сообщить о нарушении
Текущая страница: 36 (всего у книги 120 страниц)
— Так, — подтвердил я и присел на кровать рядом с Эвелин. — Сначала ты не хотела уезжать, чувствуя свою вину перед родными, особенно перед сестрой, но я убедил тебя, что любому живому существу нужна свобода, и… и ты согласилась.
Она напряжённо вглядывалась в стену, словно пыталась вспомнить хоть что-то, затем снова пробежала глазами по строчкам, написанным её рукой, и тревожно посмотрела на меня.
— Я бросила свою семью, — тихо, но уверенно произнесла она и сделала прерывистый вздох. — Я уехала от них, ничего не сказав, — это моя благодарность? Это моя благодарность за всё, что они сделали для меня? Господи! — Эвелин закрыла лицо обеими руками. — Я и не знала, что я такая эгоистка!
— Эвелин, — сказал я и сжал запястья девушки, пытаясь убрать её руки от её лица. — Эвелин, посмотри на меня. — Повинуясь, она взглянула на меня хрустальными от слёз глазами; в её взгляде я не прочитал ничего, кроме отчаяния. — Ты не эгоистка, слышишь? Слышишь меня?
По её щеке скатилась одинокая слезинка, и Эвелин утвердительно закивала.
— Да, твоя семья любит тебя, — продолжал я, всё ещё сжимая её запястья, — она безмерно любит тебя и старается защитить от этого мира. Они воображают, что тебе не найдётся места под этим небом, но они просто чертовски ошибаются! Оглянись вокруг, сегодняшний мир состоит не только из желчи, лести, коррупции и бешеного стремления к деньгам. Мир чудесен, он невообразимо чудесен! Но твоя семья этого не понимает, они построили непробиваемую стену между тобой и этим миром, который готов принять тебя такой, какая ты есть. Но теперь, Эвелин, теперь мы сокрушили эту стену! Понимаешь? Нет поводов грустить и обвинять себя в эгоизме, потому что это не так! Ты буквально спасла свою жизнь, ведь твоя семья, будем откровенны, превратила первые двадцать лет твоей жизни в бессмысленное заточение и прозябание в полнейшем одиночестве! Разве такой жизни тебе хочется? Разве ты не желаешь увидеть мир таким, каким его вижу я? Разве ты виновата в том, что произошло?
Эвелин закрыла глаза, и по её щекам одна за другой покатились слёзы. Я смотрел на неё, с сожалением приподняв брови, и понимал, чего мне стоит видеть её такой. Каждая оброненная ею слезинка с тяжестью падала на моё сердце и болезненно прожигала его.
— Нет, Логан, нет, — прошептала Эвелин, открыв глаза и взглянув на меня, — это ты спас мою жизнь. Ты, а не я. Просто представить не могу, что было бы со мной сейчас, не появись в моей жизни ты.
Не найдя, что сказать в ответ, я молча обнял Эвелин. Она уткнулась носом в моё плечо и беззвучно заплакала. Я гладил её по волосам, стараясь успокоить и не находя нужных слов.
— Моё родное сердце… — чуть слышно шептала она. — Как же ты меня понимаешь…
Успокоившись, Эвелин отстранилась от меня, и мы надолго замолчали. Порой она всё ещё всхлипывала.
— Ты голодна? — тихо спросил я у Эвелин, надеясь отвести разговор в другую сторону, чтобы не заставлять её нервничать снова. — Можем спуститься вниз, я что-нибудь придумаю. А может, сейчас проснётся Кендалл и приготовит завтрак на всех; он любит готовить.
— Кендалл? — переспросила Эвелин.
— Да, он мой друг. Помнишь?
— Его помню. Не помню, что он тоже ночевал сегодня в твоём доме…
— Он ночует здесь уже вторую ночь. Так вышло, что ему пока негде жить, и я позволил ему пожить немного у меня.
Лицо Эвелин озарилось слабой улыбкой, и она взглянула на меня.
— Какой ты добрый герой, — сказала она.
Но Кендалл, вопреки моим ожиданиям, не блеснул перед Эвелин своими кулинарными способностями. Проснувшись, он сразу засобирался на работу, сказал, что ему некогда готовить, и посоветовал нам с Эвелин разогреть на завтрак позавчерашнюю пиццу. Уехал он очень быстро, я даже не успел напомнить ему, что он забыл тетради, в которых хранились тексты новых песен.
— Если бы не Кендалл, мы бы сейчас сидели голодные, — сказал я, поставив перед Эвелин кружку с дымящимся кофе.
— Спасибо. Но Кендалл ведь ничего не приготовил…
— Да, но это благодаря ему мой холодильник до отказа набит едой.
