Текст книги "Крысиные гонки (СИ)"

Автор книги: Павел Дартс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 121 (всего у книги 132 страниц)

– …Илью, значит, за ноги вытянули, к машине привязали – и потащили. Через всю деревню…

Собравшиеся за столом ёжатся. Это не сериал по телевизору, это серьёзно. В принципе, с каждым может случиться. Вот так вот – рассоришься с Хароном… или с БорисАндреичем… или Мунделю, когда он заливает про «– …скоро всех проклятых мувских сепаратистов победим и победно вступим в Мувск!», неловко что скажешь – а он доложит… Ой, лучше и не думать про такое!

– …привязали Илью за ноги – и потащили. К дому Петра Иваныча. Там тот, Пётр Иваныч, с двустволкой выскочил, и чуть не поубивал их там всех! Но никоновские парни его застрелили. И Илью тоже.

– А зачем Илью туда потащили? – интересуется Ксеня.

– Ну… как зачем. Затем. Как сепаратиста.

– Ааа…

– Там и закопали. Обоих. На огороде. Чтобы, значит, кладбище не поганить.

Рассказ закончен, как бы нужно бы обсудить… Все отодвигаются, осторожно переглядываются. Как бы тут не сболтнуть чего-нибудь… Пётр Иванович был очень уважаемым в Озерье. И Никишина вон – ведь семье Богдановых и сочувствует, – видно же что сочувствует! Оно и понятно – Богдановы-то, хоть и «дачники», но свои, местные Озёрские, каждое лето сюда приезжали; а Филатовы – пришлые. А теперь чо – теперь Филатовы в их доме живут, а тех в баньку изгнали. Это всё равно, как если б эта вон, Машка с дочкой, изгнали бы Никишиных из их дома! – ясно на чьей стороне бабка… Но у самой же бабки – внук в дружине. Вот так вот – брякнешь что не по делу, – донесут Мунделю, что, мол, такие-то «сочувствуют сепаратистам»; а там как ещё дело обернётся. Каким таким «сепаратистам»? А вот раз «община» от Озерья отделилась – стало быть и «сепаратисты»! И хотя Ксеня сама услуги «администрации» оказывала, и сын у ей в дружине – а всё ж таки. Надо думать, что говорить. Время сейчас такое. Не сериал, чай, обсуждаем…

И потому, переглянувшись, высказались все «правильно»:

– А так и надо им. Богдановым. Ишь, взрастили сепаратиста!

– Ага. Это им милостиво ещё. В баньку. А можно бы и вообще – расстрелять! Или как тогда Сашку Веретенникова, – в децимацию!

– Так и надо бы! Так их! – сепаратистов проклятых.

– И сочувствующих.

– И сочувствующих, да. Это ж надо! – на Витю Хронова выступать, на Командира! Они ж нас защищают!

– Если б не дружина, церковники проклятые нас бы всех тут уже поубивали!

– Обязательно б поубивали б!

– Проклятые твари!

– Фашистские холуи, скачущие ради недофюрера Хоря и поганого попа Андрея, сосалки и воровки!!..

Полагающаяся к случаю «терминология» хорошо, многократно повторено, лучше телевизора забита в голову пропагандистом Мунделем, так что «определения» вылетают заученно, без проблем.

Все согласно кивают. Консенсус найден: конечно же, семья Богдановых сами виноваты, что «взрастили сепаратиста». И что их изгнали в баньку – тоже правильно. А как же!

Некоторое время, уже без особого накала, ещё пообсуждали рецепт «чесала» – сало, провёрнутое через мясорубку с перцем, чесноком и солью; животрепещущий деревенский рецепт – вот только с салом плохо, сала мало… И потому обсуждать такие рецепты – всё равно что пересказывать какую-нибудь гламурную телепередачу, где рассказывали как готовить фазанов.

Но тут бабка Никишина сделала ещё один «вброс»:

– Унук-та грит, что Вити Харона который день ужо нету в казарме! И дома не появлеицца. Грит, что у них сейчас Лещинский всем заправляет – за командира, значит.

– Лещинский… это какой Лещинский? Ааа… младший.

– Он теперь «Шарк», что с английского значит «Акула». Мне внук рассказал.

– Акула… в авторитете, значит… – опять качает головой мужчина.

