Текст книги "Ключ Всех Дверей. Бракирийский след (СИ)"
Автор книги: Саша Скиф
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 113 страниц)
Раймон задумчиво теребил в пальцах прядь смоляных волос.
– Скучаю ли… Не знаю, наверное да. Но прошло уже сто лет с того, как я покинул, не по своей воле, свой родной мир, и многое теперь кажется будто бы сном. Нелегко, понимаете, думать о возвращении к тому, что считал для себя потерянным навсегда, думать, а есть ли тебе там место. Мы, ранни, вы знаете, не созданы для одиночества, мы очень семейные, стайные существа. Но в то же время, наша природа изначально приучает нас смиряться с потерями, правда, конечно, не с потерей уже взрослых родственников, как это было со мной. Но я точно знаю, что мне есть место здесь, у моих родителей появились другие дети и внуки, у моего сына же никого нет, кроме меня.
«А вообще, что-то знакомое в запахе чая есть… Не такой же, но похожий… Надо будет узнать, не используется ли это растение и в парфюмерии тоже. Кажется, в составе мыла или шампуня…».
– Сейчас, когда вы разыскиваете Лорана, вам не до этих мыслей, понимаю… Но кажется, вы не рассматриваете вариант вернуться с ним в родной мир. Потому что считаете, что отвыкли от него сами, а Лоран и вовсе не привыкнет? Когда вы навещали его, говорили с ним, как вам показалось, он… не предпочёл бы оказаться в обществе себе подобных? Да, тогда у него не было подобного выбора… Но сейчас, наверное, уже есть. То есть, понимаете, бывает сложно находить хорошее в том единственном выборе, который сделали за тебя. Особенно когда речь о существе настолько юном, как Лоран. Вы говорили об этом? Мне не хотелось бы, чтобы он… держал обиду на вас. Хотя конечно, это не моё дело.
Раймон оторвался от созерцания своих рук, и как-то грустно посмотрел на девушку.
– Дайенн, Лорану только девятнадцать, и за эти годы он успел увидеть множество миров, равно не родных ему. К миру таких же существ, как он сам, ему в той же мере пришлось бы привыкать… как и мне заново. Что касается Лорана, то… он влюблён, ему сейчас любое место покажется раем, если с ним будет эта девушка. Я спрашивал его о том, не желал ли бы он побывать на исторической родине, знаете, что он мне сказал? Он сказал, что если я хочу отвезти его на историческую родину, мне нужно будет прилететь в Йедор Северный и там найти ледяную нору, в которой он был рождён. Но не в этом дело. Я должен думать не только о своих интересах, и даже не только об интересах Лорана, но так же и о том, что есть слова, которые я обязан сдержать. Я обещал не бросать, обещал в первую очередь себе, и не брошу. И не скажу, что мне это обещание в тягость. В конце концов, он сделал для нас очень много, и мне хотелось бы хоть чем-то суметь помочь ему.
– Вы говорите о Вито?
– Да, о нём. Вы ведь сами знаете, тогда ведь вы вели это дело…
Дайенн кивнула. Повод злиться на Синкару у неё тогда был, но злость не была сильной. В конце концов, будучи минбарцем, его понять можно. Будучи корианцем – тоже. Не было бы ничего хорошего, если бы из Лорана попытались сделать козла отпущения, вместо того, чтоб действительно помочь ему… акклиматизироваться. Конечно, не очень-то правильно, если Раймон теперь будет строить всю свою дальнейшую жизнь на этой благодарности, но ведь это его жизнь, и ей ли тут давать советы.