— Чем же ты питался, когда жил один?
— Чем придётся. Чаще всего ел на работе, иногда заглядывал в рестораны, в кафе. Кендалл из нас четверых — самый хозяйственный и педантичный, он ведь немец.
— Не имеет значения. Питаться, Логан, надо нормально и рационально, а не от случая к случаю.
— Я уже привык к этому, — виновато пожал плечами я, — привык к такому образу жизни. И ничего менять пока не хочется.
Потом разговор ушёл в другую сторону, и, когда завтрак подошёл к концу, я решился задать вопрос, на который не надеялся получить утвердительный ответ.
— Эвелин, — произнёс я, отодвинув в сторону пустую тарелку, — послезавтра уже Новый год, и я… Просто я хотел спросить, не хочешь ли ты встретить его вместе со мной?..
Она подняла на меня голубые глаза.
— Я думала, в Новый год ты будешь со своими друзьями.
Я вспомнил, что Джеймс пригласил меня на свою новогоднюю вечеринку, на которой, очевидно, он вновь ожидал появления Изабеллы, но отогнал это воспоминание куда подальше и ответил:
— Я уже пять раз подряд встречал вместе с ними Новый год. А с тобой… с тобой ещё ни разу.
Эвелин улыбнулась.
— Раз так…
— Это ещё не всё, — перебил её я. — Я хочу пригласить тебя на вечеринку в Нью-Йорк.
— В Нью-Йорк? — с удивлением переспросила Эвелин.
— Тебя это не сильно пугает?
Девушка растерянно пожала плечами. Я опустил глаза, потеряв последнюю надежду на то, что она согласится.
— Ты никогда не была там?
— Была пару раз в далёком прошлом. Но все мои воспоминания об этих поездках давно уже умерли. Я просто знаю, что была в Нью-Йорке, и всё.
Посмотрев на свою собеседницу, я безрадостно вздохнул и сказал:
— Ладно. Я понимаю твою реакцию, Эвелин. Ты привыкла встречать семейные праздники вместе с семьёй, а я… я не твоя семья. С моей стороны было слишком нагло просить лететь в Нью-Йорк вместе со мной. Я всё понимаю.
Я хотел встать из-за стола, но передумал, когда Эвелин взяла меня за руку. Опустившись на свой стул, я с изумлением взглянул на неё.
— Ты уже не помнишь, о чём мы говорили в твоей спальне? — тихо спросила она, глядя мне в глаза. — Я пока не собираюсь возвращаться к своей семье, Логан. И, сбегая к тебе, я надеялась, что ты заменишь мне их.
Я невольно улыбнулся и, крепче сжав руку Эвелин, спросил:
— Значит, мы летим в Нью-Йорк?
— Конечно. В Новый год сбываются мечты, но я думаю, что моя мечта уже сбылась. Или по крайней мере сбывается.
Она открыла тетрадь воспоминаний, что лежала рядом, на столе, и принялась быстро что-то в неё записывать. Я наблюдал за Эвелин с грустной улыбкой, одновременно любуясь ею и жалея её.
— Что ты хочешь в подарок? — спросила меня собеседница, отложив в сторону тетрадь.
Я встрепенулся, словно опомнившись от непонятного забытья, и ответил:
— Я хотел встретить Новый год с тобой не ради подарка, Эвелин… Тем более свой подарок в виде согласия лететь со мной ты мне уже преподнесла.
— Перестань, Логан! Подарки — неотъемлемая часть праздника, без них не обойтись. К тому же процесс покупки подарка для дорогого человека доставляет мне море удовольствия. Так что ты хочешь?
Посмотрев на Эвелин, я устало вздохнул. Я вдруг подумал о своей семье, о том, как сильно мне хочется увидеть родных в праздники, и понял, чего я лишаю Эвелин. Волна непреодолимого стыда накрыла меня с головой. Эвелин говорила, что я спас её жизнь, но мне казалось, что я делаю всё только хуже…
— То, что я хочу, мне не подарит даже Санта Клаус, — задумчиво сказал я.
— Верь в чудо, Логан. Чудеса случаются лишь у тех, у кого есть для них в душе особенное место.
— Толку от этой веры? Желания исполняются не потому, что люди хотят, чтобы они исполнились, а потому, что люди делают всё, для того чтобы они исполнились.
— Тогда делай всё, что в твоих силах. — Эвелин заглянула в мои глаза. — А я уверена, что в твоих силах всё.
— Была бы в твоих словах доля правды, Эвелин…
— В моих словах есть львиная доля правды, Логан.
Я безмолвно опустил глаза и задумался над её словами. Она тоже молчала, размышляя неизвестно над чем.
