Текст книги "Ключ Всех Дверей. Бракирийский след (СИ)"
Автор книги: Саша Скиф
сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 113 страниц)
«Я? Я просил этого?»
Синие лучи скрещиваются в сетку прицела, и рука на гашетке…
«Понимания, что чувствовали два полюса. Понимания, что чувствуют, убивая. Разве не сладким было синее пламя, пожирающее тьму? Разве не это ты хотел узнать? Разве только из сентиментальных чувств ты не снял кольцо, а не потому, что уже видел, какую дверь оно открывает, уже понял, что слова «оно часть меня» – не романтический вздор, а слова змея… Крылатого ворлонского змея…»
«Я хотел понять Андо, да… Понять, почему это жило в нём, почему он видел… так… С тех самых пор, когда на Центавре… я увидел во сне, как он убивает дракха… Увидел экстаз, который он испытал…»
«Так чем же ты недоволен? Вот он, рубеж, к которому ты шёл… Ты ведь хотел играть по-крупному?» – пальцы на руке медленно, неотвратимо сжимаются. От кольца по всей руке – густая сеть светящихся капилляров, вверх, вглубь, до самой души…
Дэвид с криком проснулся. Андо, крылатый ворлонский змей, сидел с ним рядом, сжимая его руку.
В общем-то, первая часть замысла удалась – поле боя они покинули беспрепятственно. Но как раз в момент, когда они зависли на орбите пятой планеты, укрываясь в тени крупного спутника, и приступили к эвакуации команды с на ладан дышащего «Серого Крыла-9», на терминал «Локи» поступил вызов… Неожиданный – значит ничего не сказать. Вызывала Ранкеза.
– Приветствую вас, – на экране возник немолодой гроум со спокойным, волевым лицом, которое, подкорректировав ненадолго своё эстетическое восприятие, даже можно было назвать приятным, – я Мибел Так-Шаой, и полагаю, нам с вами есть, о чём побеседовать.
– Слушаю вас, – боковым зрением Лионасьенне следила по другому монитору за эвакуацией.
– Я благодарю вас за оперативное предоставление информации. И рад, что вы… всё ещё живы, учитывая, что происходит. Вы мне нужны живыми, и нужны прямо сейчас.
– Зачем?
– Это вы, думаю, и сами способны понять, – улыбнулся Так-Шаой, – мы на пороге гражданской войны, и от нас уже не зависит, позволить ли ей переступить наш порог. Я надеялся, конечно, что это произойдёт несколько позже… но вы, по крайней мере, не позволили нам быть застигнутыми врасплох. Я имею возможности для мобилизации. И неплохие шансы на победу, как мне кажется. В настоящий момент мы стали обладателями нескольких ваших лекоф-тамма… Мои специалисты сейчас изучают техническую документацию, и я очень заинтересован в консультации компетентной стороны. В моих интересах, чтобы лекоф-тамма были готовы к использованию как можно скорее – хотя и возможно, что мы победим и без них. А в ваших интересах, чтобы испытания прошли удачно, от этого зависит, приобретём ли мы что-то подобное у вас ещё. А ещё в ваших интересах выжить, а позади у вас, совсем не столь далеко, наши враги, которые теперь и ваши враги. Мы зафиксировали ваши координаты – сейчас, как я понимаю, вы стационарны, и будете ещё какое-то время, и выслали за вами несколько кораблей. Вы будете доставлены на Ранкезу, непосредственно ко мне.
– Мы… – Лионасьенне гадала, мог ли гроум засечь именно координаты «Локи».
– …Можете не волноваться больше о своей безопасности. Здесь вам не причинят вреда. Вы дорогие гости, очень дорогие. Я гарантирую безопасность так же всем вашим товарищам. Я не знаю, какие интересы у полиции Альянса в этом секторе, но очень жажду узнать. И в отличие от моих врагов, я живейше заинтересован в том, чтобы в этом конфликте ни один волос не упал с голов граждан Альянса. Ждите, – экран погас.
– Ну дела, – присвистнул Диего.
– Что делать будем? – Илкойненас с растущей тревогой следил, на экране радаров, за приближающимися кораблями.