– Как я поняла, благодарность распространённая валюта на Экалте. Что ж, хотелось бы, чтобы Лорану действительно помогло то, что… что он здесь. Быть выращенным в ином мире – это непростое испытание… Я это хорошо знаю. С первых лет своей жизни я страдала от того, что не могу быть образцовой минбаркой. Потому что я вспыльчива, импульсивна. Потому что меня можно приучить к порядку в комнате, но сложно приучить к порядку в мыслях. Потому что могу некстати проголодаться… Мой дядя Кодин, мой первый учитель, постоянно говорил мне: «Дайенн, ты не должна сосредотачиваться на том, что ты минбарка, и ненавидеть в себе всё то, что мешает полноценно соответствовать этому определению, то есть – отвергать свою природу. Как ты не должна и сосредотачиваться на том, что ты дилгарка. Себя надо принимать именно тем, что ты есть – дилгарка, выросшая среди минбарцев». Когда я стала взрослой и покинула отчий дом, я узнала, что я не одна такая везучая. И Алварес, и Синкара – они тоже, каждый по-своему, имеют дело с той же проблемой… Возможно, Лоран оказался в этом плане успешнее нас всех? Хотелось бы верить, что своим детям он найдёт, что сказать, как мне в своё время дядя Кодин.
Раймон слушал её, наклонив голову набок и смотря ей в глаза. Единственное, чем они были похожи – это вертикальные зрачки, однако лично его этот факт очень радовал, непонятно из-за чего.
– Я знаю, что как родитель совершил много ошибок, которые, однако же, не мог не совершить. Нельзя не совершить ошибок, когда с нуля учишься жить в чужом мире, и нет того, на кого можно опереться, кто научит, подскажет, можно полагаться только на себя. Когда я был совсем один, мне было сложнее, ведь я даже не знал чужого языка. Я не знал, как найти еду, я не знал, что из того, что я здесь встречаю, может быть съедобно для меня, кровь каких из этих существ… В вашем мире тоже принято приручать животных, чтобы выращивать их для питания, но это другие животные, и я не был уверен… что у меня получится так же. Позже я понял, что для того, чтобы выжить, необходимо с кем-то говорить, что-то делать, хотя бы на пальцах объяснять, как и получалось первое время. Лорану проще, он знает много языков. Однако, я говорил, большую часть его жизни у него никого не было, кроме меня, как и у меня – никого, кроме него. Он говорил, что и не нуждается ни в ком, что ему достаточно просто быть со мной. Я понимал, что это в нём говорит мой страх – страх той враждебности, которую он может встретить, если окружающие раскроют его природу, страх потери, какую пережил я. Понимал, что это неправильно, что так не проживёшь всю жизнь… Но что я мог с собой поделать? Потому-то, когда вы нашли его… Конечно, я был в ужасе от всего, что с ним произошло. Но в то же время я был и рад тому, что к кому-то ещё он сумел привязаться, довериться, установить контакт. И потому сейчас, хотя моему сердцу нанесена новая рана, я снова не знаю, где мой сын и что с ним, я могу утешить себя тем, что он к кому-то привязался, кто-то привязался к нему. Вито нипочём не согласится со мной, а мне трудно с ним спорить, всё же, хоть я и прожил дольше на свете, но свой мир он знает лучше, чем я, и может быть, это я ошибаюсь, а он прав… Но мне странно спокойно за него. Мне кажется, эта девушка сумеет о нём позаботиться… Что искренне хочет этого. Быть может, во мне просто говорят воспоминания – о лучших днях моей жизни, о такой же немыслимо странной девушке, выбора которой тоже не понял бы никто – но она осталась ему верна до конца. И всё, чего я мог бы желать от судьбы – должна ведь она, после всех испытаний, посылать нам и что-то доброе – чтоб их история не кончилась так печально, как наша.
Дайенн задумчиво прошлась по комнате.
– Значит, вы не против выбора сына? А Мария… вы говорили, вы познакомились на Марсе. Почему же вы выбрали… такое странное место для жизни?
Раймон некоторое время молчал, потом заговорил тихим и грустным голосом.