– А что с Хароном-то? Что с Витей? – живо интересуется Ксеня. Оно и понятно – любые перестановке в «силовом блоке» деревни живо всех касаются. Ведь тот же Хронов – он ведь в деревне никто, – ни родни, никого. Сам по себе. А Лещинские – семья. Стало быть, «подымутся», как водится, вслед за младшим Лещинским-«Шарком»-Акулой. Это уже… это уже новый расклад!..

– Не знает никто!.. – понизив голос, наслаждаясь монополией на «тайное знание», вещает Никишина, – Говорят, вроде как «на спецзадании»! Говорят, вроде как «охраняет деревню в скрытом дозоре». А кто грит – послан в Никоновку, штоб привлечь сюда Григория Даниловича с отрядом, чтоб лично всё обсказать! А между собой говорят…

Все опять сдвигают головы; и бабка опять конспиративно понижает голос:

– …что стрелил его Борис Андреевич, потому как сильно им недоволен…

Бабка понимает, что сильно рискует, пересказывая сплетни и слухи – но жажда чувствовать себя самой информированной превозмогает всё.

– …что не воспретил вывезти всё из общественного анбара; не воспрепятствовал, значит! Вот – и такое говорят!..

– Ах ты ж!.. А что, и такое может…

Обсуждение деревенских раскладов пошло на следующий круг.

Богдановы. Банька.

Тесно и темно. Пространство крохотной парилки, она же помывочная, освещается потрескивающей и немилосердно коптящей самодельной масляной лампой: фитиль, закреплённый в плавающей пробке в литровой стеклянной банке с отработкой, то и дело норовит потухнуть; и тогда его приходится вновь поджигать лучиной из топки печки.

Хорошо ещё, что есть печка-каменка, от неё исходит приятное тепло; тут же, на полу, грудой – сохнущие дрова, от которых в тесном помещении невыносимо сыро. И сильно топить нельзя, нельзя и заранее, впрок насушить дров – зайдёт кто-нибудь из Филатовых: Галина Ивановна или Филипп Николаевич, а то и сам Лёнька-«Тигр» прибежит с казармы проведать своих домашних – возмутятся «Нефига себе вы тут тащитесь!» – и заберут сухие дрова…

На печке, прямо на её стальном, покрытом рыжей окалине кожухе каменки, поджаривается порезанная неровными ломтиками картошка. И вообще – тесно; в помещеньице втиснуто много вещей – всё, что Филатовы разрешили взять с собой из бывшего их дома. Всё, что им показалось ненужным. Выселили в баньку – после расправы Хронова над Ильёй. Даже не в маленькую комнатку в доме – в крохотную баньку, «чтоб не видеть ваших поганых рож!» – это им-то, кто без разговоров пустили к себе «на подселение» в и так-то крохотный дачный домик из двух комнат «эвакуированных» из Оршанска Филатовых…

Теперь он их полностью, домик – Филатовых. И даже сами они, в свою очередь, пустили в маленькую комнатку «илотов» – пожилого уже мужика и его жену, которые им теперь вместо работников. А Богдановым, бывшим хозяевам, они «не доверяют»: «– Нехорошие вы люди, Богдановы! Если ваш сын на Командира возникал, власть его подрывать пытался – то и вам доверия нет! Живите пока в баньке, а по весне как Командир решит!»

И ходили слухи, что по весне «решение» по таким вот, «ущемлённым в правах», будет простым: всех переселят в бывший «лазарет» на краю деревни, и заставят работать на полях под охраной. Вот так вот…

– Саша… Саша! Позови Илью! Ильюшу позови! Почему он так давно не едет?! Позвони ему в общежитие… пусть приедет, видеть его хочу! Плохо, мне, Саша; душно!.. Пусть приедет – ведь каникулы у него!..

Ольге Сергеевне плохо; жар. Простуда? Вернее всего; но скорее – всё сразу: как началось это с того вечера, вернее, ночи, когда вызвавший Илью «на поговорить» Харон выстрелил ему в лицо из Осы; продолжилось с тяжёлой болезнью Ильи, когда он редко приходил в сознание, – так и после того, как Илью, вытащив из постели, слабого, но уже в сознании, привязав за ноги, утащили из дома за машиной, и, по слухам, убили где-то там… – так и свалилась Ольга; державшаясь до последнего именно помощью и заботой о сыне.

