Текст книги "Крысиные гонки (СИ)"

Автор книги: Павел Дартс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 126 (всего у книги 132 страниц)

Наконец тяжёлая и противная работа закончена; все вышли во двор, с сенях только пыхтящий Мундель-Усадчий поливает стены и дверь топливом.

Прислушиваются.

Тишина, только поодаль по-утреннему погавкивают полусонные собаки.

– Насчёт жалости, Мэгги. – оттирая брезгливо руки какой-то тряпичной шапкой, достанной из-за пазухи, сообщает бывшей приме мувского шоу-балета Артист:

– Жалость – плохое чувство. Оно социумом воспитано и заставляет делиться своим с чужим – для выживания социума. А при чём тут интересы социума и мои?? Жалость способствует выживанию социума за счёт индивида. А мне, индивиду, совсем не улыбается, чтобы социум выживал за мой личный счёт! Жалеть? Я скорее юнита из ВарКрафта пожалею – он мне больше симпатичен, чем этих… Вот так-то, Маша, насчёт жалости…

Вдали стукнул отдалённый выстрел, и тут же ещё один. Целая россыпь выстрелов. Ещё и ещё.

А, началось!

– Давай, Сергей Петрович, поджигай! Да брось ты свой портфель!

Мундель, поставив у ног расстёгнутым свой неизменный портфель, неумело чиркает зажигалкой, пытаясь поджечь тряпку, намотанную на щепку, – но искры летят, а огня нет – газ замёрз…

Перестрелка, так быстро и «обильно» начавшаяся, так же быстро и затухает. Ну, теперь спешить – сейчас все обратно побегут…

– Да сколько можно копаться, чернильница ты сраная! Спичек нет, что ли??

Мундель расстроено мотает головой; подскочивший к нему юрист выхватывает у него из рук самодельный факел и достаёт другой рукой из кармана «зиппу»; «Кедр» у него болтается на ремне на шее, как шмайссер у гитлеровцев в старых фильмах; но тут вдруг в доме, на выходе, скрипит дверь… В сенях кто-то сдавленно ахает.

– Успокой его!!! – шипит Артист, распахивая куртку и торопливо доставая из кобуры Стечкина.

Юрист бросает и факел, и зажигалку на снег; и, подхватывая болтающийся на груди пистолет-пулемёт, устремляется в сени.

– Тч-тч-тч-тч! – раздаётся оттуда короткая «бесшумная» очередь. И снова: – Тч-тч-тч!

Артист тоже скрывается в дверях дома.

Сейчас бы их самих тут подпереть – да и зажечь! – свирепо думает Мэгги, косясь на журналиста: тот, прижимая к груди локтём одной руки обрез охотничьего ружья-вертикалки, который наконец достал из валяющегося у ног портфеля, другой рукой чиркает поднятой зажигалкой. Маленький огонёк лизнул тряпку на факеле – и погас. Он чиркает опять… Эх, нет пистолета! Хотя бы травмат!.. Дура, надо было и травмат вместе с деньгами взять, был же…

Из дверей появляются юрист и Борис Андреевич, волоча под руки обмякшее тело в кальсонах и тёплой нижней рубахе, всей на груди и спине чёрной от крови. Бросили его, не вытащив полностью из дома, прямо на пороге. Юрист тут же брезгливо стал оттирать руки снегом.

Артист, присев на корточки, заталкивает убитому в руку скомканную шапочку, бормочет:

– Вот так вот, удачно! Он хотел воспрепятствовать, типа; схватил нападавшего, – а его застрелили!..

Из дома доносится крик:

– На помощь, на помощь! Нападение!

Пусть орут. Оружия-то у них нет.

– Вениамин, стрельни-ка ещё раз туда!.. Да, сквозь дверь, или сквозь окно – без разницы! Ну, ты зажёг, наконец??

Журналист-пропагандист уже справился с факелом; тот пылает ярким жадным пламенем.

– Пошёл, пошёл, что стоишь?? Вокруг дома, где поливали! – поджигай!!

Тот бросается поджигать.

– На помощь!! На по… – раздаётся из дома.

– Тч-тч-тч! – отвечает очередь «Кедра», коротко звякает стекло в окне и крик обрывается.

«– Ещё бы сарай поджечь» – думает Артист, – «Чтоб вопросов не возникало, «куда трупы сбежали». Но на сарай бензина нет, и так последний посливали где можно. А, обойдётся как-нибудь. Никто не пикнет».

