Автор книги: Ellada
сообщить о нарушении
Текущая страница: 84 (всего у книги 136 страниц)
Мисс Элиза Лэганн, бесспорно, была очень красива. Более того, она выглядела идеально. Пожалуй, даже слишком идеально. Каждый завиток в ее прическе, каждая складочка ее пальто и даже меховые ворсинки несчастной норки, которой был отделан этот шедевр портновского искусства, занимали свое исключительное, заранее определенное, тщательно продуманное и точно рассчитанное место. И даже медное сияние великолепных локонов казалось каким-то неестественно идеальным. Все эти мелочи неуловимо сливались друг с другом, складываясь в единый образ. Образ леди. Но изумленно созерцавшему все это совершенство Альберту почему-то вдруг вспомнилась копна вьющихся непокорных волос цвета спелой пшеницы, едва удерживаемая у висков тонкими красными ленточками, которыми свободно и ласково играл ветер. Или другая такая же густая и блестящая, но цвета воронова крыла, что плавно и тяжело падала на хрупкие точеные плечи, окутывая их белизну волной мрака. Даже столь же тщательно расчесанные и аккуратно уложенные в простую строгую прическу волосы Анни Брайтон казались более живыми и красивыми, чем этот роскошный, сияющий подобно огненному шелку водопад. И внезапно Альберт отчетливо понял, чего именно не достает облику Элизы и что вызвало его раздражение. Идеальному образу, который она создавала с такой тщательностью и старанием, не хватало простоты и естественности. Гармонии. Той самой гармонии, которая дается человеку в момент его рождения и источником которой является сама природа. Естественной красоты, которую не в силах заменить никакие, даже самые искусные ухищрения и без которой невозможно истинное совершенство. Всего того, что он ценил больше всего в жизни и к чему всегда стремился.
Кенди, Анни, Шанталь… Они были такими естественными, такими простодушно-искренними в своих чувствах и желаниях, такими непосредственными и открытыми, а еще откровенными, добрыми, щедрыми на тепло и ласку, чуткими, отзывчивыми! Они были как лучики солнца. Они казались мягкими, нежными, хрупкими и беззащитными, но могли быть и невероятно сильными, смелыми и решительными, а если потребуется – беспощадными и бескомпромиссными, способными преодолеть любые преграды и трудности, достойно принять неожиданные удары судьбы и справиться с ними, вынести любые невзгоды, не поступившись своими принципами, не кривя душой. Они не старались быть похожими на других, не следовали слепо предписываемым правилам, не шли на поводу общественного мнения, не придавали сакрального значения мелочам и формальностям. Они всегда оставались самими собой. Настоящие женщины, достойные самого глубокого почитания, уважения и любви. Не избалованные кисейные барышни, выросшие в тепличных условиях под неустанной опекой родителей, бдительно охраняющих свои драгоценные чада от всех и вся и трясущихся над ними так, словно те были не обычными живыми людьми из плоти и крови, а хрупкими статуэтками, сделанными из фарфора или хрусталя. О, нет, они не имели ничего общего с этими инфантильными созданиями, прекрасными снаружи, но пустыми внутри, льющими слезы по малейшему поводу, готовыми в любое мгновение рухнуть в обморок и думающими только о нарядах, драгоценностях и развлечениях, наполнявшими светские салоны Чикаго и могущими рассуждать разве что о погоде да новых сплетнях. Главной, если не единственной, целью существования которых был выгодный брак. Которые краснели и жеманно закрывались веером, изображая смущение, но устремленный поверх ажурно-расписных пластин пустой, равнодушный взгляд холодно и расчетливо ощупывал собеседника, мысленно оценивая толщину его кошелька и положение в обществе. Нет, Кенди и подобные ей были не такими. Честность и искренность были их самыми яркими чертами. У каждой из них есть цель в жизни. Цель, которую они выбрали сами, не слушая ничьих советов и не склонясь перед диктатом общественного мнения, и к достижению которой так смело и откровенно стремились, преодолевая все преграды, встающие у них на пути. С ними можно было разделить все: и самую светлую радость, и самое черное горе. Тоску, отчаяние надежду и… любовь. Они способны были любить. Не раздумывая, не рассуждая, не прицениваясь