Шестилетняя дочка Оксана сидит рядом с матерью на краю полока, держит её за руку.

Она ничего не понимает в случившемся: почему вдруг вместо «домика» они тут, куда и зачем «увезли» старшего брата; почему прежде такие милые тётя Галя и дядя Филипп, жившие с ними и часто с ней игравшие, теперь её демонстративно не замечают, и с папой разговаривают такими злыми голосами; почему кушать теперь только поджаренную сладковатую картошку… Раньше Оксана любила картофельные чипсы; но теперь подгоревшая сухая картошка уже не лезет в горло; а на просьбу «молочка или хлебушка» папа только отводит взгляд…

РАЗГОВОР ПО ДУШАМ С ДЬЯВОЛОМ

Озерье. Бывший дом Темиргареевых, в котором теперь безраздельно хозяйничает бывший адвокат Вениамин Львович Попрыгайло.

За накрытым столом собрались «ближние», «актив сельской общины», как высокопарно выразился пропагандист-политтехнолог: сам Попрыгайло, староста, Мундель-Усадчий; разбавляет мужское общество красотка Мэгги, которую Борис Андреевич в последнее время стал время от времени «выводить в свет», ни мало не смущаясь деревенских пересудов и наличия жены.

На столе, покрытом бывшей праздничной Темиргареевых, а теперь порядочно заляпанной скатертью, открытые банки консервов «МувскРыбы», печенье, галеты, рюмки. Литровые банки с салатами. В трёхлитровой банке – мутная жидкость розоватого цвета с осадком на дне: разведённый, подкрашенный и подслащённый вареньем спирт. Ещё, в другой банке – компот.

Тут же, на столе лежит юристов пистолет-пулемёт Кедр с запасным магазином – Попрыгайло всегда настороже; он ненавидит бывшего владельца дома – Вадима; и обоснованно ждёт от него любых гадостей. Во дворе побрякивает цепью собака, кстати, купленная у заезжих коммерсов именно с целью охраны; кроме того есть и некая охранная сигнализация, пульт от которой, помаргивая зелёным глазком, лежит рядом с оружием. Ставни закрыты; всю роскошь стола освещает висящий на проводе от потолка плоский многорежимный светильник, дающий сейчас приглушённый, но ровный белый свет. Попрыгайло совсем не прост – у него много что есть; только он, сволочь, это не афиширует. Есть и чем заряжать светильник.

Все уже порядком навеселе, а обсуждение политики местного масштаба в разгаре:

– … Они ходят и ходят «на базарчик»! Ходят и ходят! – жалуется Мундель, по случаю праздника одетый в мятый светлый пиджак со значком Союза Журналистов на лацкане, – В том числе и те, кто разрешения не брал! Меняются, видишь ли, выгодно им! Никакого патриотизма; никакой – ик! – потребности жертвовать бытовыми удобствами ради… ик! великой цели! Ради… победы над биомассой, хоревской преступной кликой, скачущей на костях предков…

– Жалко тебе, что ли? – мутно взглянула на него Мэгги.

Она пьяна сильнее всех, но держится; на лице её хотя и собственноручно, но профессионально исполненный макияж; но тени под правым глазом осыпались, тушь с век частично размазалась, но она не обращает на это внимания. На ней ярко-красное короткое платье, оголяющее бёдра, и ожерелье на шее – то самое, с настоящими брильянтами, заработанное за лето, за сезон во французском Сан-Сере… На спине и на четвереньках, орально и анально – та старая французская сволочь, миллионер, которого она в тот сезон «экскортировала» на зависть таким же как он старым пням, против ожиданий, знал толк в извращениях, и отрабатывать зарплату приходилось по-полной, не только днём и вечером, «блистая» на пляже, яхте и «в обществе», но и по ночам, удовлетворяя самые разнузданные желания похотливого старичка. Зато по окончании сезона помимо «зарплаты» отблагодарил этим вот… Кому только показывать? Тут так никто и не понял, что это – не дешёвая турецкая бижутерия-стекляшки; что камни чистой воды и оправа от какого-то знаменитого голландца… Так зачем это всё было надо?? Виделось: вот она, завязавшая с прошлым, входит в ложу в Ла Скала под руку с молодым красавцем-миллионером, а может – и с отпрыском какой-нибудь старой дворянской европейской фамилии, – у них модно вливать свежую кровь в дряхлеющие жилы династий, – и ожерелье сверкает на гордой шее, – и кому какое дело, как оно «заработано»??