И, застёгивая кобуру под курткой, оборотясь к Мэгги:

– Аутодофе, сиречь сожжение еретиков на костре в средние века. Вот тебе и «горящий Рим»!.. Неужели это и есть мой уровень? – иногда думаю… Сколько суеты, ты только посмотри!.. У Торквемады, также и у Нерона, полагаю, были всё же исполнители, не приходилось так унижаться!.. Но, тем не менее – дело сделано!

УТРО НОВОГО ГОДА

Ну, всё прошло, как задумано. Даже Хронов не подвёл, чего больше всего опасался Артист: с этого скота сталось бы плюнуть на всё и задвинуться куда-нибудь бухать и греться. Но, видать, и страх перед «Хозяином», и желание вернуть своё прежнее положение в дружине и в деревне оказались сильнее природного расп. здяйства: Витька, греясь только регулярными дозами спирта под тушёнку, вылежал-таки нужное время в засаде – и стрельнул в толпу. Не раньше и не позже – во-время, когда высунувшийся из-за бруствера Вовчик начал в чём-то убеждать наконец остановившуюся толпу, а оттуда крикливо стали его в чём-то «переубеждать».

После первого выстрела как прорвало: захлопали выстрелы с обеих сторон; кто-то завизжал, а заорали так практически все, – и ломанулись назад, прямо на цепь Витькиных дружинников, ведомых Лещинским.

Витька ещё пару раз саданул из винта в мятущуюся толпу; благо с такого расстояния только «в толпу» и можно было надеяться попасть; а подбираться ближе он опасался. Увидев, как все, – и просто жители, и дружинники, одним общим стадом побежали в сторону деревни, он, в свою очередь, также быстро отполз назад и в сторону, и, вскочив, по большому кругу также помчался к деревне.

Задание было выполнено, прежние грехи смыты – он так понимал ситуацию. Теперь в дружину: нащёлкать по ебалу Лещинскому, который – он видел это, – теперь какого-то хера изображал из себя командира, – и похер, что заместитель, набить ебало и всё! Потом пожрать чего-нибудь горячего, хоть картошки, жареной на сале и согреться, наконец! Потом вы. бать Кристинку. А потом – видно будет! Новый Год ведь всё-таки!!

Со стороны пригорка, кажется, кто-то несколько раз выстрелил и в него; во-всяком случае пара серьёзных «шмелей» со своим «жжжж!» прожужжали, казалось, рядом; но это могло и просто показаться, и он только наддал темпа.

На месте, где только что клубилась немалая толпа, теперь остался только взрытый до земли нечистый снег; несколько брошенных или оброненных в бегстве носильных вещей и два шевелящихся тела – женщины и ребёнка. Ещё одного раненого человека, панически спеша, оглядываясь, уводили вслед за бегущей толпой родственники.

* * *

И снова ударили в набат: Мундель-Усадчий колотил в подвешенный газовый баллон часто и тревожно.

И опять, осатаневшие от произошедшего, от такой дикой и суматошной «новогодней ночи», жители Озерья, ещё не добежавшие даже до своих домов, получили старое-новое направление движения: «на площадь, на вече»!

Впрочем, не все: Степановы, шедшая вместе со всеми родня теперь покойного Петра Ивановича, бывшего уважаемого директора Оршанского лесхоза; затем – «сепаратиста» и врага, застреленного не так давно никоновскими хлопцами, наплевав на все набаты, двинулась прямиком домой. Их не задерживали…

Запыхавшиеся, взмокшие, испуганные и ничего не понимающие «честные труженики Озерья» опять столпились на площади. Теперь уже не молча – плакали и переругивались в полный голос; как солдаты, только что пережившие мощную бомбёжку:

– Господи, господи!! Это же надо – ведь только подошли, только слово сказали!..

– Сразу стрелять!!

– Где моя Натуся?..

– Это не люди, это изверги какие-то!!

– Христопродавцы!

– Попали в кого, нет?

– Как же нет – вон, Серебрякову в бок! Еле вынесли.

– Всего-то – поговорить хотели! Как с людьми!.. Не-ет, с ними нельзя «как с людьми!» Теперь окончательно ясно! Зверьё! Зверьё!

– Ведь только слово сказать успели!..

– Где моя Натуся??

– А у них кто там вылазил – Хорь?

– Он! Сволочь. А я ещё его бабку знала. Хорошая была женщина! Кто знал, что у неё внук-убийца вырастет! Лучше бы она его в младенчестве удавила!