и не подсчитывая ежесекундно собственную выгоду. Просто любить. Они были достойны встать рядом с мужчиной как равные и пройти до конца избранный ими путь, каким бы трудным он ни оказался. Но именно это, как ни странно, и делало их не идеальными в глазах остального мира. Все эти качества, которыми он так восхищался и за которые так сильно ценил и уважал Кенди и ее подруг, с точки зрения надменно-лицемерного бомонда были абсолютно недопустимы в женщине. Более того, одно обладание ими, а тем более их открытое проявление, было непростительной дерзостью. Подлежащим наказанию бунтом против общепринятой морали и складывавшихся веками правил и порядков. Наказанию немедленному, жестокому и беспощадному. И оно таким и было, ибо для того, чтобы покарать тех, кто осмеливался нарушить оковы писанных и неписанных, но признанных с общего молчаливого согласия и возведенных в абсолют условностей, общество прибегало к своему самому страшному, испытанному веками и безотказному оружию – слову. Завистливые сплетни и пересуды, осуждающее перешептывание за спиной и надменно-презрительные и холодно-насмешливые взгляды, откровенное пренебрежение или глухое молчаливое неприятие мгновенно и неутомимо делали свое дело, в равной степени безжалостно и жестоко обрушиваясь как на головы тех дерзких «наглецов»-безумцев, которые везде и всюду преднамеренно и целенаправленно с высокомерной насмешкой и без сожаления попирали общественную мораль, смело встречая устремленные к ним пренебрежение и злобу ледяным презрением, так и на головы случайно оступившихся и тех несчастных, которые впервые отваживались или вынуждены были нарушить какую-либо из нескончаемой вереницы условностей. И в этой невидимой глазу войне не прощалось ничего. Здесь не было мелочей. Всевидящий, всеслышащий и вездесущий высший свет не знал покоя и усталости в своем стремлении уничтожить тех, кто осмеливался выступить против него, посягнуть на его авторитет, поставить под сомнение его власть и могущество, изничтожая репутацию не только самих ослушников, но всех, кто хоть как-то был с ними связан, навеки превращая их в неприкасаемых изгоев, стараясь стереть даже память о самом их существовании в этом мире. Двери всех «приличных» домов оказывались закрыты пред отверженными одиночками, их семьями, родными, близкими, друзьями, а иногда и даже просто знакомыми. Любая поддержка, любое проявление сочувствия, малейшие знаки внимания наказывались тут же сурово и беспощадно, мгновенно низводя осмелившихся оказать их до уровня таких же заживо погребенных парий. Отработанный веками механизм медленно, но верно делал свое дело, не меняясь и не давая сбоев, а потому редко кому приходило в голову нарушить эти правила. Многочисленные, неумолимые, вечные правила большой игры под названием Жизнь, которым не было совершенно никакого дело до столь мелких и незначительных частностей, как люди, их желания, чувства и даже судьбы. И в обществе, живущем по этим правилам, превыше всего ценили не человека, а его богатство, положение, титулы. Это общество мыслило лишь меркантильными категориями, а все его действия были продиктованы точным и холодным расчетом. Здесь все имело свою строго определенную цену, все продавалось и покупалось, начиная вещами и кончая людьми. Именно за это Альберт так презирал это общество. Именно поэтому годы назад он ушел из дома, предпочтя жизнь бездомного нищего бродяги, перебивающегося случайными заработками, которых едва хватало на еду и одежду, и предпочитающего общение с животными и растениями. Ему нравилась такая жизнь. Жизнь, где он мог идти, куда ему хотелось, делать то, что ему хотелось, самостоятельно выбирая свой путь и следуя ему. Ему нравилось бродить по лесам, вдыхая терпкий и щекочущий нос запах сосновой смолы, пить воду из ручьев и родников, лежать на траве, любуясь раскинувшимся над головой бескрайним небом, струящимся, таинственно-холодным и немного удивленным сиянием звезд и огромной бледной луны, и засыпать под убаюкивающий шелест листвы. В такие мгновения ему казалось, что он свободен, как тот ветер, поющий в вышине, или облака, величественно и неспешно скользящие в расплескавшейся безграничной синеве к горизонту. Там и только там он был по-настоящему свободен.