Но нет – занюханный домишко в богом забытой деревне; и эти идиотские разговоры – кто и зачем ходит меняться с пригорком, и чтоб «не пущать»… Уроды, нах… На ней платье от Сальваторо Феррагамо, оно стоило в своё время больше, чем вся эта сраная хибара бывшего мувского мента, где ещё висят по углам детские фотографии смуглянки Гульки и совсем ещё соплюхи её сестры Зульки. У неё на шее ожерелье, за которое можно было бы купить всю эту говённую деревню вместе с её жителями – а толку?? Пьяный юрист пялится на её грудь так же, как если бы она была просто в дешёвой ночнушке; и уже дважды пытался положить руку на колено… А Боря, сволочь, только скалится. И этот мутный урод Мундель, от которого так по-прежнему и несёт какой-то затхлостью. Гад, хоть бы одеколоном каким пользовался, что ли! Сама она благоухала настоящим Jadore от Шанель; из флакончика, в котором, если встряхнуть, блестящей мутью растекались блёстки золота… Хоть бы, падла, рыбу из банок в тарелки переложил – нет, как свинья… До чего ты докатилась, Мэгги, Мэгги, Маша…

– Дело не в жалости!.. – принялся объяснять, тоже похотливо посматривая на её полуобнажённую грудь, журналист, – Но должен быть порядок! Должно быть самопожертвование. Самоотречение! Должны понимать, что ради победы над подлой холуйской клерикальной ордой нужно жертвовать!..

– Сам-то ты чем пожертвовал? Ради этой самой – ради «победы над ордой»? – продолжала сверлить его злым взглядом, – Вон, у Резвановых парень всё оправиться не может после пули в ногу; и двое сдохли – в лазарете-то. А ты – чем? Пожертвовал?

Не на того напала. Мундель не смешался ни на мгновение:

– Каждый жертвует тем чем может, на своём боевом посту, на который поставила его совесть и чувство ответственности за приближение победы над подлой ботоксной крысой – Хорем; и религиозным мракобесом так называемым Отцом Андреем, гнусным порождением сатаны, жуликом и вором, фашистской тварью, давно поставившим себе целью уничтожить честный и работящий народ Озерья!

Мэгги вяло махнула рукой в воздухе – «– Бессмысленно это всё…» – и потянулась к банке с розоватым пойлом:

– ПопрыгАй… У тебя же жена есть… Вот что бы не перелить – в графин хотя бы? Разведённый спирт – из трёхлитровой банки! Как бродяги какие-то, ей богу!..

– То, что похитить мог бродяга встречный,

Ей – черепки разбитого ковша

Тебе – моё вино, моя душа!.. – ухмыльнувшись, вставил Борис Андреевич.

Вино… душа… Ишь, глаз горит… Он любит, сволочь, когда она «выглядит». И когда выпившая. И сам когда выпьет. Придумает какую-нибудь опять штуку… Прошлый раз приказал ей изображать покойницу, не двигаться: «– Некрофилией, говорит, хочу позаниматься! Всё в этой жизни нужно попробовать…» На столе. Мало ему, гаду, убитых деток. Хотя может и так – может дать её тому же юристу, а самому сидеть в углу и ухмыляться, как тогда с Гришкой и его бандитами, – с него станется. Ещё тот моральный урод. Хорошо, что презервативами запаслась в своё время.

– Из банки – оно брутальней. Стильно, так сказать! Деревня, зима, вьюга, ствол, разведённый спирт в банке! – пояснил, пьяно хохотнув, юрист. И опять, потянувшись, попытался положить руку ей на колено.

Отодвинулась, перевернула рюмку с остатками пойла, которое юрист назвал «Закат над Регионами»; въехала локтём в липкую кляксу, стала оттирать мятой, в пятнах, салфеткой. Да, бл…, это не Сан-Сере… Как яичницы-то хочется, мама дорогая! На «пригорке», говорят, есть ещё куры. Сбежать, что ли, весной в Оршанск? Там, говорят, кабаки работали до последнего времени, а при кабаках – бордели. Если не передохли сейчас все в эпидемию. Впрочем, до весны ещё дожить надо; и не факт, что там будет лучше. Но хоть не так скучно и противно, чем с этими мордами…

– Надо пресечь! – продолжал гнуть своё пропагандист-агитатор, – Репрессировать, так сказать, показательно! Вот у меня есть фамилии в книжечке!..