– Где моя Натуся?? Где Натуся моя, я спрашиваю!!

– Вроде как сначала не с пригорка стрелять начали, а со стороны леса. А потом – с пригорка.

– Ой, разве углядишь, откуда начали! Отовсюду начали! Сволочи!

– Да-да, и с окопов ихних – бах-бах-бах! Бах-бах! Вон, Серебрякову в бок!

– Да чё же вы его сюда несёте!! Да вы ж его домой несите, – он же кровью у вас истечёт!

– Натусю видели мою кто нибудь??

– Натусю, Натусю… Там твоя Натуся осталась, кажись.

– А-ааах!!!

– Да не падай, чё ты как дура. Раненая она, или ногу подвернула. Я ещё оглянулся – живая, шевелится. А вот Клава, Клавдия Михайловна – кажись всё… Тоже там осталась…

– Чё ж вы!!!

– Пошла ты, дура; за своей дочкой сама следить должна!! Идиотка.

– А-ах! Я сейчас же туда, туда, за Натусей!

– Держите её! Куда?? Тут же тебя и застрелют! Не пускайте дуру!..

…БАМММ!!! – оборвал шепотки, слова, крики и визги последний удар набата, призывая к молчанию.

Опять под фонарём оказался Мундель-Усадчий, со своим неизменным портфелем; теперь кроме пота и блевотины воняющий ещё и бензином:

– Озерцы!! Братья! И сёстры. Никто, я повторяю – никто не ожидал такой подлости и такого коварства от подлой клики шакалоподобных крыс, фашистских тварей, ублюдков и подлых убийц, клерикальных подонков с пригорка!!

Он строго оглядел притихших озерцев, теперь стоявших вперемежку с бойцами дружины, и продолжил:

– Как последние сволочи, воспользовавшись благородным народным негодованием, воспользовавшись порывом народной души пойти и сказать всё в лицо подлым ублюдкам, коварные церковные крысы вместе с подлыми шлюхами ботоксного недо-фюрера Хоря, совершили очередное преступление!!..

Все горестно покивали, соглашаясь, что да – преступление, и, – без сомнения! – подлое!.. Но как же ты достал, Мундель-пропагандист… Но никто не осмелился даже намёком, словом, шёпотом дать понять, что… Не те времена, да. Не те порядки. Не на профсоюзном собрании.

А Мундель продолжил, возвысив голос:

– Они не просто расстреляли мирную, безобидную демонстрацию безоружных граждан, идущих законно выразить свой протест, но и…

Он выдержал нестерпимо-долгую театральную паузу, и, наконец, с надрывом бросил в толпу:

– Они напали на лазерет!!

В толпе ахнули.

– Они убили всех больных!!! – закричал он.

– Они подожгли лазарет!!! – завизжал он в экстазе, тыча пальцем себе за плечо.

Теперь все увидели, что в стороне в небо поднимается густеющая струя дыма.

– Бож-же мой!.. Так надо же тушить!!

– Стоять! – строго оборвал староста.

– Бесполезно! – трагически понизив голос, сообщил пропагандист, – Мы только что оттуда. Там… там все убиты. Проклятая бандгруппа, отстреливаясь, ушла в лес; а затем, конечно, на пригорок, к церкви!

– Все убиты?.. Раненые, больные…

– Все!! Мы видели их!.. Это они – подлые фашисты с пригорка!!

Артист, сохраняя на лице выражение приличествующей моменту скорби, смешанной с негодованием, слушал пропагандиста-агитатора с подлинным удовольствием: ну смотри, как хорошо излагает, собака! И паузы где надо. И голос дрожит, и надрыв этот… Молодец! Ну ладно, достаточно. Побегали, погрелись; получили и зрелище; и темы для разговоров на кухнях на ближайшие дни – и будет!

Он выступил вперёд, и пропагандист тут же уступил ему место.

Артист был краток и убедителен; он не растекался эмоциями; он говорил коротко, жёстко и ясно, как подобает говорить командиру корабля, получившему торпедную пробоину, и раздающему приказы верному экипажу:

Во-первых, объявляется «осадное положение». Всем находиться по домам; выходить – только за водой к колодцам, не задерживаясь; к соседям – не заходить!

Пайки – отменяются. Вообще. Вплоть до «решения вопроса с пригорком».

Третье. Сегодня же он связывается по радио с Никоновкой, со штабом Оперативного Отряда, и вызывает их для полного и окончательного решения вопроса «с пригорком» – любыми силами и средствами!