– Что-то подсказывает мне, что уклониться от гроумского гостеприимства мы не сможем. Будем честны, у нас проблемы – «Серое Крыло-45» не критично, но повреждено, на наши призывы о помощи пока никто не отозвался – да и небезопасно было б приходить сюда за нами, учитывая, что тут неподалёку, действительно, бушует гражданская война. Не очень-то хорошо получилось, что мы оказались в неё втянуты, но если мы на ней погибнем – будет совсем тупо.
– И… доставят они нас на Ранкезу… что потом?
Лионасьенне вытащила сигарету.
– Там видно будет. Может быть, цинично, но главное – выжить. Лично за себя я б не переживала, но у меня на борту – дети, а на «Сером Крыле-45» теперь – несколько раненых. Стоит подумать о них. Мы могли бы отказаться и остаться здесь ждать возможной помощи, или следовать дальше к нейтральной полосе перед сектором Арнассии, но мы рискуем их жизнями больше, чем своими.
– Отлично вышло, что ни говори, – Илкойненас рухнул в кресло, – Брикарн потерял, в общем-то, все три своих корабля… Чёртовы тилоны, не удивлюсь, если они сдали Громахе информацию, что здесь что-то происходит, надеялись, что атеффэ-нэа угробят «Серые Крылья», а может быть, и ещё кого-то, и пока тут выясняют на кулаках, кто кому устроил задницу, они под шумок свалят… Если б не вы, Лионасьенне, мы вряд ли были бы живы, так что у вас есть некоторое право решать. Конечно, получается, мы вмешиваемся во внутренний конфликт…
– Нас в него вмешали. Вы всего лишь летели сюда арестовать тилонов, а мы – всего лишь не дать им поделить вас на ноль. Конечно, это я позвала ранкезцев… Но боюсь, Громаха могла не разобраться в суматохе, что вы – хорошие ребята и вас взрывать не надо, да и тилоны иначе не убрались бы… Они, вообще, изначально не собирались широко освещать своё участие в этом деле.
– Теперь, – мрачно пообещал Диего, – осветим…
– Здравствуй, Дэви…
Голос не слушался. Показался сперва чужим… Собственный голос, после этих голосов.
– Ты видел это, Андо? Ты знаешь?
– Да… Видел… Но в том, что произошло, нет твоей вины. Если хочешь кого-то винить – вини меня, ведь… Сила, которая способствовала этой трагедии, была подарена мной…
Андо Александер – как во сне, как во множестве снов за эти годы, почти во плоти, от кожи сияние, за спиной прозрачные крылья, только огромные серые глаза не впиваются в душу с неким невысказанным вопросом – теперь они будто точно знают ответ. И теперь это не сон, совершенно точно не сон.
– Не бойся их, Дэви… Они не смогут навредить тебе, только не тебе. Ты этого не помнишь, но так уже было… Эти воющие призраки, как ты их назвал, пробудили худшие из твоих кошмаров, но больше они не тронут тебя. Больше их нет. Это всё прошло, навсегда прошло…
– Андо, почему? Неужели действительно так должно было быть? Андо, кто из нас сделал это – ты или я? Неужели это неизбежно… как рефлекс, чёртов рефлекс…
Глаза Андо были темны от печали – темны как бездна, поглотившая Драла’Фи.
– Не думай об этом, не нужно, прошу.
Но неужели можно действительно об этом не думать, когда эти голоса всё ещё звучат в голове? Когда стоят перед глазами эти вспышки…
– Ты помнишь, ты, как никто, знаешь – как сильно я ненавидел вот это «такова природа». Предопределённость, приговор… жалкое оправдание всему, что происходит. Такова природа – о сторонах конфликта, не желающих идти к примирению. Такова природа – о тех, кто просто не пожелал возобладать над собственной слабостью.
– Да, я помню. Помню все наши споры. Помню, как ты хотел свободы… для меня, для всех… – рука Андо, опережая движение Дэвида, коснулась его плеча – того места, где когда-то сидел Страж.
– Скажи, это ещё чувствуется? Моя нервная система ещё несёт его след? Не так, как было с порабощёнными, конечно. Ты говорил – есть то, что меняет навсегда. И тело, и сознание. Как ворлонское вмешательство изменило и Литу, и тебя. Как технологии Теней меняли остраженных… и техномагов. Страж не изменил меня… зато ты изменил, да?