Но, увы. В его жизни помимо его желаний существовал еще и долг. И с годами Альберт все чаще вспоминал о нем, все чаще задумывался и с каждым разом все отчетливее и отчетливее понимал, сколь много людских жизней и судеб зависит от его решений. Даже не от его решений, а от самого его присутствия. Кенди, Джордж, Арчи, тетушка Элрой, Элиза и ее мать. Безвременная смерть Стира в результате скоропалительного решения, принятого с горячностью и азартом молодости, которая не признает неудач и не думает о потерях, наглядно продемонстрировала ему это, а трагедия, происшедшая с Нилом, еще раз подтвердила эту простую истину. Если бы только он узнал обо всем раньше! Если бы успел вмешаться… Все было бы иначе. Пусть Нил и не был образцом порядочности, пусть он был глуп, труслив, самонадеян, но даже такой - он не заслуживал столь жестокой участи. Но он, Альберт, не успел.
«Что толку теперь сожалеть об этом, - в который раз с горечью подумал Альберт. – Ничего уже не изменишь».
Но все это и стало причиной его возращения. Он вернулся и занял свое законное место, приняв все обязанности, которые накладывало на него его положение. Свободный, как ветер, бродяга и любитель животных по имени Альберт исчез, а его место занял Уильям-Альберт Эндри – глава одной из самых родовитых, богатых, влиятельных и весьма уважаемых семей Чикаго. Но при этом он не изменил ни своего мнения о мире, в котором теперь вынужден был жить, ни своего отношения к нему.
И вот перед ним стояла девушка, которая была живым воплощением идеала этого мира. Настоящая леди. Не живое существо, способное дарить радость, ласку и тепло, способное любить и быть любимой, а картинка из модного журнала.
Ее лицо было совершенно спокойно, широко распахнутые глаза изумительного орехового цвета, опушенные длинными, изящно загнутыми вверх ресницами, смотрели открыто и радостно, а на чувственных губах играла легкая полуулыбка.
- Элиза? — наконец ошеломленно пробормотал Альберт, но тут же, опомнившись, взял себя в руки и добавил. - Доброе утро.
- Прошу прощения, что осмелилась побеспокоить вас вот так, без предупреждения, - вкрадчиво и в то же время естественно-невинно произнесла Элиза. Сделав паузу, она лукаво выгнула бровь и улыбнулась, отчего на ее округлых, красиво очерченных щеках появились очаровательные ямочки. - Я могу присесть?
- Д-да... Да, конечно, - смущенно пробормотал молодой человек, махнув рукой в сторону одного из стоящих перед столом стульев. - Прости, я просто не ожидал тебя увидеть и очень удивился, - откинувшись на спинку кресла, он проследил, как Элиза заняла предложенное место, и выжидающе посмотрел на нее.
- Я понимаю, вы удивлены моим визитом, - начала девушка, совершенно верно истолковав его вопросительно-недоуменный взгляд. — Разумеется, было бы более приемлемо обратиться к вам с такой просьбой не в столь, - Элиза выразительно обвела взглядом сдержанную деловую обстановку кабинета, — ...необычном месте, - наконец закончила она фразу, снова переводя взгляд на Альберта. - Но мы так редко встречаемся, что мне не оставалось ничего другого, как прийти сюда. Разумеется, я понимаю, что вы очень заняты, - поспешно добавила она, кокетливо взмахнув ресницами. - У человека вашего положения, должно быть, очень много дел, а если к этому прибавить еще и обязанности главы семьи... Но я очень надеюсь, дядюшка, что вы все же найдете немного времени для меня. К сожалению, мне больше не к кому обратиться, ведь вы и Арчибальд - единственные мужчины в семье Эндри. Я бы с удовольствием обратилась к Арчибальду, чтобы не утруждать вас, но его нет в городе, - Элиза замолчала, устремив на него многозначительный выжидающий взгляд.
- Элиза, я же просил не называть меня дядюшкой, - недовольно поморщился Альберт. — Зови меня по имени. В конце концов, я не настолько старше тебя и Арчи, чтобы обращаться ко мне с таким почтением. Что у тебя за просьба?
- О, ничего такого особенного, - пробормотала Элиза, одарив его очередной ослепительной улыбкой. — Дело в том, что завтра состоится последний показ «Мессалины». Я хотела бы еще раз посмотреть эту пьесу и очень надеюсь, что вы не откажетесь составить мне компанию и сопровождать меня в театр.
При одном упоминании «Мессалины» перед мысленным взором Альберта, как живой, встал образ Шанталь. Но не такой, какой ее видели на сцене в образе распущенной и жестокой императрицы Древнего Рима, а такой, какой он видел ее в последний раз — в тот далекий и вместе с тем близкий и памятный сентябрьский день, когда она сама пригласила его к себе в гримерную и попросила оставить ее навсегда - уставшей, печальной и невыразимо прекрасной. Настоящей. Живой. Образ не актрисы, но женщины. Обычной чуть грустной и очень-очень красивой молодой женщины. После того дня он ни разу не видел ее. Он не ходил в театр и старался даже не думать о ней. И очень надеялся, что ему удастся забыть свою безответную любовь, навсегда выкинуть ее образ из своих мыслей и своего сердца. К тому же, в последнее время он был сильно обеспокоен отсутствием известий от Кенди, да и работы было предостаточно. Иногда ему даже казалось, что он почти забыл эту гордую, неприступную красавицу Мессалину. И вот одно ничего не значащее, случайно произнесенное слово — и все вернулось. По телу словно прокатилась волна огня, сжигающая все на своем пути, а сердце испуганно трепыхнулось, сжалось в комок, болезненно заныло и замерло. Совершенно ошеломленный Альберт молча смотрел на улыбающуюся девушку, не в силах произнести ни слова.
- Мне очень понравилась эта пьеса, - между тем продолжала Элиза тем же невинным тоном с едва заметными нотками искренней мольбы ребенка, упрашивающего строгую мать купить ему еще одну конфету. Однако сияющий взгляд ее ореховых глаз с холодным вниманием изучал лицо сидящего в кресле мужчины, а потому от нее не ускользнуло глубокое замешательство, на мгновение отразившееся на этом лице и еще больше укрепившее ее подозрения. – Да и вас, похоже, она не оставила равнодушным, - в голосе Элизе прозвучал плохо скрытый намек, за которым последовала не менее эффектная многозначительная пауза, подействовавшие на Альберта, словно холодный душ.
Он чуть прищурился, всматриваясь в лицо, стоящей перед ним девушки, но на лице Элизы уже снова красовалось прежнее простодушно-невинное выражение, и Альберт невольно подумал: уж не показалось ли ему? Несколько секунд в кабинете царила напряженная тишина, а затем Альберт чуть заметно вздохнул и отвел взгляд, благоразумно решив оставить в покое столь щекотливую тему. Да и что он мог сказать? В очередной раз признать, что впервые в жизни потерял голову из-за женщины, но, не сумев добиться ее благосклонности, вместо того, чтобы воспользоваться своим положением, властью и богатством, предпочел отступить, по своему обыкновению сыграв роль благородного глупца, чтобы сохранить ее уважение? Сетовать на несправедливость жизни, словно какая-то одинокая престарелая великосветская сплетница, которой больше ничего не осталось, кроме как завидовать своим более удачливым подругам, предаваться воспоминаниям, да сожалеть о собственных упущенных возможностях?
Элиза, по-прежнему сверлившая «дядюшку» пристальным взглядом, чуть приподняла бровь. На мгновение выражение ангельской невинности исчезло с ее лица, сменившись гримасой злости и раздражения, а безжалостно-ледяной блеск светло-карих глаз напомнил два наточенных кинжала с танцующими вдоль сияющего лезвия язычками пламени презрения. Но это длилось всего лишь миг, а затем ее лицо вновь обрело выражение детской наивности и простодушия, а взгляд – просительной мягкости.