– Мария… Работала на Эдгарс Индастрис, была на хорошей должности, с блестящими, как я понимаю, перспективами. Красивая, богатая, казалось, её жизнь совсем не так должна была пройти. Мы могли никогда в жизни не встретиться, но бывают такие вот случайности, выходила с работы, а я ремонтировал систему сигнализации у ворот. Мы познакомились и почти сразу заинтересовались друг другом. То есть, она – сразу, а я… долго не мог поверить. Она была одной из первых, кто увидел мои глаза… А потом… Вы ведь знаете – она была телепаткой. Её тянуло туда, где раньше жили телепаты, она много думала об одном человеке, которого встретила единожды в жизни, но чем-то эта встреча необыкновенно повлияла на неё… Теперь-то я знаю, – Раймон невесело усмехнулся, – что встреча с Андо Александером и больше меняет в жизни, если взять как пример тех же лорканцев… Встретиться с его семьёй ей не удалось, к тому времени они уже покинули Минбар. А мы вот там остались, она полюбила этот ледяной край, дом его племени, хоть холод и повредил её здоровью. Ну, и там нас не мог найти её отец, ярость которого мы хорошо представляли. Тогда, когда я пришёл в ваше отделение в поисках вестей о своём сыне, я говорил уже, что, верно, меня настигла расплата за то, что пережил когда-то этот человек. Тогда я был юношески слеп – хоть вам, наверное, и дико слышать такое, зная мой возраст. Но Мария была юной – а с нею и я. И её отец был для нас просто некой злой силой, которая против нашего счастья… Вот потому-то я не считаю, что вправе указывать своему сыну, как ему жить и что делать – я сам был на его месте, и поступал точно так же. И у меня ведь до сих пор хватает ребячества связывать себя с человеком.
– Ребячество? Интересное определение.
– Я неправильно выразился. Ребячество в том смысле, что будь я хоть немного умнее, понимал, что чувства не творят чудес… Что второго такого удара, как смерть Марии, мне лучше бы не знать. И в этом смысле вы, наверное, правы, считая, что разумнее было бы для нас с Лораном вернуться на Атлу, и не заводить связей с теми, кто заведомо живёт меньше, чем мы, кто уйдёт раньше нас, оставив наше сердце разбитым. Однако, если что и роднит нашу расу со всеми разумными, так это то, что мы не можем жить одним лишь разумом. Вот и я опять … как вы выражаетесь? Хожу по тому же кругу?
– То есть… вы любите Вито? – вопрос вырвался у Дайенн куда раньше, чем она спохватилась, видимо, сегодня день, в плане самоконтроля и порядочного поведения, выдался особенно чёрный.
Раймон удивленно посмотрел в её округлившиеся глаза, а потом засмеялся, прикрывая рот ладонью.
– Простите, – сквозь смех проговорил он, – просто у вас такое удивлённое лицо было сейчас. А что я, по-вашему, здесь делаю тогда?
– Э… Простите, ради бога, – Дайенн редко бывало так стыдно, как сейчас. Когда Раймон уйдёт, она обязательно выдаст себе нужную порцию полагающихся внушений, – я полагала… я полагала, что вы здесь ради сына, это ведь… вполне оправданно и достойно.
– Это не было бы ни оправданно, ни тем более достойно. Использовать такого человека, как он, ради собственной выгоды, я бы не смог. Конечно, я очень хотел помочь моему сыну, однако я сознавал тяжесть его преступлений. Я проклинал себя, что не смог его уберечь от всего этого… Но разве это не подло – использовать кого-то вот так? Ради того, чтобы помочь, пусть и своему ребёнку, использовать человека, который был так добр с самого нашего знакомства. Знаете, в мире не так много существ, которые бы с радостью помогали мне. Вито Синкара – один из них. Но не из-за взаимопомощи или долга я нахожусь с ним рядом. Я говорил вам про обещание. Когда-то я пообещал себе, что больше никогда не привяжусь к краткоживущему, не хочу такой боли. Но потом, потеряв сына, я о многом думал, многое переоценил. И дал себе уже другое обещание – ценить счастье, пока оно есть у меня – теперь я знаю, как оно скоротечно. Ценить в том числе и глазами их, краткоживущих, решивших впустить в свою жизнь нас. Пусть он называет наши отношения партнёрскими, пусть он не чувствует то, что чувствую я, я хочу просто быть рядом и давать ему то, в чём он так нуждается. Ему нужна семья – значит, у него будет семья. Если только с Лораном всё… образуется, на что я очень надеюсь.
Дайенн потрясённо сглотнула.