Дэвид накрыл руку Андо своею, рассеянно отмечая – как взросло она теперь выглядит, рука мужчины на руке юноши, рука живого на руке… нет, не призрака, конечно, но руке чего-то совершенно иного.
– Ты знаешь, я ценил этот дар, ценил и тогда, когда начал понимать, что он такое, что он несёт с собой. Я не собирался отказываться. Тем более не собираюсь теперь. Было бы совершенно аморальным, я думаю, брать от дара только то, что приятно, только то, что можешь вынести, только то, что… привносит приятное разнообразие в твою жизнь, – он горько усмехнулся, – это жестоко, но это правильно. Чтобы мне, осуждая тех, кому показалось бы… счастьем обладание такой силой… нечем было перед ними гордиться. Чтобы я не считал, что устоять, преодолеть – это очень просто. Неправильно бы было, если бы мне не пришлось учиться этому, как когда-то пришлось тебе.
– Ты справишься, нет сомнений, справишься. А я буду рядом. Как всегда был…
Светящиеся руки – почти плотские, почти реальные – скользнули по плечам, зачарованно перебирая пряди тёмных волос.
– Да, знаю. Как тогда, когда я ещё считал это только снами – там, на Тучанкью… Так и потом, все эти годы, когда я уже понимал… Мне кажется иногда, Андо… что ты как график бесконечно убывающей функции. Сколько ни приближайся к тебе, всё равно не пересечёшься. Может быть, я потому не послушал бы никаких предостережений, что рискую раствориться, даже в малой части, которую ты дал мне, в твоих ощущениях и твоей памяти, потерять себя в твоём, что внутри себя… что убедил себя в том, что это моё? Я все эти годы думал – вот, в конце концов, когда я стану взрослым и умным, я смогу понять… многих, и в частности тебя… Сейчас во мне живёт странное ощущение, что ты понимаешь меня.
И снова звенящая печаль в глазах Андо – полоснула по сердцу, когда он отвернулся. Но нет нужды видеть его глаза, чтоб знать, что в них.
– Прости… Прости, что мой страх за тебя, моё желание быть рядом, защитить – было сильнее любых соображений разумности. Что защитив тебя от всех угроз – от наших врагов на Центавре, от смерти под палящим солнцем на Корианне – оставил тебя беззащитным перед одной… перед твоими кошмарами. И малой эгоистичной радостью было – видеть твоими глазами тех, с кем я разлучён навсегда. Мою дорогую Офелию, и Виргинию, и Элайю… Через тебя защищать и их. Это моё желание – вопреки смерти остаться в вашей жизни – привело к тому, что случилось… Прости, что не могу раскаиваться в этом. Зная то, что мне дано знать – я не мог иначе.
– Андо…
Дэвид протянул руку, касаясь плеча призрака, сперва обжигаясь ощущением его реальности, телесности.
– Вы, вы все были правы – я ребёнок, эгоистичный ребёнок. Но я боялся, так боялся тебя потерять. И в жертву этому страху я принёс твой покой. Прекрасно понимая – ты не свернёшь, ты не откажешься…
– Андо… Андо, о чём ты… То есть, я понимаю, о чём ты говоришь, но…
Но себя не обманешь, эхом откликнулся тот, последний голос. С самой Тучанкью ты смотрел его сны, его воспоминания, воспоминания многих других – его глазами, и не хотел отказываться от этого, тебе это нравилось, зеркальный коридор чужих душ, к которым ты жаждал приблизиться. Ты говорил, что даже его кошмары – как тогда, на стеклянном поле, в котором навеки застыли боль и ужас тысяч оборвавшихся жизней – не пугают тебя настолько, чтобы отказаться. Ты уже знал, что получаешь это от него, но продолжал говорить: просто сны… Просто ему тоже, как всем, необходимо с кем-то делиться, чувствовать себя неодиноким, и если он не может как все вы – пусть хотя бы так. Ты чувствовал его боль, и его экстаз, ты слышал мысли своей матери и отца из его мыслей, мысли Диуса и твоих друзей из его мыслей, ты смотрел то, что видели его глаза – внешние и внутренние… Но даже зная, что смотришь не только в его личную память, ты не собирался останавливаться. Теперь ты спрашиваешь – чьи голоса ты слышишь, чья память сжала твои пальцы для выстрела, привела тебя к пониманию… твоего долга перед ним…
