогда на самом деле её не испытать.
— Ладно, — невесело вздохнул Кендалл, — заговорился я с тобой. — Заметив, как я дёрнул шеей, друг добавил: — И выпей успокоительное, что ли. А лучше сходи к врачу.
Когда Шмидт уехал, я порылся в ящиках и всё-таки нашёл успокоительное. Дрожащими руками я выдавил две таблетки и выпил лекарство, надеясь, что оно хоть немного мне поможет. Вопреки совету Кендалла, к врачу я обращаться не собирался: у меня были дела поважнее.
Открыв холодильник, я положил на тарелку кусок пиццы, припасённой вчера заботливым другом, и поставил тарелку в микроволновку. Есть мне по-прежнему не хотелось, но надо было: из-за слабости я почти не стоял на ногах. Пока пицца разогревалась, я двумя пальцами строчил сообщение для Эвелин. Руки, дрожа, всё ещё не слушались, поэтому я часто опечатывался, делая ошибки даже в самых простых словах.
«Доброе утро, Эвелин, это Логан. Как ты себя чувствуешь? Надеюсь, твой сон был крепкий сегодня, потому что я не спал всю ночь. Дай знать, если вы с Уитни помирились. Я очень переживаю. Ответь или позвони, как сможешь».
Как только сообщение было отправлено, микроволновка за моей спиной надоедливо запищала, сообщая, что пицца уже разогрелась. Я вынул тарелку и пошёл в гостиную, надеясь после скромной трапезы хоть немного вздремнуть на диване. Телефон я взял с собой, ведь, если позвонит Эвелин, я буду обязан ответить на этот звонок.
Головокружительный запах пиццы пробудил во мне аппетит, и я, включив телевизор и удобно расположившись на диване, почти сразу проглотил весь свой завтрак. А пока я раздумывал, пойти мне за вторым куском пиццы или нет, меня вдруг сморила усталость, свалившаяся на мои плечи не пойми откуда, и я уснул под убаюкивающие звуки телевизора.
Когда меня буквально вытолкнуло из этой пропасти сна, за окном уже свечерело. Бессонная ночь и принятое накануне успокоительное дали о себе знать: я не помнил, как уснул, и не знал, сколько времени проспал. Вдруг прошёл уже целый день?
В ужасе я схватился за телефон и посмотрел на время. Нет, день был тот же — двадцать восьмое декабря, — а время уже шло к восьми вечера. Какой кошмар! Я проспал около одиннадцати часов! Вот почему теперь у меня так зверски болит голова…
К счастью, а может, к сожалению, пропущенных звонков и непрочитанных сообщений я не обнаружил. Эвелин не звонила и не писала. Но почему? Неужели она не получила моё сообщение? Или получила, но не посчитала нужным ответить на него?
В голову начали закрадываться нехорошие мысли, и я поспешил отогнать их в сторону. Ничего случиться не могло. Да и вообще, что могло случиться? Возможно, Эвелин была чем-нибудь занята днём и попросту не увидела моего сообщения. А может, она забыла телефон в сумочке, что оставила в прихожей… Вариантов было много. Лишь бы самые страшные мои ожидания не оправдались и не дали начало неистовой тревоге.
Я набрал номер Эвелин и, прижав телефон к уху, настороженно вслушался в гудки. Она не брала трубку, и с каждым новым, кричащим на весь мир гудком сердце у меня начинало стучать быстрее. Почему же она не отвечает?..
Я бешено стучал кулаками по закрытой двери: на звонки никто уже не реагировал. Внутри всё кипело от злости. Сначала мне было страшно и я жутко волновался за Эвелин, но потом на смену этим чувствам пришёл обезоруживающий гнев. Я понял, почему Эвелин не позвонила сама и не ответила на мой звонок: это Уитни, Уитни пытается выкинуть меня из жизни своей сестры. Я вспоминал наш последний разговор с несостоявшейся невестой и не прекращал неистово колотить руками и ногами по двери. Скоро пылающую ярость заменило глупое бессилие, и я, прижавшись лбом к деревянной поверхности двери, ещё пару раз ударил по ней ладонью.
— Я знаю, что ты делаешь это намеренно, — сквозь зубы процедил я и почувствовал, как внутри снова что-то заклокотало, будто из моей грудной клетки готовились вылететь тысячи птиц. — Я знаю это, чёрт побери! И никуда отсюда не уйду, пока ты не позволишь мне войти! Даже не надейся! Я заночую прямо здесь, на крыльце, если это понадобится! Слышишь, Уитни? Я тебе не сдамся!
Какое-то время я пялился на дверь и, тяжело дыша, переводил дух. Птицы вырвались из груди, и теперь я чувствовал необъяснимую пустоту. Внезапно со всех сторон подступило одиночество, и я сел на ступени крыльца и уставился на чужой дом, окна которого уже загорались мягким желтоватым светом. На город опускались сумерки, но мне было всё равно: я не собирался никуда уходить и намеревался просидеть на крыльце до тех пор, пока не увижу Эвелин хотя бы одним глазом.
Сидя на крыльце, прижавшись спиной к стене и вытянув вперёд одну ногу, я совсем забылся и окончательно потерял счёт времени. По моим подсчётам сейчас было около десяти вечера. Сегодняшняя погода располагала к весенней или даже летней: вечер выдавался очень тёплым и безветренным. С постепенно темнеющего небосклона, приобретающего густо-синие оттенки, на меня смотрели недосягаемые звёзды. Луна, выплывавшая из-за еле заметного облака, холодила крыши домов своим бледным светом. Холод царил и у меня в душе.
Но золотистый свет, внезапно озаривший левую сторону моего лица, мгновенно растопил лёд у меня внутри. Я повернул голову влево и встал на ноги. Дверь, которую до этого я так усердно колотил руками и ногами, была приоткрыта, и сквозь неширокую щель в неосязаемую темноту лился янтарный свет. На меня смотрел чёрный силуэт, и, когда мои глаза привыкли к свету, я разглядел в этом силуэте Эвелин.
— Я уже не надеялся увидеть тебя сегодня, — устало выдал я и сделал шаг к девушке, но она боязливо отстранилась. Я бессильно опустил руки. — Что не так, Эвелин?
Только сейчас я заметил, что она прижимала к груди свою тетрадь воспоминаний, и сразу понял, в чём дело.
— Не уверена, что мы знакомы… — растерянно произнесла девушка.
Я вздохнул.
— А я уверен. Я ведь знаю твоё имя.
Эвелин смотрела на меня с недоверием, слегка прищурив глаза.
— И про твою тетрадь я знаю, — не отступал я. — Ты сама показывала мне её и говорила, что порой не веришь собственным записям. Но что может быть достовернее строк, сделанных твоей рукой?
Я молча указал на тетрадь, и Эвелин поняла меня без слов: открыв тетрадь на последних страницах, девушка внимательно вчиталась в строки, после чего подняла на меня свои небесно-голубые глаза и тихо спросила:
— Логан?..
Я кивнул с тёплой улыбкой, и Эвелин неуверенно улыбнулась в ответ.
— Всё равно ты меня не помнишь, — невесело сказал я и снова сел на ступеньки. — Это бессмысленно.