– Да, наверное, я… стала жертвой каких-то своих предубеждений. Хотя, когда я в день нашего приезда увидела вас рядом за столом, я подумала… не рассуждая о любви или каких-то подобных материях… просто подумала, что вы хорошая пара. Что подходите друг другу. Хотя это и может показаться странным.
– Просто вы так сказали… Вы ведь знаете его дольше, чем я… Скажите… Может ли быть моё отношение к нему слишком… обременительным?
Дайенн окончательно растерялась.
– Я… Ну, по правде, я б не сказала, что я его хорошо знаю. Дольше, чем вы, где-то… на десять дней. И мы… как-то соприкасались исключительно по работе, говорить по душам нам не случалось. Я с трудом могу представить себе его образ мыслей. Но мне кажется, вы… вы и Лоран ему… более чем дороги. Жизненно необходимы.
Эркена сел напротив Вадима, на столе перед которым лежало несколько старых газетных вырезок, на которые он смотрел отсутствующим взглядом уже в течении получаса.
– Я слышал о вашем брате. Конечно, об этом мало кто не слышал. Я соболезную вашему горю.
Вадим встрепенулся, словно выведенный из забытья. Как же он злился на Виргинию, когда только спустя год она сказала ему правду. И теперь злился всякий раз, когда кто-то заговаривал с ним об Элайе – эта правда повисла на нём слишком тяжёлым грузом. Да, спустя три года никто не ожидает от него безутешного горя, любой боли свойственно всё-таки угасать со временем. Но от этого не легче говорить о живом, как о мёртвом.
– Прошло три года. Сейчас уже гораздо реже можно… ожидать, что на моё имя среагируют именно так, вспомнят и спросят что-нибудь о нём…
– Я совсем не это хотел сказать, извините. Я понимаю, что многие притворно жалели вас, что вы брат знаменитого преступника. Но я не об этом. Я о том, что вы потеряли брата.
– Спасибо. Но вообще-то я тоже не об этом. Люди всё реже напоминают мне об Элайе, и… на самом деле это хорошо. Разлуку нужно однажды просто принимать. Я не смог принять её в первый раз, теперь же мне… легче, если можно так выразиться. Хотя мне по-прежнему приходится напоминать себе не говорить о нём как о живом. Кажется, как бывает это у детей, что он просто уехал – так далеко и надолго, что едва ли вы увидитесь когда-нибудь ещё. Наверное, я научился этому от Уильяма и Гани, своих братьев, ещё в детстве. Их мать вместе с сёстрами улетела на новую планету, а вскоре и с отцом они расстались на долгие годы, он всего несколько раз их навещал… Я много думал о том, как это – знать, что где-то далеко у тебя есть родной человек, но ты не можешь его увидеть, он жив, но словно… словно за некой гранью…
Виргинии, что ни говори, легче. И это не какая-то обида, ей действительно легче, она и сама понимает, характер такой. Она могла целый год лгать ему – может и кому угодно. Нет, конечно, нет нужды снова напоминать себе, для чего это нужно. И нужно будет, наверное, вечно – даже если Элайя однажды сможет тайно вернуться на Корианну. Хотя может, Виргиния к тому времени и удобоваримую легенду сочинит о его чудесном спасении, с неё в принципе станется…
– Быть может, это потому, что обстоятельства гибели вашего брата… очень загадочны. Нет тел, и обломков корабля так мало, что сложно восстановить картину произошедшего. Много противоречий, много того, что так и не было объяснено. Не удивляйтесь, я читал об этом деле… всё, что мог, живя здесь, достать. Простите великодушно этот интерес, он не из-за скандальности дела, он потому, что меня всегда интересовали тайны. Необъяснимые, необъяснённые дела, в которых много странного… Я коллекционирую секреты. Поэтому я кажусь странным, потому что коллекционирую секреты, которые не приносят мне ни кредита, зато приносят порой неприятности.
– Вы этим напоминаете мне одного хорошего человека в моём прошлом, – улыбнулся Вадим.
– Какого же?
– Вы, может быть, слышали о нём, но едва ли могли встречаться. А жаль. Мне кажется, он понравился бы вам. Нарком Феризо Даркани у меня на родине, на Корианне.