Четвёртое. Любого рода контакты сейчас, или, вскрывшиеся – в прошлом, с «подонками с пригорка» наказываются… смертью! (В толпе, слушавшей затаив дыхание, задвигались, опасливо поглядывая друг на друга)

Пятое. Сейчас все расходятся по домам. Остаются по одному человеку от каждого домовладения, для вхождения «в комиссию по расследованию преступлений церковников и околоцерковной клики». Возглавит комиссию – вот, конечно же, известный мувский юрист, по-английски, можно сказать, лоер, Вениамин Львович Попрыгайло… Необходимо задокументировать всё произошедшее, всё! Особое внимание обратить на улики! Чтобы ни у кого не возникало сомнений, что подлую преступную клику необходимо истребить!

Раненые, оставшиеся на пригорке?.. Или даже убитые? Это… Вениамин Львович, это тоже нужно задокументировать. Их судьбу – судьбу заложников, если они, как вы говорите, остались возле пригорка, на месте чудовищного расстрела безоружных – мы выясним позже.

Бойцы дружины… эээ… будут патрулировать улицу деревни, и – предупреждаю! – каждый замеченный на улице будет восприниматься как враг или как пособник врага, и, предупреждаю! – расстреливаться на месте!

– А сейчас – расходимся, господа. Расходимся. Напоминаю – остаётся по одному человеку от домовладения. Расходимся. Сбор – только по набату, или по персональному вызову из дома.

«Господа» прозвучало как издевательство, – подумал Артист, глядя на перешёптывающуюся и расходящуюся толпу, не убирая с лица сурового и озабоченного выражения, – Но не скотами же их называть, как они заслуживают? Или как там было? «Милостивые государи и сударыни…» Тьфу. Ну, пойдём, что ли, ввязываться с Гришей… Посмотрим, что он сейчас скажет!

* * *

Радиостанция была установлена в «подсобном помещении» казармы – где раньше была конурка Хронова, а сейчас организована «комната для свиданий».

– … да, вот так вот, Гриша!! – голос Бориса Андреевича был одновременно и скорбен, и суров, – Достукался… ты! Говорил я тебе, что нельзя затягивать, что нужно вопрос с Вовчиком и его друзьями решать радикально! Пока ты тити там в Никоновке мял и яйца высиживал… да-да. Всех! Как? Финт и Лягуха?.. Это кто… Зябликов? Бивлев… Валерка? Я же сказал – всех!

Отстранил от уха трубку радиотелефона, из которой раздавались яростные вопли нынешнего «Военного Коменданта Никоновского района», оглядывая загаженное помещение. Надорванная обёртка от презерватива… и вонь какая специфическая. Интересно – они что, прям тут, на письменном столе шпилятся? Видимо так.

Уловив паузу в гришкиных воплях, снова вклинился:

– А не ори, Григорий! Я тебя предупреждал, что этим кончится! А теперь всё налицо… Все улики, я тебе говорю. Я понимаю, что тебе на оршанских наплевать – народу не наплевать! А и в Никоновке узнают, а как же, дойдёт… Постреляли гражданских, ни в чём не повинных!.. …раненых и больных сожгли, такое вот зверство… …с тебя спросят – как ты порядок поддерживаешь на вверенной… Скажут: «– При Громосееве такого не было!» – что ты ответишь?? Вот… Да… Да, и что родственникам убитых сказать… Тут одно только решение может быть, Гришенька; и ты знаешь какое…

Помолчал, выслушивая рокочущий возбуждённо в трубке Гришкин голос, рассматривая мятые страницы из порно-журналов, приколотые или приклеенные по стенам…

Дослушал, подвёл черту:

– Вот, давай так и договоримся. Этот вопрос нужно решить радикально. БыТээР, говоришь? Очень хорошо! Ждём…

Ну что ж. Вопрос решён. И Гришка, видимо, приняв решение, успокоился; и уже говорил внятно, не захлёбываясь от ярости. Борис Андреич отвечал:

– Да… Ждём, Гриша, ждём… Да, неделю ещё продержимся полагаю. Займём круговую оборону… Что?.. Мэгги? Ах вот ты о чём… Да, спрашивала про тебя. Да что говорить – постоянно про тебя спрашивает! Я прям ревную, ха-ха. Запала на тебя, можно сказать! Конечно, ждёт! Приезжай… всё будет, уверен. Да. Да. И это тоже. Давай, жду. До связи.