И полез во внутренний карман; неизменный портфель шмякнулся под ноги. Он и сам сразу шмякнулся на колени, улез под стол, доставать портфель.

«Репрессировать»… Ноздри БорисАндреича стали раздуваться; казалось, потянуло знакомым дурманящим запахом свежей крови. А что… повесить пару сук. Посмотреть, как дёргаются в петле. Ещё раздеть перед этим, чтобы наглядней. Или обезглавить…

Перед внутренним взором возникло тело маленькой девочки, которую он под влиянием внезапного приступа утащил с улицы не так давно, предварительно ткнув пару раз ножом между рёбер, чтоб не кричала. Девчонка была из «илотов», и потому он не опасался, что её будут сильно искать – пропала и пропала; можно будет на этих, на «пригорских» списать – больше бояться будут. Такую команду и дал Мунделю для озвучивания «в народ».

А сам, раздев тощенькое тельце в сарае, сладострастно тыкал его ножом, добиваясь судорог, – но только девчонка была совсем слабенькая; да и ткнул он её сразу слишком сильно, ещё там, на тропинке – быстро затихла. Обидно… Так что, если бы «репрессировать» кого – это было бы интересно… Изнутри, заворчав, почуяв кровь, стал подниматься Дьявол.

– Что скажешь?.. – перевёл взгляд староста на юриста.

– Не надо. – оторвавшись от созерцания почти оголённой груди и голого плеча Мэгги, сквозь пьяную дымку, возразил тот, – Не надо. Зачем? Ну, ходят, торгуют. Мы запрещаем – и они знают, что запрещено, – но ходят. И это хорошо.

– Чем же оно хорошо? – недоумённо переспросил наконец выбравшийся из-под стола Мундель. Как-то он не особо торопился вылазить, точно ведь пялился под столом на голые ноги красотки.

– А тем. – пояснил юрист, собравшись – Что само сознание осуществления нарушения запрета создаёт у субъекта ощущение преступности деяния. Он – субъект то есть, – сам начинает чувствовать себя преступником. И это хорошо – для власти. Полезно это – чтобы все чувствовали себя что-то нарушившими. Преступниками. Все. Везде. Постоянно. Для этого хорошо создавать законы, которые нельзя не нарушить – но на нарушения нужно смотреть сквозь пальцы. До поры. А когда пора настанет – взять за жабры; но не всех, кто нарушал – а нарушать должны если не все, то большинство, – а тех, кто попался. И кого для дела нужно. Показательно. И жестоко наказать. За нарушение тех законов, которые нарушают почти все. Но наказать избранных! И тогда остальные ещё сильнее почувствуют свою вину перед властью, и свою любовь и благодарность к власти, которая покарала не их!

Мундель мутно упёрся взглядом ему в переносицу, соображая; Борис Андреевич же, сразу ухватив мысль, тут же одобрил:

– «Остерегайтесь тех, кто хочет вменить вам чувство вины, ибо они жаждут власти!» Это хорошо, это – правильно! Создание у народа чувства вины – это полезно!

Ладно. С «репрессиями» можно и повременить – потом отыграемся, на всех. Зато пикнуть будут бояться – запачканы!

– «У народа»! – фыркнула Мэгги, – «Народа Озерья», что ли? Мало эти идиоты Оршанские по радио втыкают про «великий народ Регионов», так вы тут ещё «великий народ деревни Озерье» воспитайте!

– А что – это мысль! – хмыкнул юрист, опять погружаясь в алкогольный туман – Почему бы и нет? Дробление и обособление – это основа колониальной политики…

– И стравливание! – согласно кивнул пропагандист.

– Надо и правда, обособиться от остальных! – продолжил бредить юрист, – Это полезно опять же, – осознание исключи… исключительности какой-нибудь общ… ности. Вот регионалы придумали какой-то дебильный «великий древний народ Региона» – и ведь ведутся! На фронте, в АМО – в анти-мувской операции, – в атаки ходят с криком «Слава Регионам!», кретины. Работает это. Вот и нам надо обособиться – какой мы нах «Никоновский район»? Мы – Озерье, озёрские! – и это звучит гордо! Сергей Петрович – ты развей эту тему, пожалуйста!