Череда образов – их общее, глазами каждого, так за вереницей картин взгляды встречаются, глаза в глаза – и над слепящей снежной гладью, и над изрытыми взрывами полями Центавра, и над молчащим, в сером траурном балахоне неба, Тузанором… и то, что стало общим. Пульс его сердца через тысячи километров на Тучанкью. Шёпот его тревоги… И звенящее «не верю» в ту ночь, словно одинокая вспышка позывного во мраке – снова и снова, хотя снова и снова нет ответа…
Вспышка – желание – Тучанкью, отзвуки его эмоций, эхо в космосе, след прикосновений Андреса и Алана, как узнал он позже, след удивления в ответ на – тот вечер, те бокалы, те прикосновения – под напором искушения, с которым не смогли бороться оба, любопытство, невинное любопытство… уже не очень невинное…. из-под этой вспышки – Ледяной Город, отсветы на стенах, сон, прорвавшийся в реальность… Зеркальный коридор их воспоминаний – и разве только их? – сплетающихся, как языки пламени. Глаза Диуса – близко-близко, губы, сцеловывающие слезы радости с любимого лица, восторг, мечта, которая стала реальностью. Руки Андреса, скользящие по гибкому горячему телу, погружающиеся в пламя рыжих волос. И другие руки… чьи – его? Густые каштановые кудри Уильяма, касающиеся лица Андо – и то же лицо, только более юное, склоняющееся над… его лицом? Падающий, как одежда с плеч, страх – неверие, сомнение, по-другому… «Так просто… так естественно… Если просто было – выстрелить, не должно быть сложно – принять». Он отшвырнул этот голос, как сброшенную рубашку – без тебя как-нибудь разберёмся – да, целый лоскутный мир чужой памяти, тысяча панорам – тысячью взглядов, тысяча отзвуков сердец…. вот андовское, вот его, вот Диуса, вот Уильяма, Адрианы, Андреса, Алана, Виргинии, Офелии, вот матери, отца, и снова его… Порой только одна вспышка, какая-то одна звенящая мысль, порой словно узкая щель в стене, из которой бьёт яркий свет, и если подойти ближе – в эту щель увидишь другой мир… Радуга на гранях кристаллов… Калейдоскоп Ледяного города…
Он на руинах Лоталиара – «я был там» – он перед матерью в тот день, когда говорили о Шин Афал и Штхиукке – стены помнят этот огонь – он протягивает руку, чтобы коснуться… прошлого… Андо обернулся – огненные пряди охватили руку, и светящееся лицо на миг подёрнулось рябью, став женским…
– Да, ты понимаешь. И одно только утешает меня – Диус понимает тоже. И может быть всё же… этот огонь не поглотит твою новую жизнь…
Да, Диус понимал. Как сам он язвительно усмехался – а какие были варианты, кроме как понимать? Можно быть рафинированным аристократом, далёким от народных суеверий, пока жизнь не сплетёт твою дорогу с дорогой ахари – и может быть, ты даже нашёл бы, куда свернуть, да нет ни малейшего желания. Диус как-то сказал – кажется, в разговоре с Виргинией:
«По правде, нас всегда трое. Я, Дэвид и Андо Александер. Нет, дико, конечно, но я привык. Ревновать к мёртвому – это последнее, что я мог бы делать, у меня не настолько всё плохо. Те же основания имеет Дэвид заподозрить, что в нём я ищу его отца. Но иногда, когда я вспоминаю, что с этой полоской металла связано слишком много загадок, вменяемых отгадок которым так и не найдено… жизнь расцветает новыми необычными красками. Но, в конце концов, я, видимо, заразился пофигизмом от Дэвида. Какой смысл волноваться о том, что кто-то может слышать твои мысли даже в самый интимный момент? Ну и пусть слушают и завидуют».
«Вот это правильно».
Диус, конечно, проникся пофигизмом не сразу. Сколько-то времени ушло на неуклюжие, трудные попытки объяснить.