Отключился.

Так это ещё что… За дверью, судя по звукам, кому-то явно били морду; только староста прежде, увлечённый разговором, этого не замечал:

– Сука-падла! Н-на! Охерел совсем! Чо ты тут о себе??.. Нна!

Ого, да голос-то Витьки Хронова. Вернулся, лиходей.

Скрипнул дверью, выходя; на всякий случай держа руку у кобуры.

Ну так и есть: в полумраке большой «прихожей», около печки «вернувшийся к исполнению обязанностей» Витька избивал Лещинского, по законам стаи объясняя, кто есть в стае альфа-самец, и какие ему требуется оказывать знаки внимания, почтения и подчинения.

«И.О. Командира» Лешинский – «Шарк» валялся у печки на полу, а разошедшийся Харон охаживал его уже ногами:

– Совсем ох. ел, падла?? Куда весь спирт ушёл?? Кто разрешил?? Да я срать хотел, что ты «исполнял обязанности»; ох. ел совсем, авторитетом себя почувствовал?? Н-на!

В дверях собственно казармы толпились любопытствующие бойцы.

– Хронов, прекратить! – негромко сказал Борис Андреевич, и с удовольствием отметил, как он моментально был услышан и понят: Витька прекратил избиение, а любопытствующие тут же испарились обратно в казарму, захлопнув дверь.

– Лещинский… пшёл вон. – Ещё одна негромкая команда, и избитый «бывший новый» командир, подхватившись с пола и, оставив валяться в углу свой карабин, пулей вылетел из прихожей на улицу.

– Вернулся?.. Что, сходу приступил к «исполнению обязанностей»? – осведомился староста, улыбаясь, – Ну, молодец, молодец… Не подвёл – хвалю. Спишем твои грехи, ладно… Тем более что Гришка со своими вскоре прибудет, и даже бензин обещает – много; и даже – БэТР у него будет; а не только сраный автобус, как в прошлый раз; так что пригорок мы раздавим как… Не обморозился, ничего? И сразу, ха-ха, дисциплину подтягивать прибыл, а? Молодец!

Скрипнула входная дверь, появился юрист Попрыгайло; явно чем-то расстроенный.

– Ну, иди, иди, Витя, продолжай крепить дисциплину… – отослал Хронова староста, и, когда тот убрался в казарму (где тут же началось выяснение отношений с матами и угрозами), обратился к юристу:

– Чего не весел, ПопрыгАй? Или все трупешники, пока мы тут митинговали, собрались, и, ожив, в лес убежали??..

– Трупешники все на месте! Как и погорельцы в доме! – вполголоса возразил злой юрист, от которого здорово несло гарью, – А вот вещдоков мы не нашли! То есть, для правдоподобия, как мы и договаривались, я вперёд мужиков запустил – пусть поохают да поужасаются, да сами принесут, что нашли… А они ничего не нашли! Нет, то есть нашли: гильзы там… следы… наши, кстати, следы; но я сказал, что мы тут пробегали уже. И… больше ничего. Ни шапочки, ни арафатки.

– Как «ничего»?? – подскочил от изумления Борис Андреевич, – Шапочка – в руке у этого, – что мы у порога положили! – он опасливо покосился на дверь казармы, из-за которой раздавались полные злобы вопли Хронова, и ещё понизил голос, – А арафатка – сбоку, где стена без окна. Там смотрели?

– Да везде смотрели!! – зло сплюнул юрист, – Везде! Сначала эти, выборные; потом я сам. И – нигде нету!

– И в руке?..

– И в руке – нету! Пустая рука, блядь!!

– Ах ты ж… …твою мать! Как так могло случиться?? – Борис Андреевич был искренне обескуражен, – Так тщательно подготовить всё, и вдруг!.. А я уже в район отрапортовал, что «все доказательства»… Ситуация… Куда ж они… Может, пока ты не видел, – прибрал кто из мущщин?..

– Да ты что! – махнул рукой юрист, – Они там так все пересрали!.. Чуть что: «А вот тут взгляните, Вениамин Львович!» да «С этим что делать, Вениамин Львович?». Коснуться боялись. Нет, это не они.

– Вот ведь чёрт! Такая комбинация срывается!.. – не на шутку расстроился Борис Андреевич, – Так всё продумано, подготовлено…

– «Продумано, подготовлено!..» – передразнил юрист, – Агаты Кристи перечитал?? Прежде чем свои «оперативные комбинации» разыгрывать, надо было со мной посоветоваться! И я бы тебе сказал по своему опыту, что «чем тоньше сшито – тем чаще рвётся». А работают только простые, кондовые, как кувалда тупые комбинации!