Попрыгайло пьяно-довольно заржал своей выдумке.

Мэгги покрутила пальцем у виска; впрочем, она так и не поняла, серьёзно ли тот говорит или стебётся. «Народ Озерья», бля. Народ одной деревни, – что дальше? Нация отдельного домохозяйства? Впрочем, с них станется – с некоторых пор в Регионах, да и в Мувске, воплощались в жизнь самые, казалось бы, бредовые идеи – и ничего, народ хавал…

– Кстати. – хрустнув печенюшкой, заметил Мэгги Борис Андреевич, – Мэгги. Вот ты сказала, что «двое в лазарете сдохли».

– А что, не сдохли, что ли? И три бабы по деревне – но те от болезни. А те…

 
– Все говорит о том, что час пробьет —
И время унесет мою отраду.
А это – смерть!.. Печален мой удел.
Каким я хрупким счастьем овладел!
 

Я не про то. Сам знаю, что умерли – выражайся, пожалуйста, литературно; ты же в приличном обществе. Не в привычном тебе борделе…

Мэгги молча проглотила оскорбление, а БорисАндеич продолжил:

– Не надо афишировать, что их уже нет. Это же люди Григория – вот пусть и считает, что они тут «лечатся». Вот, кстати, на прошлой неделе с оказией и продукты, паёк передал. Пусть всё так и остаётся.

– А сказать когда ему хочешь? – поинтересовался юрист.

– Да скажем… Есть мысли. Я же говорю – избаловался совсем наш Гриша, не хочет с «пригорком» помочь…

– С подлыми фашистскими выродками, пресмыкающимися перед недо-фюрером Хорем и спятившим жуликом и вором гнусным выродком Андреем! – поддакнул Мундель. И встав, покачиваясь, направился к выходу из комнаты, очевидно в туалет.

– Я вот другое понять не могу… – наливая себе и юристу «Заката над Регионами» и пододвигая к себе поближе банку с вареньем, сказал староста:

– Я за тобой, Попрыгайло, давно присматриваюсь… Знаешь, что я заметил? Ты ведь людей ненавидишь. За что, почему? Что такое с тобой не то?..

– Можно подумать, ты их любишь! – окрысился юрист, сразу став и в самом деле похожим на злобное животное. Сейчас особенно стало заметно, что пить юрист не умеет, и как его быстро развозит.

– Я? Я – люблю. Душить, резать. Смотреть, как они дохнут. – совершенно спокойно сказал БорисАндреич, и в комнате как будто потянуло могильным холодом. Так и есть – никто не сомневался. Они знали это. Жутко было не это; жутко было то, что он так спокойно и буднично об этом говорит, – как о том, что вишнёвое варенье любит больше, чем клубничное.

– Но речь-то не обо мне. Речь о тебе. Ты же не «сам процесс», как я – ты само «явление» любишь. За что; чем, Веня, люди тебе так насолили?

Мэгги тоже, ещё раз зябко дрогнув голыми обнажёнными плечами, уставилась ожидающе на юриста. Да, не откажешь в наблюдательности Артисту – тоже ведь что-то подобное наблюдала за Попрыгайлой, сформулировать только не могла. Ишь, какие разговоры пошли… Обычно при ней, при её «коллегах», мужчины серьёзные, «за жизнь», разговоры не вели – не то что стеснялись, скорее считали, что серьёзные, жизненные детали не для куриных мозгов длинноногих красоток; а тут поди ж ты. Интересно. Кофту, что ли, накинуть – зябко как-то? Или пусть. Пусть пялятся – сколько ещё той «радости» в жизни осталось?..

Попрыгайло некоторое время мялся, отнекивался, «ломал из себя целку», как сформулировала Мэгги; но в конце концов, после ещё одной рюмки «Заката Регионов» раскололся…

Оказалось – всё шло из детства. И даже – не с его детства, а с детства ещё его отца, и его отца, то есть было фамильным, родовым – ненависть к окружающим. Не просто презрительное к ним отношение – сама Мэгги тоже окружающих вполне презирала! – а именно ненависть как функция от пожелания окружающим поскорее сдохнуть… Собственно, это мог бы предсказать любой знающий психолог – что такого рода девиации берут начало в детстве.