– Этому человеку тоже нечасто сопутствовала удача? – Эркена тоже улыбнулся.
– Бывало по-разному. Он проиграл в одной очень важной борьбе в своей жизни, но победил в другой… Он был хорошим человеком… и более. Он стал символом.
Эркена явственно пытался справиться со смущением.
– Я понимаю это. Моя мать говорила, что… наверное, у каждого человека есть в душе задатки героя, и какой-то потенциал, который может стать новым солнцем большой или хотя бы малой величины, просто не к каждому бывает так щедра судьба, чтобы дать шанс проявить эти способности. Счастлив, конечно, тот, кто получает такой шанс. Он становится богом. И счастлив тот, кто увидел в ком-то бога, смог прикоснуться к его свету… Вам неприятно, что я говорю так?
– У меня на родине не любят слово «бог».
– И вы неверующий, так? Но вы можете называть это другим словом. Тем, которым назвали – символ.
– Даркани… конечно, был обожаем своим народом. Но он не этого хотел. Он всегда говорил, что ставить человека выше идеи, персоналию выше того смысла, который составляет её величие – значит убивать эту идею, этот смысл. Худшее, что можно сделать в отношении великого – свести к тупому поклонению личности всё то, что он после себя оставил.
Эркена покачал головой.
– У великой идеи, великого деяния всегда есть лицо. Лицо, тело, голос конкретного человека. Разумеется, люди любят такого человека за его дела… но ведь любят, и им нельзя это запретить. Поймите, у идеи как таковой нет ни рук, ни ног, ни голоса, чтобы говорить среди людей. Ей всегда нужно говорить через кого-то. Только так идея станет близка к людям. Я говорю – идея, моя мать говорила – бог, но разве это не одно и то же?
– Нет.
Бракири удручённо вздохнул.
– Я не всегда понимал то, что говорила моя мать. И возможно, я понял её неправильно… Но она говорила: «Бог приходит в людях. Только в людях. Только так мы можем к нему прикоснуться, и никак иначе. Только так он может сказать нам то, что хочет сказать, дать то, что хочет дать. И только так мы можем дать ему свою любовь». Я понял это так – бывает, то, что говорит, чему учит, к чему призывает человек – прекрасно, правильно, необходимо. И это бог говорит через него. И вполне нормально любить его за это. Любить именно сейчас, когда он, в этом человеке, с нами рядом. Потому что никакого смысла нет пытаться услышать или полюбить бесплотного бога, который где-то там. Любой человек рядом с нами может оказаться богом. Хотя бы немножечко богом. И если мы будем слушать его, благодарить за сделанное добро, поддерживать свет в нём всеми силами… это лучшее, что может быть. Вашего брата… многие тоже почитали как бога. Многие благодарили, и благодарят поныне.
– Алварес! – в гостиную вошёл Вито, кривясь то ли от чая с лимоном, то ли от услышанного, – я там эти вырезки держал не для того, чтоб ты мог перечитать и сидеть опять трепать себе нервы, а потому, что мне некоторые фамилии оттуда по одному делу нужны… Эркена, пытаешься вербовать себе адепта? С этим бесполезно.
– Синкара, я много раз говорил, что сам я не адепт этой веры. Не со всем из того, что говорила моя мать, я согласен, и очень мало того, что…
– Что ты вообще понял в том, что она несла, да-да. Я же шучу, ты почему не понимаешь образных выражений? Алварес, думаю, понимает. Ну, то есть, обычно он у нас примерно такой же зануда, как ты, но вот в подобном диалоге он чаще всего способен вычленить главное ценное зерно. Что, в конце концов, из каких бы причудливых оснований люди ни проповедовали внимание и любовь к ближнему, лишь бы проповедовали и лишь бы внимали. Ну, кому-то так особенно повезёт, если в нём увидят это самое… проявление света, добра и смысла в этом мире, особенно если это женщина, и… бог выражается физически, и любовь выражается физически, вот это я понимаю.
– Синкара!