– Да куда ж проще?? – запротестовал староста, – Чтобы пришли, и нашли вещдоки! И представили их для…

– Да не надо это сейчас совсем! – махнул рукой, обрывая тираду старосты, юрист, – Проехали этот период! Вот после «децимации» и проехали! Не нужно сейчас никаких «вещдоков» и «доказательств»! Как мы сказали – так всё и есть. А кто не согласен с «генеральной линией» – к стенке!

– Ну да, ну да, где-то ты прав… – расстроено согласился Борис Андреич, которому, тем не менее, претило такое примитивное действо. Тонко чувствующей натуре Артиста хотелось интриг, Гамлетовских страстей, тайных комбинаций… А тут такая банальщина: «Как мы сказали – так и есть, стало быть!» Тьфу! Зря только гарнитур с камешками передавал.

Чччёрт… Ну ладно. Сейчас только Хронова проинструктировать по ситуации – и можно домой, обедать. Что он там? – опять уже кому-то морду бьёт?.. Ну, неугомонный парень!

* * *

Вернулся домой в неважном настроении.

Всё, вроде бы, в целом прошло как надо: «пламенная речь» Мунделя, «прыг-скок», «психический, народный» «поход» на пригорок; во время которого инсценировать-спровоцировать «Расстрел мирной демонстрации»; а за это время – операция по сожжению лазарета – для заметания следов по присвоению пайковых продуктов; да чтобы «больные» не вздумали жаловаться, рассказывать, как с ними плохо обращались: плохо и редко кормили, почти не лечили, ограничивали с дровами… И плюс к этому – подкинуть следы, организовать наводку на «пригорок», чтоб Гришка и на этот раз не вздумал вильнуть, а шёл бы до конца. И «гайки завернуть» в деревне окончательно – чтоб пикнуть боялись!

И всё, вроде бы, неплохо получилось, – но вот последний штрих…

 
– Мать отдала платок мне, завещав
  Дать в будущем его своей невесте.
  Я так и сделал. Береги платок
  Заботливее, чем зеницу ока.
  Достанься он другим иль пропади,
  Ничто с такой бедою не сравнится…
 

Как всё же красиво у Шекспира в «Отелло» с платком вышло; и как тупо у нас тут… ну, какие времена – такие и «интриги». Чёрт бы их побрал…

Мунделя опять не было – где-то явно «проповедовал»; а вот жена уже истопила печь, и в доме приятно пахло разогревающимся борщом.

Артист снял куртку, и принялся было стаскивать через голову ремень с тяжёлой кобурой, когда в сенях стукнула дверь. Он подумал сначала, что явился пропагандист, и выглянул в кухню, чтобы позвать его обсудить ближайшие планы; но это был всего лишь Хокинс, принёсший с колодца ведро воды. В пацана с трудом, постепенно, но всё же удалось заложить понимание, что в жизни ему, уроду и недоноску, никто ничего не должен; и чтобы кушать, да спать в тепле – одного умения гамать в компьютер недостаточно, нужны и бытовые услуги…

Об-ба… А что это у юнги за новая шапочка?..

– Хокинс, подь сюда!

Поставив ведро возле печки, тот опасливо присунулся к двери. За побитый клофелин и невыполненное поручение уже влетело, было; но тут, вроде как, запахло продолжением…

– Сюда, сюда, я сказал, в комнату входи… Да не разувайся, хрен с тобой, потом подотрут.

С минуту его рассматривал немигающим взглядом; с удовольствием отметил, как тот начал мелко дрожать, и явно не от холода. Боится, сволочь! Значит – уважает.

– Голова-то как, Джимми? Болит?

– Не… То есть болит, конечно; и шишка. Но так – ничего вроде… – опасливо отвечал тот.

– Прирезал, значит, Вадимову младшую, гришь?..

– Я… я ж говорю – неточно… Пырнул её два… нет, три раза; один раз – вроде как в живот. А потом эти, ну, ихние набежали, и я, это… отступил.

– Отступил, значит… Шапку где взял?? – прямо спросил Артист.

– Ааа?.. Чё? Какую шапку? Ааа, эту… Эту, нууу… – лапая шапку, натянутую поверх бинтов, быстро соображая, что соврать, и в чём сейчас его косяк, замельтешил подросток, – Этуу… давно у меня… Не помню уж. Папина, вроде.