Был Попрыгайло-прадед. Родоначальник, можно сказать, династии. Понятно, что давно он жил, ещё до революции. Потом случилась Революция; та самая, которая сначала Февральская буржуазная, потом «Великая Октябрьская Социалистическая», как Октябрьский Переворот приказано было называть уже в 30-х.

И прадед стал Начальником. Вот так вот – практически из грязи в князи, – не за большой ум или преданность революции, или там за заслуги, – просто по социальному происхождению и нахальному, наглому желанию вдруг «стать всем».

Стал директором немаленькой фабрики – чёрт его знает, что она выпускала, не в этом дело. Важно, что получила семья Попрыгайлы-прадеда все причитающиеся попавшему в тогдашнюю номенклатуру блага: спец-паёк из распределителя, машину с шофёром, власть, немаленькую зарплату, и, главное, большую квартиру в номенклатурном доме.

И пошла жизнь семьи Попрыгайло совсем хорошая; очень отличная от той жизни, какой жили в то время миллионы работяг, переживших Гражданскую.

Но недолго длилось счастье – прадед взял и умер. Нет, его не забрали в ЧК, и не сгноили в лагере, – он просто умер. Заболел и умер.

И на этом счастье семьи кончилось.

Не стало большой зарплаты, распределителя и машины с шофёром. Прислуги тоже не стало – к тому времени они уже, как полагалось, обзавелись и горничной. Но самое страшное – из большой квартиры в номенклатурном доме их тоже выселили. Нет, не в барак, но всё же.

Словом, счастье кончилось; и с ним кончилось всё. Весь, как сказали бы сейчас, «позитивный взгляд на жизнь». Осталась ненависть «к этому быдлу», лишившему Семью уже ставших привычными благ, почти обрушивших их в нищету и бесправие.

Не совсем, впрочем – сработали старые связи отца, и дед получил кое-какое образование. За ним – отец Попрыгайлы. В общем, «руками» они уже больше не работали никогда. Но ненависть «к этим гадам», к которым относились, собственно, все окружающие – и более успешные, чем они – за то, что более успешные; и менее – за то, что менее; и равные по статусу – за то, что конкуренты за блага, – осталась. Ненависть взращивалась в детях из поколения в поколение, с младых ногтей. Наполняла смыслом их существование. Заставляла быть активными в общественной жизни и, особенно, в соцсетях. Пропитывать ненавистью каждый пост, каждую строчку.

– Я… я бы… – запинаясь, покраснев от выпитого, бормотал пьяный уже юрист, – Как этот, как его? Принц Чарльз, кажется, говорил? «Я бы хотел в другой жизни вернуться на Землю смертельным вирусом, чтобы истребить её население!»

БорисАндреич понимающе улыбался.

Мэгги с недоумением смотрела на юриста. Её семья, как она помнила из рассказов бабки, хлебнула в то время много-много больше лиха, – но основой стало желание во что бы то ни было пробиться наверх, к благам. Ненависть? Чего ради?.. Этот же…

Вот ублюдок! Больной. Больная, выродившаяся семья.

Наверное, прав был усатый тиран, гнобивший вместе с «врагами народа» заодно и членов их семей; даже термин такой был: ЧСВН – член семьи врага народа. И удел их был лагерь или ссылка.

Большой практик был Иосиф; по опыту знал такую вот породу людей. И чёрт знает, что бы они натворили, оставь их «корни в земле», отстригая только головку растения. Тут семья одного только мудака, лишившись номенклатурных благ, которые по-определению не могли быть наследуемыми, вынашивала ненависть поколениями – и вредила, наверняка! А если бы все так??

– Ну ты и сволочь, Вениамин! – вырвалось у Мэгги.

Староста ухмыльнулся.

– Все… все – сволочи!.. – согласно мотнул головой пьяный юрист, – Думал, эпидемия эта добьёт всю эту людскую свору… нет… рано ещё, видать…

Он начал сползать головой на стол.

– Мудель в сортире, что ли, уснул?.. – хохотнул БорисАндреич.

Поднялся. Глаза нехорошо заблестели.

Мэгги уже знала этот взгляд.