– Я не сказал, вроде бы, ничего оскорбительного. Твоя мать действительно была… незаурядной и, как минимум, поэтически одарённой женщиной. Зрящие совершенно правы, говоря, что она умела видеть красоту. Красоту, смысл, бога в человеке… Минимум один раз она это, я так понимаю, доказала.
Эркена вскочил. Вадим уже до этого заметил, что в минуту волнения акцент у него становится особенно сильно выражен.
– Господин Синкара, я прошу вас не употреблять таких намёков о…
– И я думаю, я могу понять, почему она называла богом его. Не она первая.
– Господин Синкара, я очень прошу вас не рассуждать вообще о моём отце.
Люсилла проснулась посреди дня, потому что чутким слухом природа её точно не обидела. Даже сквозь сон – приятный сон о том, что они с Лораном вместе, законно, официально, рядом с его отцом и отчимом, которые больше не против, и их дочка просит немного подержать на руках младшего братика – она расслышала тихий плач. Мгновенно подскочила и была рядом, на подлокотнике кресла, в котором свернулся клубочком Лоран.
– Из-за кого? Отец, Элайя?
Он закивал, не разжимая губ. Казалось бы, пойми, насчёт кого.
– Я знаю. Лоран, я даже не могу тебе обещать, что твоя боль однажды пройдёт. Я не знаю этого наверняка. Бывает ведь очень сильная привязанность, и очень большая несправедливость, и действительно нестерпимая боль. Мне так жаль. Просто помни, что ты не один. И… однажды, я думаю, хотя бы что-то такое случится, что поможет тебе. Что сделает боль хоть немного меньше. Ну, например, ты уверуешь, что их души в раю… Почему бы не способ? Наверное, что-то такое обязательно должно существовать.
– В раю… В каком раю, Люсилла? Никакого рая недостаточно… Это не оправдание, не утешение. Я думал, что пройдёт время, и мы когда-нибудь встретимся, пусть он и не хотел этого, вернее, для него это было не так важно. Но я хотел просто его видеть, хоть иногда. Я понимал, что у нас совершенно разные пути, понимал, что он слишком другой, слишком необычный для меня, для того, чтобы быть рядом… Но я никогда бы не подумал… Это такая глупая, такая нелепая и неуместная мечта – а может, они там все ошиблись? Может, они все просто ушли куда-то? Может, ему удалось сбежать? Но я знаю… Умом понимаю, что нет его больше. Почему так? За что ему всё это было? Сначала болезнь, лишившая его детства, почти лишившая шанса на нормальную жизнь, а потом… потом жизнь бросила его в такие жернова – и перемолола. И всё-таки уничтожила. Видать, и правда проклятье на его семье – умирать так рано, так немыслимо рано…
– Ну, перестань, – Люсилла гладила его по волосам, – нет, всё возможно, может быть, и проклятье, но вообще, знаешь… герои редко умирают своей смертью… Но ведь он прожил жизнь так, как хотел её прожить… то есть, так, чтоб не пожалеть, правда? Может быть, конечно, он много чего ещё мог сделать, но и то, что сделал – он гордился этим, его это радовало. В том числе то, что он помог тебе. Ты был частью его радости, пусть тебя это утешит как-то.
– Знаешь, с тех пор, как мы вместе, я всё чаще думаю о нём. Не могу не думать. Думаю о том, что ты понравилась бы ему, не могла бы не понравиться… И я так хотел бы… Чтобы ты его увидела, чтоб сама узнала его, не по моим рассказам… И чтоб всё наконец действительно было хорошо. По-настоящему хорошо, без новых подлянок судьбы, хватит уже, неужели мы не заслужили просто человеческого счастья? Разве мы мало страдали? Разве не бывает такого, чтоб больше не страдать? Чтобы закончились эти споры с отчимом, ну или ладно, пусть не закончатся, такой он человек, но чтобы были по другому поводу, о какой-нибудь ерунде, но чтобы он принял тебя как мою жену, чтобы признал раз в жизни вообще, что тоже ошибается… Чтобы у нас была общая спальня, чтобы мой отец носил на руках мою дочку… И чтобы Ва… Элайя, Элайя… был жив, пусть жил бы где угодно, может, со своей семьёй, но иногда приезжал в наше поместье, чтобы мы сидели за столом и вы пили чай, или что-то крепче… Чтобы мои дети могли вживую поблагодарить того, кто меня спас…
Люсилла подняла его лицо за подбородок.