«Понимаешь, это… Словно дополнительный слой, делающий картину объёмнее. Ты знаешь, каков мой взгляд на тебя, ты видишь его и сейчас. Но мне – мало этого, я хотел видеть тебя и другими глазами, я хотел… не просто видеть твой взгляд – видеть себя твоими глазами. Разве эхо твоих желаний, пойманное мной, не было тоже тем, что подтолкнуло нас друг к другу? И я не могу отказаться ни от чего, что стало мне доступно таким образом, ни от чего, что касается тебя…».
И когда они лежали, обнявшись, под одной тонкой простынёй – летние вечера в Эштингтоне бывали очень сухими, жаркими – Дэвид говорил:
«Не знаю, сможешь ли ты понять… Но это словно заниматься любовью над бездной, полной звёзд, над бездной, в которую падает твоё эхо. И когда я слышу твоё эхо от них – это лучшее, что могли бы дать мне звёзды».
И надо ж было, чтоб в этот момент почти невинных объятий и не слишком невинных мыслей в комнату вошёл Диус.
Вспышка. Развернулся, с намереньем вылететь обратно за дверь. Дверь захлопнулась перед ним с громким лязгом, словно запечатанная намертво.
– Диус, нет. Нет, не уходи.
Центаврианин на секунду прикрыл глаза, потом развернулся, крутанувшись на каблуках.
– Извините, рефлекс. Естественный рефлекс выйти, когда… Хотя не знаю, может быть, и не естественный. Может быть, естественнее остаться, коль скоро… Не дома, конечно, но… В общем, я не был готов увидеть что-то подобное. Извините. Но, возможно, теперь-то настало это время, откровенного разговора между нами.
Андо отстранился от Дэвида, но руку его не выпустил.
– И никто не мог бы быть готов. Я ведь, вроде как… – призрак рассмеялся, – мёртв. Но приличествует это мёртвым или нет – я скажу, что действительно рад тебя видеть, Диус Винтари.
– Знаешь, я даже не нахожу особых сил удивляться тому, что вижу тебя, – Диус, заметно дёрнувшись от звука старой фамилии, шагнул в сторону кровати, – если бы мне кто-то сказал, что я увижу Андо – о да, я удивился бы и не поверил. А видя своими глазами – нет, не удивляюсь. Ты, в общем-то, всегда был… Я, конечно, не… Не как вы… Но у меня есть старое доброе вербальное общение, многим оно помогает, мне, хотя бы большей частью, тоже. И для этого даже не обязательно говорить о тебе часто, чтобы помнить, что ты с нами. Жив в нашей памяти, – центаврианин усмехнулся, – я привык к тебе… и даже иногда мне самому казалось, что я чувствую твой взгляд за спиной. Ты начал жить с нами раньше, чем мы сами… стали жить вместе… Вы с Дэвидом… обменивались картинами, когда он смотрел на море, а ты на звёзды, передавали эмоции и резонировали в ответ, занимали друг у друга жизнь, я не знаю, кто точно у кого. Ты знаешь, любые двое, кто решает связать свою жизнь отношениями более глубокими, чем формальность – это два разных мира, которые идут на слияние, и им всегда есть, чем удивить друг друга. Удивлялся я двадцать лет назад, Андо Александер.
Андо улыбнулся, склоняя голову набок.
– И ты ненавидишь меня за это?
Дэвид откинулся спиной на угол между стенами, которые примыкали к откидной кровати, почти вернул власть над собственным голосом.
– Диус… Ты знаешь, я не думал, что это может когда-нибудь произойти. Но я рад, что произошло. У меня с ним оставалось недосказанное – то недосказанное, что можно сказать только глаза в глаза. У вас с ним этого – неизмеримо больше.
Диус подошёл к кровати, встал, опираясь спиной о стену напротив них, и расхохотался.
– Ненавижу? Было бы просто… нормально, во всяком случае… Но нормальной моя жизнь не была, и не должна была быть. Но ты же видел… мне казалось, что видел. Знал, что я знаю. О тебе, о той части тебя, что рядом всегда. И ты должен был знать… я не несчастен. Настолько, насколько это вообще бывает. Я никогда не понимал, это правда, чего ты ждал от меня. Никогда не понимал тебя. Но я соседствую со множеством вещей, которых не понимаю. Соседствую. Живу с ними. Они моя жизнь.