Через какое-то время на меня навалилась тяжёлая усталость, и я почувствовал, как мои веки налились свинцом. Наверное, это таблетки начали действовать в полную силу.
— Надеюсь, ты не сильно заскучаешь одна? — спросил я, поднимаясь из-за стола.
— Ты куда-то уходишь? — с неким испугом в голосе спросила Эвелин.
— Наверх. Ужасно хочу спать: за всю ночь почти не сомкнул глаз.
— В чём дело, Логан? Почему ты так плохо спишь?
Я виновато пожал плечами и составил грязную посуду в раковину.
— Нервы не к чёрту, — признался я, но больше ничего не сказал. Мне пока не хотелось вдаваться в подробности по поводу своего здоровья и рассказывать Эвелин о своём недуге.
Она бесшумно подошла ко мне сзади и тихо спросила:
— Ты будешь не против, если я займу ещё пару минут твоего времени?
— Я весь твой.
Эвелин зашелестела листами своей тетради, и я повернулся к ней лицом.
— Просто я хотела, чтобы ты послушал моё новое стихотворение. Сейчас, на мой взгляд, идеальный момент — момент, когда утренние разговоры практически иссякли, а дневное течение рутины ещё не унесло нас. Нам никто не помешает.
Я стоял и выжидающе глядел на Эвелин. В груди будто что-то съёжилось, я с непонятным мне страхом готовился услышать ещё одно признание, на которое, как и на остальные, не смогу найти ответа. Эвелин подняла на меня голубые глаза и негромко попросила:
— Присядь, пожалуйста.
Я покорно опустился на стул, не сводя с неё глаз.
Эвелин села напротив и, положив тетрадь на колени, снова посмотрела на меня.
Люби меня за то, что я жива,
За то, что вижу, слышу и дышу.
Люби за то, что не мертва душа,
За то, что по земле хожу.
Люби и вечером, и ночью при луне,
И утром солнечным, и хмурым серым днём,
Люби в воде, на суше и в огне,
И даже если я сгораю в нём.
Люби меня, пожалуйста, люби!
В болезни, в здравии, в богатстве.
Люби и в бедности — без денег, без обид,
Люби несчастную, люби меня и в счастье.
Люби меня за то, что я умру,
Что мир не вздрогнет от утраты,
Что по нему я без следа пройду,
В чём я одна и буду виновата.
Люби за то, что я мечтать умею,
Но ни одну мечту не погуби.
Сильней огня любовь твоя согреет…
Люби меня, пожалуйста, люби!
Закончив чтение, она взглянула на меня, видимо, ожидая ответа. Я тоже смотрел на Эвелин, но молчал. Сердце бешено колотилось в груди.
— Тебе не понравилось? — с грустью спросила девушка, пытаясь найти ответ в моём взгляде.
— Понравилось. Просто я не знаю, что сказать.
Я затаил дыхание, с ужасом ожидая, что Эвелин ответит: «Скажи, что любишь меня». Но она молчала.
— Ты читаешь свои стихи кому-нибудь ещё? — решил поинтересоваться я, чтобы разбавить эту неловкую паузу, повисшую между нами.
— Нет, Логан. Ты первый и единственный мой слушатель.
Я был тронут этим и тепло улыбнулся. Эвелин невесело улыбнулась в ответ и, встав со стула, сказала:
— Тебе правда нужен сон. Иди наверх, Логан, я несильно заскучаю одна.
Я был обеспокоен её состоянием: Эвелин вдруг стала безрадостная и глубоко опечаленная. Поначалу я хотел сказать ей об этом, но жуткая усталость дала о себе знать головной болью, и я, ни слова больше не проронив, ушёл наверх.
Кендалл приехал с работы только поздно вечером. Он удивился своей забывчивости, когда я не вовремя напомнил ему об оставленных дома тетрадях, и извинился перед Эвелин за то, что так спешно покинул мой дом утром. В качестве извинений он приготовил вкусный ужин, и мы втроём сели за стол в начале полуночи.
Разговор был поверхностный и непринуждённый, однако я чувствовал, что в воздухе повисло тяжёлое напряжение. Когда ужин был съеден, Эвелин поблагодарила Шмидта за ужин, пожелала нам обоим сладких сновидений и ушла наверх. Мы с Кендаллом остались убирать со стола.
— Встретил Джеймса у красного фонаря? — поинтересовался я, приняв из рук Шмидта вымытую тарелку.
— Нет. Наверное, он усиленно готовится к своей новогодней вечеринке. Думается мне, она будет грандиознее, чем «последнее чудо этого года».
— Кстати, о вечеринке. Боюсь, я не приду на это мероприятие, в которое Джеймс впихнул денег больше, чем получает в месяц среднестатистический американец.