– Эй, помнишь, я говорила, что мечтать, верить – это совсем не глупо? Если бракири – торгаши, каких во вселенной мало, и точно знают цену всему, чему угодно, то это не значит, что они ни во что не верят. Ну, я не эталон… Но всё-таки во что-то верю и я. Какими бы мы материалистами себя ни изображали по жизни, это что-то такое, что в крови, в подкорке. Я же бракири, я не могу не верить. Так вот, и то, о чём ты сейчас говоришь, как о немыслимой мечте – оно исполнимо. Ну, хотя бы отчасти. Надо верить. И прилагать некоторые усилия. Этих двух компонентов обычно бывает достаточно. И… тебе ведь всего девятнадцать, вот повод найти несомненный плюс в том, что вы живёте по триста лет. В 2462 тебе будет всего 178, кажется, лет… Совсем даже не старость по вашим меркам, расцвет сил и трезвая память.
Лоран моргнул заплаканными глазами.
– Почему ты это говоришь?
– Потому что какое-никакое, но это то, что у тебя точно есть. Во что бы в остальном лично я ни верила, есть у нас вещи, в которых не принято сомневаться. Так что постарайся дожить, вот тебе и цель стоящая.
– Люсилла… Что будет в 2462 году?
– Следующий День Мёртвых, конечно. Ты сможешь снова встретиться с Элайей.
Он посмотрел на неё долгим, задумчивым взглядом. Потом обнял, крепко прижимая к себе.
– Я люблю тебя. Спасибо, что ты есть.
«Определённо, вот должна была, в свои годы и на своём посту, быть дальновиднее, что ли… – Дайенн изо всех сил изображала, что дремлет, прикорнув, на плече Вадима, это было лучшее, что она могла сделать, чтобы держать под контролем своё состояние, – должна была, отправляясь в чужой мир, как-то побольше узнать… о химическом составе той пищи, с которой там столкнусь… Ну да, конечно, я думала, что мы сюда совсем ненадолго… Но если не чай, то какое-нибудь мыло с этим проклятым инари в гостиничном номере мне могло встретиться! А там этот непеталактон, именно с той конфигурацией хирального центра, к какому у нашей нервной системы… почти никакой сопротивляемости нет… Ну, кто ж мог знать! Про некоторые бракирийские растения я читала, конечно, после истории с ничилином, да вот только инари не с Бракира завезённое, а местное, экалтинское… Это им крупно повезло, о да, для них это вкусоароматическая добавка сродни тому, как для людей ваниль, милая мелочь, очень перспективная для экспорта… Ну, а если они как-нибудь ненароком узнают, как это действует на нас – могут свой экспорт ещё интереснее увеличить… Ну, какой-нибудь… Напиток Любви, или ещё замысловатее назвать… Не действовало, кажется, только насчёт Раймона, видимо, потому, что он у меня… ну, как-то не очень воспринимается как мужчина…».
– Алварес, мне действительно жаль, что ты увидел эти вырезки. У меня не было такого намеренья.
– Вито, я не понимаю, зачем ты это говоришь.
– Потому что я затылком твою рожу вижу.
«Он переживает… На самом деле переживает, хотя и говорит об этом так нарочито небрежно, словно в раздражении. Ему и правда неприятно это слышать. Он ведь сам потерял не только братьев, но и родителей. Но лучше я сейчас ничего говорить не буду… Вообще ничего… А то заодно и глупость какую-нибудь ляпну…».
– Мне жаль, что моя рожа доставляет тебе беспокойство, но это ненадолго, потерпи уж до космодрома.