– А ты хотел бы? Хотел бы понять? Мне нет нужды говорить о том, что я видел – да, видел. Видел, может быть, больше, чем ты сам. И твой упрёк, за моё влияние на жизнь Дэвида, так же висит камнем на моей душе, как и произошедшее сейчас.
– Вот теперь я действительно удивлён, – Диус медленными, тихими шагами обходил кровать, подходя к упирающемуся в угол изголовью, – не думал, что ты способен испытывать хотя бы тень вины – передо мной. И ты можешь видеть, эта мысль не вызывает во мне сколько-то заметного торжества… Видишь ли, у нас не было времени поговорить да будем честны, было мало желания. Наверное, такие разговоры не происходят, пока оба живы. Ну, лично мне кажется, что причина не во мне. Я всегда знал, чего я хочу. Ты – нет, и не трать время, говоря мне сейчас обратное… если, конечно, собираешься говорить. Ты тоже иногда… тянешься к более простым вещам, более естественным решениям, и это правда, было бы легче и проще, если бы ты был просто ненавистной, лишней частью в его жизни, которую я мечтал бы вырвать с корнем. Но такие мечты не проживают двадцать лет. Либо умирают, либо убивают.
Андо опустил руки, во все глаза смотря на мужчину. Он намеренно не пытался его прочитать, хотя мог. Но не хотел. Пусть слова – будут словами, и пусть сказанное – больше не тревожит.
– В старину в одной местности на Центавре, – продолжал тот, – была поговорка: «Вино пьют из любого бокала». Таков примерный перевод, но точный невозможен, и вот почему. Это аллегория, которую не центаврианину не понять. Суть в том, что счастье надо принимать именно таким, какое оно есть, вместе с тем, что к нему прилагается и во что оно упаковано… хотя даже это не будет полным определением. Быть центаврианином – это уметь жить в удовольствие… и знать, что удовольствие не дастся тебе таким, каким лично ты мог бы пожелать, и слава создателю – не дай бог, если наши мечты сбывались бы в точности. Я нашёл партнёра, с которым не устал жить в течение более двадцати лет. И думаю, что не устану и впредь. Наш интерес друг к другу не ослабевает, как и наш общий интерес к тому, что мы делаем вместе. Мало кто может подобным похвастаться. Я нашёл… возможность жить так, как я хочу, делать то, что хочу. Чёрт, не так много тех, кто мог бы ожидать от меня зависти. И по-твоему, мне отравит жизнь то, что… признаться, я не знаю, как это определить. Ну, в целом, я имею в виду тебя. Мне больше не отравляют жизнь козни моей родни и игры, выигрыш в которых меня заранее не удовлетворял, ты просто не смог бы сделать что-то страшнее, чем было бы там. Никто, кто счастлив в любви, не должен быть счастлив и всё, не воспитывая себя, не уча себя пониманию… У любимой женщины может быть прошлое, которое отбрасывает тень на настоящее. Любовь, которая не до конца забыта. Ребёнок от первого брака, в конце концов. Или любимая женщина может быть замужем за другим мужчиной – чёрт, это сплошь и рядом. Это повод не любить, или повод не получать радости? У землян говорят, что в любимом человеке надо любить всё. У нас так не говорят, поэтому я тебя, конечно, не люблю. Я тебя просто принял. Потому что прекрасно знал, что у меня нет другого выбора. Точнее, другого выбора я б не сделал. В конце концов, я знаю своё место в его жизни.
– Просто смирился? Звучит пораженчески… не по-центавриански.
– А что я должен был делать? Мотать нервы тому, кого я люблю, требуя отказаться от того, что для него важно? А я сам – отказался бы? Нет, Андо Александер, неизбежность ты для меня или нет, но у меня, повторюсь, не настолько всё плохо, чтоб я на тебя жаловался. И даже не потому, что ты, всё-таки, часть его мира. Просто… зачем мне это? Я… знаю, что сколько весит и какую отбрасывает тень. Я был с ним рядом больше тридцати лет. Я… знал, что значил в его жизни год за годом, как влиял на него, я… растил его, можно сказать. Это даёт некоторую уверенность. И то, что ты тоже занял место в его жизни, этой уверенности не отменяет. Ты занял своё, а не моё. Да, это всё – понимание – не происходило в один момент. Об этом ты тоже должен был знать. Дэвид не сразу сам понял, что именно ты сделал, а я не мог предположить, какие это будет иметь последствия. Конечно, если б мне кто-то предсказал, что я буду жить с телепатом, я б очень удивился. Но… грустным я бы это не называл. В конце концов, я знаю, что именно твои… вольные или невольные письма на Тучанкью толкнули Дэвида в мои объятья, мне было, за что благодарить тебя. Но всё же, если ты хочешь предельной честности – и зоны тебя побери, ты имеешь на неё право – я спрошу… Почему, Андо, почему? Зачем он тебе?