– Папина… – разглядывая ублюдка, задумчиво проговорил Артист, – Я тебе сейчас в глаз выстрелю, сволочь. Или ты говоришь, где и как взял шапку, и… и что ещё, или конец тебе, – так и знай!

– Да чо сразу конец-то?? – не на шутку испугался тот, – Ничего особенного… Взял… У этих – у покойников.

– У каких покойников??

– Там это… Ну, когда всех на сбор зазвонили, я смотрю – горит! Ну я – туда. А там… там сильно уже горело. Ну и вот. Там один покойник лежал – у него в руке шапка. Ну и взял я. А чо? Ему зачем? А у меня моя в крови вся, – я её снегом затёр, и на кухне вон сушицца повесил. И всё… Чо такого-то?

– Урод. Дитя нездоровых родителей. Бастард. Нет не «всё». Ещё что «там» нашёл, поднял?? Быстро, сволочь!

Поняв, что запираться бессмысленно; и Хозяин явно что-то знает, если не всё; а смягчить-разжалобить за очередной свой неведомый самому косяк можно только чистосердечным признанием и не менее чистосердечным раскаянием, Хокинс тут же и раскололся, как перед директором в школе, когда его прихватила уборщица за подглядыванием в женском туалете. Тогда сошло, – смотришь, и сейчас сойдёт; чо такого-то…

«Движимый деятельным раскаянием», как сформулировал бы юрист, Хокинс принёс и подобранные на месте пожара вещи: кроме шапочки ещё и защитного цвета платок-арафатку, который планировал загнать кому-нибудь из хроновских бойцов, тащившихся по военной атрибутике; а также носовой платок – явно женский, потому что свежий, аккуратный и пахнет духами…

Платок Артист сразу же отложил в сторону, понюхав: явно Мэгги, дура, обронила.

За шапочку и арафатку… ну что с ублюдка возьмёшь? Как доказательства чего-то это уже не то… Впрочем – правильно юрист говорит: проехали период обязательных доказательств. Теперь как скажу, так и будет.

* * *

Следующий день – и опять набат: всем собраться «на площади», возле казармы.

Борис Андреевич сначала сомневался – стоит ли, чего народ дёргать? – но юрист сформулировал чётко: надо у народа вырабатывать условные рефлексы. Звонят – всё брось и иди. И похер, что нового ничего не случилось; и сказать людям особо нечего – пусть привыкают: власть зовёт – обязан явиться. Полюбому. А то власть накажет. На то она и власть.

Снова шеренгой стояли парни из дружины, с карабинами наизготовку, – теперь уже под командой Витьки-Харона. Снова с крыльца-трибуны пропагандист распылялся насчёт Хоря-недофюрера, «сосалок» и «фашиствующих клерикальных убийц» – его слушали уже привычно, как завывания январского ветра.

Из-за угла дома-казармы торчали уже заметённые снежком ноги убитого террориста – Богданова. Хоронить его, конечно, никто и не подумал. Весной, всё весной. Или вообще – оттащить в старую школу, пусть там валяется. Ботинки с него сняли, видны были только ступни ног в рваных на пальцах носках.

Затем место на крыльце занял БорисАндреич, и опять, коротко и ясно довёл до сведения – что скоро прибудет спец-отряд; что и «сосалкам», и попам – всем на пригорке будет очень несладко. И что вот… при более тщательном и внимательном осмотре места происшествия – сгоревшего лазарета то есть, – обнаружены несомненные улики. Вот: шапочка. Все помнят – такая у Вадима Темиргареева была, у подлого мувского мента, который теперь записной убийца у церковников. И вот – арафатка, она же шемаг, – платок такой нашейный; все помнят – Хоря эта вещь. Помните ведь, да?? Постоянно с ним ходил, с осени как.

Народ, как в «Борисе Годунове» у Пушкина, «безмолвствовал».

Суки. Аудитория какая неблагодарная тут образовалась; ради них тут стараешься, землю роешь, оперативные комбинации изобретаешь, интриги… а они стоят как стадо баранов!

Артист стал закипать.

– Ну?? Помните же эту шапочку – и этот платок?? Ни у кого в деревне такого не было!

Народ безмолвствовал. Артист обвёл первые ряды гневным, цепенящим взглядом: задвигались, ёжась:

– Кажись… за шапочку не скажу – а платок у Хоря такой был, да.