Эркена сказал что-то Вито по-бракирийски, между ними завязалась короткая перепалка – впрочем, в том, что это именно перепалка, нельзя было быть уверенным, язвительные и резкие интонации в речи бракири – гораздо более естественны, чем, скажем, у землян или минбарцев. Дайенн снова рассеянно подумала, что в их взаимоотношениях, по правде, вообще сложно что-то понять, но как ей показалось – взаимоотношения эти хорошие, и ближе даже к дружеским, чем к партнёрским. Она уже слышала, что, кроме самого по себе естественного благорасположения к человеку, честность и принципиальность которого, конечно, удивляют, но ведь и могут быть удобны – пригодится иметь среди хороших знакомых того, кто держит обещания, не нанесёт удара в спину и не ищет во всём выгоды, Вито так же испытывал к Эркене признательность за некоторые их совместные дела, в частности, за то, что немалыми стараньями Эркены в том числе те, кто был виновен в гибели семьи Синкара, понесли наказание.
– Алварес, ты знаешь прекрасно, что это глупо. Переживать тебе никто не запрещает. И это не запретишь. Хоть сто лет. Это семья, это понятно. Я даже рад, по правде, такому свидетельству, что тебе тоже ничто человеческое не чуждо, что ты имеешь какую-то сентиментальную привязанность к родственникам, несмотря на своё специфическое воспитание.
– Синкара, прямо скажи, что хочешь вывести меня из себя, и хватит про специфическое воспитание. Я смотрю, вам нравится сначала изображать меня бесчувственным монстром из-за того, что я из мира с другой системой ценностей, а потом доказывать мне, что я всё-таки хороший в вашем личном особом понимании. Если хотите подискутировать со мной на идеологические темы, найдите другой повод, а не моего брата.
– Ты винишь себя. Я говорю, что это глупо и это путь в никуда, потому что я сам по этому пути шёл. Но как я должен был понять, что я ничего не мог сделать, что у меня не было поводов ослушаться рекомендации отца и вернуться тогда, и что если бы я погиб вместе со всеми, я б им лучше этим не сделал, и что ненавидеть себя за то, что один из всей семьи выжил – это очень, очень глупо, так и ты должен понять, что, когда твоего брата похитили, ты был таким же птенцом, как он сам, и ты не мог это предотвратить, ты, допустим, мог всё бросить и отправиться на его поиски, но это не было б залогом их результативности, и ты, как и я, не умеешь творить чудеса. Я понимаю, есть себя поедом – это кажется очень правильным в таких случаях, все так делают, но никакого смысла в этом нет. Если бы ты мог заплатить чёртовой кучей своих нервов и что-то этим изменить – тогда хорошо, конечно, но никому твои нервы в оплату не нужны, и вообще таких сделок не существует.
Дайенн мысленно взмолилась – похоже, эти двое совершенно не заинтересованы в спокойной атмосфере в дороге до космопорта, и без скандала не расстанутся. Но Вадим неожиданно сказал:
– Вообще-то, ты полностью прав. И в том, что я винил себя, и в том, что это глупо и я должен это понимать. Ты был младшим братом, и свои причины для вины нашёл, я тем более – я всегда ощущал себя старшим, хотя и это тоже глупо – мы с Элайей родились в одну ночь, и на Корианну он прибыл гораздо раньше меня, так что это скорее он должен был вести себя со мной покровительственно, а я – смотреть на него и учиться. Вот только Элайя совершенно к этому не был склонен. Он приучил меня к тому, что я старший, что он мне доверяет, он всегда ждёт от меня помощи – кто б понял, почему. Я давно и хорошо понял, что я не имел возможности предотвратить то, что случилось. Я-то знал, что не старше, не умнее, не способнее. Но он-то считал так, он-то почему-то ждал от меня всегда помощи и защиты, вот это меня мучило. Я всё время пытался понять, что происходило с ним, как видел он и почему он так видел.
– Ты знаешь прекрасно, что это невозможно. И заниматься подобными мысленными упражнениями – ещё одна твоя пагубная глупость. Ты не обязан уметь объяснить себе все странности Элайи только потому, что он твой родственник и ты, видите ли, обязан понимать все его навязчивые идеи, а иначе ты плохой брат. Мало ли, что он вбил себе в голову. Он десять лет жил без тебя, ты не воспитывал его и отвечать за него не обязан. И было некрасиво с его стороны приучать тебя к тому, чтоб отвечать.