– Диус… – но неуверенный возглас Дэвида вызвал лишь два быстрых взгляда в его сторону – светящийся иномирным светом и полыхающий бурей слишком сложных для однозначного выражения чувств.
– Ты многого был в жизни лишён, но всё же многое тебе было и дано. Люди, которые тебя принимали и любили. Твоё племя, твоя жена… Почему именно Дэвида ты сделал… главным наследником того, чего и для тебя было многовато?
– Потому что хотел защитить его – всегда, и тогда, когда я физически уже не смогу быть рядом. Потому что это его по праву… Потому что в нём душа моего отца, и ты не можешь сказать, что совсем не понимал…
Дэвид переводил взгляд с одного на другого – и видел, в неверном свете крыльев призрака яснее ясного видел, в этой комнате не было тех, кто не понимал. Не произнося вслух, не находя слов… Всему, всему было объяснение. Всем снам, всем теням, всем голосам.
– От чего? – горько усмехнулся Диус, – от чего защитить?
– От центавриан, служащих дракхам, от корианских сепаратистов, от тилонов. Но, ты прав, не от него самого, только не от него…
====== Гл. 14 Приглашение в историю ======
Так-Шаой явил серьёзность своих намерений с первых шагов. «Серое Крыло-45» и «Локи» были препровождены к Ранкезе в треугольнике крейсеров, сверху и снизу прикрывали истребители. У планеты крейсеры остались на орбите, а истребители сопроводили гостей до посадочной полосы.
В дороге до резиденции Так-Шаоя каждому было о чём, оглядываясь вокруг, вспомнить, сравнить. Транспорт, которым их везли, Гидеону показался гибридом троллейбуса, какие иногда ещё использовались в некоторых колониях, и лимузина. Рога и двигатель от троллейбуса, кожаный салон с удобными креслами, расположенными вдоль стен – от лимузина. Отличались удивительно чистые, прозрачные стёкла – у троллейбусов, да и вообще общественного транспорта, таких и не встретишь, мелкие царапины, в которые забивается пыль, лишают их полной прозрачности навсегда, здесь же, если бы не отсутствие ветра, могло показаться, что стёкол нет, рамы пусты. Впрочем, это не общественный транспорт, конечно, правительственный – предназначен для встречи больших делегаций… Гидеон коснулся стекла и удивлённо отдёрнул руку – стекло было тёплым и вовсе на ощупь не похоже на стекло. «Врийский полимер… самовосстанавливающийся… недурно…»
Если сравнивать с Марсом, на котором они были совсем недавно – Ранкеза, несомненно… да, планета-рай, изначально, но не только в открытом небе и зелени дело. Глядя на ровные ряды зданий, облицованных светлой в редких розовых прожилках плиткой – там, где эти прожилки были, их подбирали так, чтоб они складывались в причудливый рисунок, что-то, кажется, символическое, значимое для гроумов, на подрагивающие провода – электротранспорт в городе составляет существенную часть общественного и даже некоторую часть личного, на редких спешащих куда-то прохожих, он не мог отделаться от ощущения, что город… Нет, не то чтоб малонаселён, и уж тем более – не вымер. Но было немыслимо для города, даже небольшого, такое полное отсутствие суеты и толчеи. Город не бурлил, он жил как-то тихо, незаметно и деловито. Он был занят делом. Он не шумел, не кричал, он не глазел и тем более не путался под ногами. Если сравнивать две колонии, одна из которых сорок с лишним лет назад добилась независимости, а вторая собиралась сделать это сейчас, то… на Громахе Гидеон, конечно, не был, но со слов Викташа, который был там в детстве с отцом, уже понял, что это небо и земля – Марс был дитём Земли, ставшим самостоятельным, выбравшимся из-под родительского крыла, даже ставшим в оппозицию к отчему дому, но сохранил семейные черты. Он не был копией Земли, но и не мог, конечно, так же как и дети, чаще всего, не являются точной копией родителей. Но в шуме людского гомона и машин, в голосе города это родство читалось. Люди остаются людьми везде. Здесь же… Язык бы не повернулся назвать Ранкезу родным чадом Громахи, это точно. Это был гадкий утёнок, расправляющий крылья и готовящийся дать решительный отпор семье, всё ещё пытающейся укоротить ему шею.