Выбралась из-за стола, цокая высокими каблуками подошла к дивану в углу комнаты; бесстыдно задрала короткий подол дорогущего платья.

– Подожди, колготки сниму. Сейчас колготок хрен где достанешь. Как мне – лечь, или на четвереньки?

Интересно. После акта, который, ради разнообразия, произошёл стоя – Мэгги лишь расставила ноги и упёрлась руками в стену, – желание продолжить такой интересно-познавательный разговор не исчезло. Наверное, реально сказывался сенсорный голод.

– Артист. Вот этот скот – с ним всё ясно: жертва воспитания родителей-уродов. – Она кивнула на храпевшего юриста, который лежал мордой на своём пистолете-пулемёте.

– А ты что? Почему ты убиваешь? Зачем тебе – это? А, Артист? Тебе это – зачем? Тоже – ненавидишь?

Она называла его Артистом только наедине – таков был негласный уговор. Никто не должен был знать, кто он на самом деле.

Тот раскинулся на диване, глядя в дощатый крашеный потолок и блаженно ухмыляясь, только что своё хозяйство заправил в штаны. А Мундель так и не шёл – реально, наверное, заснул в сортире или в сенях. Хоть бы он там себе отморозил что-нибудь, что ли. Семью свою Попрыгайло, Мэгги это знала, услал на весь вечер к соседям.

– А, Артист? Что молчишь?

– Нет, я не ненавижу… – Артист говорил спокойно, как будто о сортах любимого мороженого, – Просто… Понимаешь, Маша – у меня натура такая, художественная, тонко чувствующая…

– Да-да, «тонко чувствующая» – и из-за этого ты людей режешь, душишь?? И не называй меня Машей; знаешь ведь, что я это ненавижу!

– Понимаешь… душа моя… просто мне это нравится. Каждый раз – новые ощущения, как при сексе с новой женщиной, только во много раз сильнее. Ощущения, понимаешь? Я ведь тебе говорю, – я Артист! для меня чувства, чувственные ощущения – очень даже не пустой звук! И не для меня одного. Вот возьмём Нерона…

– Вот только не надо римского императора ещё сюда приплетать! Не причём он тут!

– Ну почему же… Чёрт, иногда я жалею, что не курю – сейчас это было бы к месту… Почему Нерона – «не приплетать»?.. Только что из-за того, что он был император? Ну и что? Да, возможностей больше, – а суть-то одна.

– Тоже… Рим бы сжёг?

– Почему бы и нет… Красивое, должно быть, было зрелище! Необычное. Впрочем, дьявол с ним, с Римом и Нероном. Просто я где-то волк… А волк, хищник любит кровь. Просто так любит, понимаешь? Сам процесс… Вот секс. Возможен, и природой заложен – для размножения, но приятен сам по себе. Процесс, понимаешь?

– Ты ведь, Артист, хуже зверя. Тот режет для пропитания, а ты – для развлечения.

– Это не развлечение! – не согласился он, – Это Потребность. Я – Артист. Я – художник, если можно так сформулировать.

– Худо-ожник?? Ты о чём??

– Не поняла? Художник, когда пишет новую картину, получает от этого экзистенциальное эстетическое наслаждение. Как балетмейстер, ставящий новый танец… нет, художник, скульптор – это будет более правильная параллель… Так вот я, делая новый труп, от самого процесса получаю такое пронзительное по накалу ощущение, что…

– От процесса?.. Ты в компьютерные игры не играл ли? Там натурализма столько, что…

Он повернулся на бок, взглянул на неё с интересом:

– Верно, играл. Кровищи и натурализма там, в некоторых, более чем… Единственно, что не все органы чувств – я люблю сам, руками… Сейчас ведь и не поймёшь – то ли эти игрушки удачная сублимация для всякого рода маньяков… – он хохотнул, примеряя на себя это определение, – То ли, напротив, инкубатор этих самых маньяков. Интересно, что сейчас творится с новым, компьютерным, поколением, привыкшим к «невсамделищной» кровищи и к убийствам «понарошку», когда компьютерных игрушек враз не стало, а возможность реально пустить кому кровь – вот она!

– Да что творится… ясно что творится. Достаточно на Хроновскую дружину посмотреть – урод на уроде, за шоколад и сгущёнку убивают…