– Хоря это… как его? Арафатка, да. Зелёная. У… у парней вон, есть, у двоих – но у них чёрно-белая и песочная. Точно – Хоря. Его.

– Они это. Да. Они.

Артист благодарно улыбнулся поддержавшим его; и хотел было продолжить, но тут вылез со своим «мнением» тот самый козёл, опустившийся вдовец убитой ещё летом бандитами Юлички, Максим Георгиевич:

– Я за вещи ничего не скажу, но вот Хоря я вчера видел… эта… Когда к пригорку подошли – он с нами разговаривал… Кричал что-то. Это точно – Хорь был. Который Вовчик.

В толпе задвигались. Несколько человек кивнули. Да, Хорь был на пригорке. Вовчик.

– Ну и что?

– Ну как же, как же… Ведь лазарет загорелся когда мы возле пригорка были – и там Хорь… Стало быть, не мог он в это время у лазарета быть, поджигать… А вот Вадима – нет, Вадима не видели…

Артист опять упёрся говорившему в лицо пронзительным, гипнотическим взглядом:

– И что ты этим сказать хочешь??

– Что, Хорь не мог свою арафатку кому-нибудь одолжить, кого поджигать лазарет послал?? – с привизгом воскликнул юрист рядом. Идиотская, совершенно идиотская идея с этими «доказательствами»; вот и приходится теперь кувыркаться, выдумывая всякую по. бень!..

– Мало тебе вчера по голове настучали?? – прошипел и Мундель.

Но вдовец Юлички отвечал с глупой лихостью и бесстрашием юродивого; которым, собственно, с некоторого времени, и был по сути:

– Этот платок не может быть чего-то доказательством. Потому что Вовчик Хорь на пригорке вчера был, его все видели. А шапочка – может быть Вадима, да. Может – нет. Вадима не видели вчера…

Всё. Достал. Уже – достал, сволочь. Как и «общение» с этой «аудиторией», с «народом», чёрт бы побрал это стадо!

В Артисте разом вскипели ярость и жажда крови. Как всё через задницу!! Как всё равно что в трагедии, во время напряжённо-драматического диалога вдруг пёрнуть. И доказывай потом, что ты Гамлет, и у тебя бушуют страсти. Сволочь. Вылез тут…

Срывающимися руками он стал расстёгивать куртку, стал доставать из-под неё пистолет.

Толпа сначала тупо, по-бараньи, следила за его лихорадочными движениями; потом, когда из-под полы мелькнула кобура с массивной рукояткой Стечкина, поняв, шарахнулась в стороны от юродивого.

– Что ты говоришь?? Ааа?? «Вовчик», говоришь?? Хорь – эта подлая тварь, убийца детей – для тебя «Вовчик»?? – срывающимся голосом закричал он «бывшему мужу Юлички».

Толпа раздалась в стороны от юродивого ещё сильнее. Молча. Довольно спокойно. После той «децимации», после вон, трупа, чьи ноги торчат из-за угла, после горелых трупов у домика Богдановых и в сгоревшем лазарете, уже трудно было произвести впечатление. Если только из них самих не расстреливать каждого пятого. Или третьего. Чччёрт!..

Достал пистолет, сдвинул рывком предохранитель.

Максим Георгиевич, в прошлом добрый семьянин, послушный муж, добросовестный работник низового уровня треста «МувскСпецАвтоматика»; а ныне грязный, голодный и постоянно мёрзнущий приживал при семье дочки бабы Вари, социальным статусом едва ли не ниже илота, а вернее – деревенский сумасшедший, юродивый; тупо и спокойно смотрел на приближавшуюся смерть.

Из-под балахонистого, потрёпанного твидового пиджака, под который для тепла было надето, кажется, вообще всё, что было у Максима Георгиевича из личных носильных вещей, торчали как палки ноги в рваных на коленях брюках, обутые в летние туфли, обёрнутые для тепла же тряпьём. В чёрных от грязи пальцах правой руки он крутил давно неработающий мобильный телефон. Ценности он не представлял никакой. Он давно уже не работал, да; и если бы и работал, подзарядить его было бы негде – не по статусу деревенскому юродивому заряжать телефон… но это была вещь из того, из другого времени, тёплого и обильного; где была семья, дом, работа, Юличка – властная, но любимая жена. Там, в телефоне – он знал, – были и её фотографии. Много. Их нельзя было посмотреть – но они были, точно были, – он помнил…