– Во всём этом чувствуется гордость, – проговорил Викташ, – и отсутствие страха. На Громахе мне было очень страшно, я всё время жался к отцу. Отец сказал мне тогда, что здесь пахнет страхом, что он идёт дымом из труб и выделяется жителями при дыхании. Что потому так шумно и суетно…
– Странно, – молвил Гидеон, – я думал, страх сковывает, заставляет жизнь замирать.
– Не всегда. По крайней мере, не всегда, когда этот страх – компонент атмосферы. Когда в страхе живут испокон веков, иногда это приводит к тому, что боящиеся начинают много суетиться и шуметь, как бы доказывая свою полезность и свидетельствуя, что всё ещё живы.
Виргиния не могла не вспомнить невольно события 23-летней давности, путь от космодрома до дворца Бул-Булы. Да, о разнице… даже и говорить не приходится. Каков моральный облик этого Так-Шаоя – это, как говорится, вскрытие покажет, но в уме и управленческом таланте ему не откажешь. Разрухи здесь нет. И не только потому, что колония молодая и большинство зданий и дорог построены сравнительно недавно. Виргиния бывала во многих мирах и видела, до какого состояния можно довести что-либо всего за год, если править как временщик, заботясь лишь о наживе. Уже по этим первым впечатлениям можно заключить – Так-Шаой личность куда более сложная и правитель куда более дальновидный, чем Бул-Була, он бизнесмен, и как бизнесмен, вложил немало средств в этот проект. И он не сдаст его без боя…
Тряски практически не было, но платформы с ранеными были дополнительно закреплены. Наиболее тяжело раненых отдельными машинами увезли в госпиталь, Имар, доверенное лицо Так-Шаоя, заверил, что компетенция врачей госпиталя города Варнехи позволяет оказать помощь даже шлассену, не говоря уж о нарнах и дрази. Спорить не хотелось – у шлассена Уито Насама была черепно-мозговая травма и сложный перелом ключицы, а у дрази Мекташа, пребывающего в глубокой коме, очень предполагался уже некроз тканей, без госпитализации их шансы были невелики. Дрази Лаферьян, несмотря на то, что кроме сломанной руки, у него была ещё и рана на голове, от госпитализации отказался, но на носилки его, совместными усилиями гроумов и коллег, всё же уложили. Гораздо больше, чем собственные травмы, которые он, в полном соответствии с дразийским менталитетом, считал несерьёзными, его беспокоили транталлилы, у которых кончался воздух – на «Сером Крыле-45» имелись запасы, но стратегический минимум, так как команда Алвареса ударную группу с собой не брала, и этот минимум уже подходил к концу. Имар заверил, что Ранкеза имела некоторые дела с транталлилами, поэтому эта проблема тоже решаема.
– Ну дела… Они и с транталлилами дело имели… Хотя чему удивляться, пушки их крейсеров явно транталлилские, надо думать, и такие гости здесь бывали.
Особняк Так-Шаоя можно было, в принципе, назвать и дворцом. Выстроенный из того же материала, что и все здания в городе, он, однако же, был не лишён изысканности и даже пафоса. Жилые и административные здания Варнехи представляли собой голый беспримесный конструктивизм, ничего лишнего, а особняки ранкезского правительства имели архитектурные изыски, призванные подчеркнуть статус их владельцев – изыски различные, но при том умудряющиеся образовывать некий единый комплекс. Гидеон оглядел весьма сомнительных кариатид – дальних родственниц истуканов острова Пасхи, массивный ступенчатый карниз, грозно нависающий над высокими стрельчатыми окнами, оскаленную каменную морду над входом – Грал, Страж Дверей, и повернулся к Гектору Тавелли – центаврианину из брикарнцев.