— Как это не придёшь? — с удивлением спросил немец. — Маслоу предупредил нас о ней ещё на позапрошлой неделе, к тому же он говорил о своём детище почти каждый день. У тебя так спонтанно изменились планы?
— Можно и так сказать. В ночь на тридцать первое декабря мы с Эвелин летим в Нью-Йорк.
Я поймал на себе непонятный взгляд друга: то ли он был обескуражен, то ли слегка рассержен.
— Но Джеймс… — беспомощно выговорил Шмидт.
— Да, кстати, не говори ему о том, что меня нет в Эл Эй, ладно? Объясню ему всё сам, когда вернусь.
Кендалл поставил на стол чистую тарелку и машинально взялся за другую, грязную.
— Как долго вы будете в Нью-Йорке? — спросил друг. — И что подтолкнуло тебя на это решение?
— Сам не знаю. Просто я хотел осчастливить её и огородить от неприятностей, к тому же я питаю к Эвелин необыкновенную жалость…
Кендалл обезоруживающе посмотрел на меня и тихо, с какой-то опаской спросил:
— Она тебе нравится?
Я вздохнул, не ожидая такого вопроса, но совершенно точно зная на него ответ.
— Знаешь, Кендалл, сегодня мы с ней столько говорили и в последнее время я уделяю ей столько внимания, что моя голова занята мыслями только о ней. Но чем дольше я о ней думаю, тем больше убеждаюсь: мои чувства к ней искренне дружеские. Я уверен в этом, хотя понятия не имею, откуда взялась такая крепкая уверенность.
— Странное дело. Обычно тесное общение между парнем и девушкой вызывает совсем другие чувства со стороны хотя бы одного из них…
— Без тебя знаю. Но сильно опасаюсь этого.
Вся посуда была вымыта, и я, поставив на полку насухо вытертую тарелку, без сил опустился на стул.
— Когда ты уехал сегодня утром, — начал я, уставившись в одну точку, — она сказала, что хочет, чтобы я послушал её новое стихотворение. И знаешь, что я услышал? Просьбу. Грёбаную просьбу любить её!
— Думаешь, это она к тебе неравнодушна?
— Я уже не знаю, что думать. Общаемся мы как друзья, разве что я часто обнимаю её… Но я делаю это лишь затем, чтобы утешить её! В последнее время она сильно переживает из-за своей семьи, а это заставляет переживать меня. Но когда она читает мне стихи, меня не покидает ощущение, что она совершает откровенное признание. А если она в меня влюблена, значит… значит ни о какой дружбе речи быть не может.
— Если ты так не уверен в её чувствах, то почему просто не спросишь её об этом?
— Нет, нельзя! Она может не вспомнить о своих чувствах, и тогда я буду выглядеть полным идиотом.
— Ты и так выглядишь полным идиотом! В твоём доме живёт настоящее сокровище, которое, вдобавок, к тебе неравнодушно, а ты оскорбляешься его чувствами, желая до конца дней своих оставаться просто другом!
— Я не о себе переживаю, Кендалл, я переживаю о ней. Что, если она действительно любит меня? Я не смогу ответить ей взаимностью, и дело тут уже не в принципе и предубеждении.
— А вообще не обольщайся, друг мой, — встряхнул меня Шмидт, — может, эти стихи она посвящает вовсе не тебе.
— А кому? Тебе, что ли?
Шмидт покраснел.
— Ты не единственный парень на планете, Логан. Мысли трезво. Она, может быть, безответно влюблена в кого-нибудь, и эта любовь, возможно, не даёт ей покоя. Она не может признаться предмету своего воздыхания, потому что боится равнодушия с его стороны, и выплёскивает всю боль в стихотворения. Я ведь сам поэт, и поверь, я делаю то же самое. А за неимением более внимательного и чуткого слушателя Эвелин читает свои стихотворения тебе, доверяет тебе свои переживания.
Слова Кендалла открыли мне глаза, и теперь я сидел молча, осмысляя всё, что он сказал.
— Вполне возможно, что ты прав, — согласился с другом я, пытаясь понять, расстроило меня его высказывание или же наоборот расслабило. — Честно признать, я вовсе не думал об этом…
— Теперь ты понимаешь, что ваша с Эвелин дружба имеет место быть?
— Да, но… Что мне делать, когда она вновь прочитает мне свои стихи? Я не знаю, как себя вести.
— Молчи и слушай, что ты ещё можешь сделать? — Кендалл взглянул на часы и сонно потянулся. — Когда она закончит, похвали, скажи, что она молодец, поддержи её.
— Да, — задумчиво согласился я, — поддержка ей нужна…
Шмидт задержал на мне свой взгляд и сказал:
