Текст книги "Ключ Всех Дверей. Бракирийский след (СИ)"
Автор книги: Саша Скиф
сообщить о нарушении
Текущая страница: 77 (всего у книги 113 страниц)
– Ещё одна «святая земля»? О нет, спасибо, только не это и не сейчас…
Предводители племени переглянулись, словно обмениваясь между собой некими безмолвными сигналами.
– Мы видим, вы не понимаете, вы не доверяете. Но мы объясним. Мы всё объясним. Только это будет долго. Но вы должны привести всех остальных. Это всем нужно. Им нужна помощь. Мы можем её дать. Как вы будете жить, зная, что не дали им помощи, когда могли дать?
– Или зная, что не допустили гибели маленького, но прекрасного мира?
– Надо привести, да. Нехорошо оставить там, очень, очень нехорошо, – раздалось сразу с нескольких сторон. С галёрки тоже что-то гудели, но, кажется, на своём языке. Гидеон оглянулся на товарищей растерянно – сопротивляться специфическому напору туземцев без конструктивной поддержки было сложно.
– Ну, думаю, Дэвида с Диусом, раннят-то мы привести можем… Детям полезно будет подышать свежим воздухом, знаешь ли…
– Много ли они там дышат-то… И фрукты им как-то без интересу… Но пожалуй, да.
– Альберт, опять же, думаю, сам пожелает… Софью полезно хотя бы иногда отрывать от капсулы Эркены…
– Да, кстати, – ухватился за эту мысль Гидеон, – один наш товарищ попросту лежит в коме. И его предложите привести?
Кажется, Общая Мать ненадолго задумалась.
– Принесите его. Принесите сюда. И когда вы увидите, как он встанет на ноги, вы поверите нам, и сможете привести остальных.
Дайенн чувствовала неодолимое желание свернуться в счастливый клубок и задремать. Абсолютный покой, абсолютное счастье…
Однажды, когда им с Мирьен было лет по семь, семья отправилась в гости к дяде Дахмейну, в горы. Кем им приходился дядя Дахмейн, Дайенн и позже не могла разобраться, родство было дальше троюродного, но клановые связи прочны. Дядя Дахмейн был учёным, больше двадцати лет преподавал, теперь по возрасту отошёл от дел и поселился с семьёй в горах в районе Дошара, но продолжал работу над некоторыми незаконченными вещами, и иногда принимал у себя в гостях бывших учеников, коллег и родственников.
Дети дяди Дахмейна были уже взрослыми и работали кто где, играть было, ожидаемо, не с кем, взрослые беседы слушать было, конечно, интересно, но малопонятно, Мирьен нашла какую-то объёмистую книгу с большим количеством иллюстраций и углубилась в неё – она всегда была куда более усидчивой, а Дайенн тихо, чтоб не отвлекать взрослых, выскользнула за дверь, решив погулять по окрестностям. Столько ведь говорилось о красоте гор, надо посмотреть, что за горы такие…
Было довольно холодно, но это Дайенн не смутило. Зимы в Хеноше тоже бывали довольно холодными. Правда, сейчас-то стояла поздняя весна, могло б быть и потеплее… Но мрачноватые громады на фоне пасмурного серо-сизого неба вызвали у неё не страх и разочарование, как могло бы быть у ребёнка, а уважение. Строгие, молчаливые, это правильно. По горным тропинкам карабкаться трудно, и это тоже правильно – так же и учёба ведь не даётся легко… А потом начался дождь. Внезапно и как настоящее стихийное бедствие – он хлынул стеной, ледяной стеной, через которую становилось всё труднее идти, и через которую, самое страшное, было почти ничего не видно.
Когда её наконец нашли, когда привели в тёплый дом, искупали в горячей ванне, накормили, напоили укрепляющим отваром и антипростудными порошками, растёрли согревающей мазью и укутали в огромное, тёплое, похожее на облако одеяло – она чувствовала себя примерно так же, как сейчас. Мать с отцом вполголоса спорили, стоит ли дать ей что-то ещё, мать была убеждена, что воспаление лёгких неминуемо, а ей было так хорошо, что, разве что, она иногда пугалась – может быть, её душа уже рассталась с телом, и летит в край, где не падает тень, и тогда она заставляла себя открыть глаза, видела маму и Мирьен, и успокаивалась, и блаженная дремота снова смеживала веки… Всё плохое позади. Кошмар – что она потерялась и её никогда не найдут, что она останется в ледяной воде, среди холодных колючих камней, пока тут и не умрёт – закончился. Всё плохое должно заканчиваться.
Так было и сейчас. Все ощущения – запахи пищи и тёплых досок, из которых построен дом, мягкость пухового покрывала, на котором она лежит, голоса друзей и гостеприимных хозяев – доносились словно сквозь лёгкую дымку, которая обычно окутывает воспоминания и мечты. Да, возможно, это просто сон… Так бывает только в детстве и во сне, но ведь справедливости ради, так должно иногда быть и во взрослой жизни? Хотя бы иногда, редко-редко, в самые тяжкие минуты, когда без этого просто никак? Там, в своей соляной тюрьме, она дошла, кажется, до крайней точки отчаянья. Преступно, непростительно, но она почти сдалась. Она уже не верила, что выйдет отсюда. Что силы ещё когда-нибудь вернутся в измученное тело, для которого подвигом становится пошевелить пальцем, что она увидит лица друзей не сквозь маску костюма химзащиты… Да, наверное, болезнь была побеждена, монстром она себя не чувствовала. Но вместе с болезнью была побеждена и она, живой она себя не чувствовала тоже. А потом отворилась дверь и вошёл Алварес – вот уж кого она не ожидала, хотя и безумно хотела увидеть, и принёс ей костюм, сказав, что она может выйти… Он помогал ей надеть его – правильнее сказать, одевал её, и рассказывал, что загадочные аэм-лабиф действительно оживили Джани Эркену, и утверждают, что могут помочь и остальным. Дэвиду Шеридану, излечить последствия отравления продуктами распада хлорциана, им всем, борющимся сейчас с последствиями чудовищного вируса… Она слабо, недоверчиво улыбалась. Это ведь бред, предсмертный бред…
Идти сама она, конечно, и подавно не могла, Алварес нёс её на руках. Идти, опираясь на плечо Гидеона, мог только Арвини. Она смотрела на проплывающие над ней верхушки светло-зелёных деревьев – ей казалось, она плывёт, река уносит её… Потом послышались голоса, и деревья над головой поредели, а затем внезапно сменились деревянным навесом. Её положили, кажется, на что-то мягкое – сквозь костюм и при общей слабости, она и в этом была не уверена. И после долгого спора, кто-то расстегнул маску на костюме, и, придерживая её голову, влил ей что-то в рот. Что-то вкусное, немного напоминающее мамин ягодный чай…
– Так устроен её организм. Он бросил все силы на борьбу с вирусом, и почти победил его, но ей самой сил осталось мало, очень мало… Это поможет. Она справится быстро, быстрее всех.
– Вы уверены, что не коснулись её руками? Кожи, рта?
– Удивительно, но, скажу вам, друзья, – Альберт пожирал глазами экран портативного сканера, – это действительно работает. Никогда не видел, чтоб эти диаграммы ползли вверх на глазах… Количество вируса в крови стремительно приближается к нулю, более того, одно из этих соединений, работающее, по-видимому, как адсорбент…
– Здоровый мир делает и жителей здоровыми, – Общая Мать опустилась рядом с Арвини, он, покачав головой, забрал из её рук небольшой кувшин и сделал пару глотков самостоятельно, – природа, мать этого мира, долго не имела детей, которым могла б дарить свою любовь. Она копила эту любовь, и теперь щедро изливает её на каждого.
– По-видимому, что-то из этого является мощным катализатором химических процессов. Интересно, что именно… Это, это и это – витамины, это – по-видимому, иммуномодулятор… Довольно необычно работающий… Я бы сравнил это с работой органелл, но органеллы направляю я, а кто направляет это?
– Мать-природа, – улыбнулась Будущая Мать.
– Э… хорошо, – Гидеон оторвался от экрана сканера, в котором безуспешно пытался что-то понять, – вы хотите сказать, что вы не болеете?
Сидящий рядом, подвернув ноги по-турецки, Хранитель энергично затряс косматой головой.
– Нет, не болеем. В этом мире неизвестны болезни. Конечно, мы помним, что такое болезнь, из нашей прежней жизни… Мы понимаем, что такое болезнь, да. Что такое слабость, и боль, и разрушение. Болезнь извне, болезнь изнутри. Ты, и ты, – он указал жёлтым загнутым ногтем на Алвареса, потом на Цэрин, – должны знать, да. Пока вы здесь, совсем не уйдёт, но будет медленно, очень медленно. Но там, в ваших мирах – быстрее. Очень, очень плохие вещи. Но не здесь, нет, не здесь.
– Но такое невозможно! Может быть, вы скажете, что здесь и смерти нет?
– Смерть есть. Конечно, есть. Как везде, хищные животные поедают травоядных, и трава отмирает в свой срок… Смерти нет только для нас. Есть перерождение, не смерть.
– Что?
– Мы не умираем. Мы засыпаем, чтобы возродиться вновь. Двести тридцать пять нас прибыло сюда, двести тридцать пять аэм-лабиф есть и сейчас.
– Из нашего родного мира мы спасли немного. Свои жизни. Это оружие, которое помогло нам отразить несколько нападений тилонов, и которое теперь подходит к концу. И машину.
– Времени? – уточнил Арвини. Удивительно, но в его лицо, напоминавшее совсем недавно гипсовую маску, вполне вернулись краски жизни.
– Она управляет временем, – кивнула Общая Мать, сейчас расставляющая на широкой скатерти блюда для тех, кто выразил готовность поесть, – но для отдельного существа. Когда мы стареем настолько, что понимаем, что наше тело устало быть живым, мы подключаемся к этой машине, и она возвращает нас вновь в то состояние, в каком мы прибыли сюда, отматывая наши годы назад. Когда мы прибыли сюда, одни из нас были лет уже преклонных, а другие ещё молоды, и нам удалось установить очерёдность. Одни из нас стареют – другие возрождаются им на смену. Машина возвращает нам молодость, забирая часть нашей памяти, иногда больше, иногда меньше. По очереди мы друг для друга воспитатели и воспитуемые. Мы передаём знания тем, кто заменит нас в свой срок, чтоб в свою очередь вернуть эти знания нам. Я – нынешняя глава нашего народа, Общая Мать, мне скоро уже двести лет, скоро придёт мне пора отправляться к Машине, чтобы вернуться оттуда вновь тридцати лет, она – Будущая Мать, кто сменит меня тогда, и будет учить меня, когда Будущей Матерью буду я. Так и у Хранителя Истории есть Будущий Хранитель, так у каждого из нас.
Гидеон, с некоторой опаской покосившись на двух аэм-лабиф, с натурально детской непосредственностью рассматривающих и ощупывающих врия, которого это, кажется, не напрягало, а даже забавляло, пересел поближе к Альберту, всё ещё, озадаченно хмурясь, изучающему показания диагноста.
– Фантастика… Нет, мы не удивлены. Мы слышали о том, что некоторые из ваших машин способны… как там точно было сказано… возвращать тело к любому желаемому состоянию. То есть, однажды ваши дети… становятся родителями для собственных родителей?
– У нас нет детей, – возразил Хранитель Истории, – никто не родился здесь с тех пор, как мы прибыли сюда – было нас двести тридцать пять душ, ровно столько и осталось. Плюс лишь две души, не наши по крови… Мы бесплодны, и не имеем надежды получить кого-то нового, кроме друг друга.
Два аэм-лабиф, закончив изучать Игласа, теперь сидели поодаль и вполголоса, видимо, обсуждали впечатления, сами явно считая, что делают это достаточно тихо. Ну или успокаивая себя тем, что гости всё равно не знают их языка, тоже резонно.
– Вот почему вы легко согласились, чтоб телепаты Земли поселились здесь. Вы и не имели надежды заселить однажды всю планету. Но почему всё так?
Хранитель развёл руками.
– Мы не знаем. Возможно, машина делает нас такими. Первые, кто прошли перерождение, были преклонных лет, возможно, машина запомнила образ бесплодного существа… Но ведь и земляне, мужчина и женщина, живут у нас только вдвоём, за четыре жизни ни разу не родилось у них дитя.
– Земляне?
Другой старик – он представлялся, когда их процессия прибыла под своды дома, но Гидеон не запомнил имени – покачал совершенно седой головой. Кажется, подумал Джеймс, это первый кандидат на встречу с Машиной в самое ближайшее время, удивительно, что эта высохшая мумия ещё шевелится.
– Триста лет тому назад были у нас первые гости. Добрые гости, которые стали нашей радостью. Корабль-исследователь, когда-то давно стартовавший с Земли, заблудившийся в космосе, прибившийся к нашей тихой гавани. Это они, мужчина и женщина, научили нас земному языку, рассказали о космосе и других мирах, которые мы никогда не увидим, что знали сами. Они увлеклись изучением нашего мира и нашей культуры, в те времена, когда они улетали с родной планеты, ещё не известны были другие миры, мы были первые живые инопланетяне для них. Земляне живут не столько, сколько занеф, они вскоре состарились и однажды мы обнаружили, что они умирают. Мы не нашли ничего лучше, как поместить их тоже в нашу машину. Машина вернула их нам в свой срок вновь такими, какими они прилетели к нам, только не помнящими ничего о себе. Мы воспитали их, взрослых телом и младенцев душой, рассказали им о их мире всё, что когда-то рассказали нам они, мы показали им их корабль… Но они не захотели возвратиться в родной мир – прошло очень много времени, сказали они, неизвестно, что там… А что здесь – известно. Они сказали, что полюбили этот мир, полюбили нас. И остались здесь ещё на жизнь, и ещё… Может быть, мы плохо поступили, что не дали им умереть, как умирают все, что воспитали их немного тоже аэм-лабиф, внешне они не похожи на нас, но внутренне они как мы… Но было так заманчиво и прекрасно – иметь рядом с собой ещё два новых лица…
Широкая морщинистая рука Общей Матери нежно перебирала волосы Дайенн, в то время как взгляд её, исполненный теплоты и грусти, переходил с Рефен на Эльгарда.
– Дети – это счастье. То счастье, которого нет у нас, возможно, поэтому оно такое заманчивое для нас… Каждый желает того, чего у него нет. Мы желали бы новых детей, которых бы мы ещё не знали, малых частиц нас самих, которые были бы и в самом деле новыми для нас… Но у нас есть другое счастье, и мы не ропщем, нет, не ропщем. Нам так хотелось, чтоб Лита осталась с нами, так хотелось увидеть, как родится её дитя, как оно будет расти… Это было бы и нашим счастьем. Но мы боялись, вдруг здесь, среди нас, в мире, где невозможно изменение, он не сможет родиться? Или же, если и родится, то уже у него, когда он вырастет, никогда не будет детей? Мы просили её, чтоб однажды, быть может, её дети посетили нас, чтоб мы увидели, какими они стали, и порадовались за них…
– Это действительно рай, – прошептала Софья, – нет смерти, нет вечной разлуки… и нет рождения…
– Только кому же нужен такой рай, вы хотели добавить? Каждый день похож на предыдущий, и одни и те же с зацикленной по кругу жизнью… Какая-то антиутопия, да?
Арвини усмехнулся.
– Наверное, нам, детям своих миров – смертных миров, конечного времени – и не увидеть никогда это иначе. Мы привыкли к конечности, к времени, необратимо разделяющему завтрашний день с вчерашним. Всё это, что связано с этими чёртовыми артефактами, слишком травмирующее для нас, потому что опрокидывает фундаментальные законы вселенной, которыми вся наша жизнь строится из того, что одно у нас отнимается, другое даётся взамен, одно уходит без возврата, другое рождается из небытия. Интересно только, почему же мы тогда фантазируем именно о таком рае? Вы, земляне, должны это хорошо понимать. Ведь рай – это место, где никто не рождается и не умирает. Нет ни войн, ни болезней, ни голода, никакого зла, все пребывают в блаженном благоденствии, и волк ест вместе с козлёнком из одной кормушки. Мы, центавриане, хорошо понимаем это, у нас просто не один рай, а свой у каждого бога. Почитатели Ли будут вечно пребывать в изысканных наслаждениях, почитатели Иларис вечно пить бесконечную удачу, почитатели Могота познают высшую степень радости открытий… Разве что, такого представления о желаемом загробном, как у господина Намгана, у нас нет, полное ничто без тревог и желаний – не по центаврианской натуре. И одни говорят, что рай – это отвратительно скучно, а другие всё равно стремятся туда попасть. Почему? Может быть, мы безнадёжно испорченные существа, которые, непрерывно страдая от разлук, потерь, несовершенства – привыкли и полюбили эти страдания, потому что уже не способны сделать себя другими, такими, какими мы были бы способны наслаждаться пребыванием в раю?
– Жестоко сейчас скажу, – вздохнул Ви’Фар, – но и не дай бог такими стать. Без изменений нет развития. Из страданий и противодействия им родилось всё то, чем мы в себе теперь гордимся, все наши культурные и научные достижения, все наши качества разумных существ – мужество, сострадание, способность испытывать привязанности и идти на многое ради этих привязанностей. Понятен страх терять близких – но если не терять тех близких, которые у нас сейчас есть, то тогда у нас не должно появляться никаких новых близких, иначе ни в мире, ни в нашем сердце просто не останется места. Либо желать, чтоб наш близкий уходил тогда, когда мы сполна пресытимся этой близостью, чтобы, по сути, надоел нам, перестал быть близким… Либо потеря близкого, либо потеря любви к нему. А можно ли вообще испытывать любовь и привязанность к тому, кого невозможно потерять?
– Ну, а как было у Изначальных? Из некоторых оговорок можно предположить, что у них как раз… что-то вроде того, что здесь, только без периодических перерождений. Долгоживущие, но бесплодные особи, которых осталось ограниченное количество.
– Да я б сказал, вся эта тема вообще возвращает нас к концепции двух путей, предложенных Изначальными. Сходящихся, впрочем, по вопросу, что жизнь есть борьба…
– Вы не правы, – возразила Ли’Нор, – по крайней мере, не правы, говоря об одних и тех же… Личность ведь формируется не только набором генов, но и воспитанием, условиями. Это каждый раз всё же разные варианты одной и той же личности, эта «перезагрузка» сродни, наверное, амнезии… Они ведь не помнят своих… так сказать… прошлых жизней.
– Ну если уж так говорить, условия тут тоже одни и те же.
– Немного помним. Машина стирает большую часть, но не всё. Кое-что оставляет. Это как сны, как смутная память… Но среди смутного есть твёрдое знание, что мы жили уже не раз. И иногда – некая память и о том, что будет, мы видим это как сны там, в машине…
Возможно, думала Дайенн, свойство тахионных потоков, пронизая собой и прошлое, и будущее, они могут что-то приносить и туда, и оттуда… И получается, в целом, что и время, и история для этих существ – понятия очень условные…
– И в одном из этих снов вы видели, что мы прилетим?
– Да. Мы не знали, когда, но знали, что это будет. Мы знали, что эти гости будут связаны с теми гостями – Литой и её спутником Г’Каром, может быть, их дети, так и вышло. Мы знали, что кому-то из тех, кто будет с вами, потребуется наша помощь, и это тоже вышло так.
– Ну да, а детали вам уже… не очень известны.
– Вы… – коллеги никогда не видели Ли’Нор такой взволнованной и смущённой, – вы видели её, Литу… Не могли бы вы рассказать… всё, что сможете? Всё, что помните? Вы ведь… вы ведь все, получается, и тогда уже жили эту же жизнь?
Лицо Общей Матери озарилось смесью нежности, грусти и восторга.
– Ты, верно, рано лишилась своей матери. Это очень грустно, вдвойне грустно, потому что нам тоже хотелось расспросить тебя – о её жизни после того, как она отбыла из нашего мира. Мы чувствовали, мы знали, что она проживёт ещё очень недолго, что больше мы её не увидим. Но недолго – это сколько у занеф? Пять лет, десять, пятнадцать? Для нас это не так существенно, как для вас. Она пробыла у нас немного, меньше, чем мы б хотели… Наверное, и она хотела бы больше, но не могла, её дело не могло ждать. Но каждый день мы собирались вокруг, слушать её рассказы, а мы рассказывали ей – о нашем мире и истории, об этом месте… У нас здесь не так много истории, потому что нас мало, зато это мирная история. Она была прекрасной женщиной, доброй и отзывчивой… точнее, могла б такой быть, но у неё не было времени, она знала это. Она очень хотела помочь нам, чем-то большим, чем охранный маяк, но не могла, не могла позволить себе задержаться. У нас принято сочинять сказки… В нашем прежнем мире мы сложили много сказок и песен, но этому месту нужны не только те, прежние, но и свои. Сказки – это самое доброе дело по нашим верованиям, это гораздо лучше, чем история, как понимается она у вас. Записывать то, что было – нужно, полезно, но бездушно, записывать то, чего никогда не было – бесполезно, но прекрасно. Мы и её попросили сочинить для нас сказку. Мы и тебя попросим. Мы были б рады, если б счастье её было – жить… Но нам ли рассуждать о жизни, о счастье – у нас всё не так, как у вас. Но мы очень рады, что у неё родилось дитя… прекрасное дитя… Даже двое детей, как мы видим. Ведь ты не то дитя, которое она ждала, когда была у нас. Мы сделали для того дитя игрушку, какие принято делать у нас… У нас очень давно не делается детских игрушек, было так прекрасно снова сделать игрушку для кого-то… Быть может, она досталась потом и тебе, а может быть, и тебе? Мы и для твоего дитя сделаем игрушку, – обратилась Общая Мать вдруг к Дайенн, – только нужно сколько-то твоих волос. Они у тебя очень густые и красивые, будет легко и приятно делать такую игрушку. И твоё дитя будет спокойно, даже если тебя не будет рядом.
«Чудные ребята… Неизвестно, когда у меня будет дитя и будет ли вообще, а они хотят сделать игрушку… Видимо, так понравились им мои волосы… Может быть, тем, что рыжие, напомнили о ней? Бедные… Для них рождение ребёнка – недостижимое счастье… В самом деле, ведь должно быть возможно… выяснить, почему так, ведь если машина омолаживает организм, она должна возвращать и репродуктивные функции… Хотя мы так мало знаем о репродуктивных особенностях занеф, как и о занеф в целом, что…»
Дайенн не осознала, в какой момент, от мерного поглаживания морщинистой занефьей лапы, от фонового гудения голосов, провалилась в сон. Просто потолок вдруг растворился, и в просвете ветвей над головой засияли крупные звёзды, и запах земли и травы стал сильнее, и где-то рядом кусты шептались с ручьём, полоща в нём ветки, и кажется, кто-то подошёл к ней, положил руку на плечо, и от этого касания стало так мирно, спокойно, хорошо, как бывает только в таком сказочном, нестрашном лесу, а она не оборачивалась, чтоб посмотреть, кто это – быть может, боясь, что, узнав, кто это, утратит это волшебное очарование незнания и покоя…
– Звёзды здесь такие большие, удивительно красивые.
– С ума сойти… Ты умудряешься не только увидеть тут звёзды, но и оценить их. Если они такие красивые, не так уж мудро, наверное, селиться в густом лесу, где не слишком много возможности ими полюбоваться…
– Почему же. Наблюдать их вот так, среди ветвей – не менее приятно… Словно они бегают, а ветви их ловят. Чудесно.
– Чудесно, на самом деле, то, что ты сохранил способность восхищаться звёздами – после того, сколько мы, в этом бесконечном, видимо, путешествии насмотрелись этих чёртовых звёзд… Особенно чудесно – учитывая, какими были для тебя последние дни. Хотя наверное, это нормально. Потанцевав на грани жизни, смерти и третьего, куда более страшного состояния, я б был безумно влюблён в весь мир вокруг.
Илкойненас обернулся на опустившегося рядом Эремо.
– Разве для этого нужно что-то подобное?
– Разумеется, нет. Иначе кой чёрт, как считаешь, меня понесло на эту же крышу?
Лорканец улыбнулся.
– Мой дом на Лорке располагался там, где довольно мало деревьев. До леса – который в сравнении с этим и лесом-то назвать грешно – нужно было идти полдня… Ну, у нас был фруктовый сад. Я любил лежать под деревьями и смотреть на небо, говорил отцу, что так мне особенно хорошо размышляется о боге… Во многом, это было так. На самом деле, сейчас мне пришло в голову, что в мысли о том, что кто-то сверху наблюдает за нами, действительно что-то есть… Нет, подожди, я не хочу, чтоб ты понял меня неправильно. Я не хочу, чтоб ты раздражался, думая, что я сейчас буду говорить о вере и всяких своих переживаниях в связи с этим, я прекрасно понимаю, как неприятно человеку, когда его принуждают слушать о том, чего для него, в общем-то, не существует. Вообще-то, я сам… ну, мою семью нельзя назвать истово набожной, мать, пожалуй, да – она из таких мест, а отец и его семья – нет. То есть, они соблюдали всё, что положено, конечно, но больше так, без глубокого осмысления, потому что все так делают и потому что привыкли, потому что это то, что нужно, чтоб считаться хорошим человеком, а любому важно считаться хорошим человеком. Поэтому достаточно легко приняли новую веру – из политических соображений, а разница невелика, в чём-то даже лучше, упразднили большую часть обрядов, и дышать не в пример свободнее… Это ведь не значит совсем отречься от веры, просто верить иначе. Нет, я имею в виду не то «наблюдает», что подразумевает «участвует и вмешивается», просто – наблюдает… Ведь это, наверное, очень интересно, наблюдать за нами… И половины наших приключений хватило бы…
Корианец рассмеялся.
– Что да, то да. Вот так сидишь, наслаждаешься приятной, тихой ночью, любуешься звёздочками и невольно ждёшь, когда же и какая ещё пакость случится… Ну да, казалось бы, сейчас-то всё хорошо, более чем хорошо, какое-то время у нас ни погонь, ни перестрелок, ни войны за порогом, и даже вон… вас вылечили…
– Когда всё хорошо, то уже подозрительно?
– Да не то чтобы… расслабляться не хочется, привыкать к хорошему. Думаю, правда, что и не успеем… Много ли времени потребуется ребятам, чтобы законспектировать всё, что нужно, о тилонах и всём, что с ними связано? И отправимся за новыми неприятностями… Ты действительно хорошо себя чувствуешь? Альберт, конечно, показывал мне эти диаграммы, но много ль я в этом понимаю…
Илкойненас принялся нервно теребить косу.
– Ну, «хорошо», как выяснилось, тоже понятие относительное… Хорошо в сравнении с тем, как было последние дни, конечно… Если честно, я не столько даже обращаю внимание на своё состояние, сколько… другое голову занимает… Наслаждаюсь тем, что могу ощущать ещё что-то кроме голода или боли.
– Мне кажется, или, по твоим интонациям… это всё же не очень радостные мысли и приятные ощущения?
В темноте лицо Эремо было почти неразличимо, хотя кожа у него светлее, чем у Илмо, только поблёскивали глаза, отражая свет виднеющихся за деревьями соседних домов. Это с одной стороны даже успокаивало Илкойненаса, с другой – печалило. Он случайно натолкнулся ладонью на руку корианца, которая оказалась ближе, чем он полагал, и теперь неловкость понемногу занимала в нём всё то пространство, которое ещё не было занято тревогой и тоской последних дней.
– Ну, кроме естественных размышлений, не поторопились ли мы довериться занефам с их чудо-средствами и не находимся ли мы сейчас на пороге рецидива и, соответственно, полной и совершенной крышки для нас и чёрт знает, сколько ещё народу… Ну да. Я думаю о том, что если даже бог есть и слышит нас, он вряд ли поможет мне, он хочет, чтоб я справился сам.
– Как мне кажется, ты справился.
– Не вполне. Я не один такой, кому предстоит справиться не только с вирусом, но и с собой. Ты навещал меня эти дни… Не только ты, конечно, но ты чаще других, чаще других насильно кормил и поил меня, когда я не мог сам, и когда ты пожимал мне руку, мне казалось, что я не чувствую пластика костюма… и я… я боюсь, что теперь, когда уже не надо будет так волноваться за моё состояние, мне будет этого не хватать. Болезнь страшна ещё и тем, что в болезни человек имеет больше всего внимания и заботы от близких…
– Если хочешь, я и дальше время от времени буду насильно тебя кормить, – в смеющемся голосе Эремо слышались удивительные тёплые нотки, – правда, аборигенской дряни-то у нас не так много, так что дальше уже придётся чем-то более позитивным…
Голос лорканца прозвучал как-то тоскливо-испуганно.
– Нет, нет, не надо так шутить, пожалуйста…
– Извини, не подумал. Не знаю, исправлю ли положение, если скажу, что пенять тебе такой слабостью не собирался, на твоём месте я чувствовал бы себя в разы паршивее… Вообще-то, это вполне нормально – искать поддержки друзей, тем более в момент, когда тебе, мягко говоря, хреново, душой и телом. Обычно мы делаем вид, что прекрасно без этого обходимся, воля и суровость, никаких соплей и пафоса, но для того нам и слабость иногда, чтоб выпендриваться хотя бы иногда переставать.
– Действительно, поговорили лорканец с корианцем… Не знаю, смогу ли объяснить тебе, как я тебе благодарен. За то, что поддерживал меня в эти дни, что не боялся… Я не верил в себя настолько, насколько верил в меня ты. За то, что у вас, корианцев, есть ответы на все вопросы… Пусть не всегда и не во всём они подходят лорканцу, но приятно, что у кого-то они есть.
– Ответы на все вопросы? – Эремо, кажется, несказанно удивился.
– Наверное, я очень неуклюже выражаюсь… Ваше мышление, хотя мне сложно представить, как можно такое иметь, ваш… материалистический подход ко всему… Вы знаете, что лежит в основе веры, чувств и привязанностей, сомнений и комплексов, почему человек обманывает или терзает себя, вы делаете то, что хотите, не возводя между собой и целью искусственных преград условностей… Я не готов назвать вас примером для подражания, я не смог бы так, но мне просто почему-то легче от того, что такое рядом есть.
Под ногами Эремо, которые он подтянул к себе, обнимая колени, зашуршал настил кровли.
– Странный взгляд… Я могу понять, что лежит под таким восприятием, но…
– Нет, опять же, не пойми меня неправильно, меня это успокаивает не потому, что… Не так, как вы могли слышать от других лорканцев, образец, в сравнении с которым можно ощущать себя высокоморальным, богобоязненным и почти безгрешным – уж точно не мне так считать… Мне просто нравится видеть, что люди – разные, что можно жить и думать по-разному, и при этом не обязательно страдать, что есть не какой-то единственный путь, ведущий к благу…
Эремо какое-то время молчал. Где-то там, внизу, думалось сейчас, некоторые из утомлённых впечатлениями товарищей уже спят. Другие ведут разговоры с хозяевами – можно представить, как сложно оборвать такой разговор. Совершенно неожиданно для себя они обрели так много, встречу с живой легендой… Впрочем, много ли? Если память при этих воскрешениях обнуляется, и им приходится заново передавать её друг другу – сколько при этом теряется? Получается ли у них вообще воспринимать эту память как свою?
– Если ты говоришь, что ты не очень религиозен… Тогда что ты имеешь в виду, почему ты так говоришь? Ну, вопросов кризиса веры я и не ожидал бы от лорканца, уже несколько лет работающего в полиции, ортодоксы как-то… и по необходимости соприкасаются с иномирцами с показным омерзением, какому охранкнцам ещё поучиться. Хотя, много б я понимал… Я знаю о Лорке только по рассказам, от тебя, до этого Элентеленне, от Вадима и Дайенн, их впечатления после лорканского дела. И я могу допустить, что даже для нововеров… Вообще, во вселенной для каждой расы должна быть раса, которой можно удивлять, пугать, обескураживать и так далее. Для кого-то это земляне, для кого-то нарны, для кого-то врии, для многих корианцы, да…
