Текст книги "Крысиные гонки (СИ)"

Автор книги: Павел Дартс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 124 (всего у книги 132 страниц)

НОВОГОДНЯЯ СУДНАЯ НОЧЬ

Богдановы. Банька.

– Поздравляю, дочка, с новым годом!.. – слёзы душили Александра Богданова, но он старался говорить ровно, и не давал слезам волю, чтобы не напугать девочку.

Та, разбуженная, сонно тёрла кулачками глаза. Пригрелась, уснула. Так и спала бы до утра; но нельзя, нельзя!.. Всё нужно сделать этой ночью, и лучше прямо сейчас, а не поутру.

– Папа… я ещё поспать…

– Нельзя, вставай, дочка. Одевайся.

Он принялся одевать девочку как для выхода на улицу.

– Па-апа… А уже Новый Год?.. А Дед Мороз уже приходил?.. А де мама?..

– Уже новый год, дочка, да. Приходил. Подарки тебе принёс… Мама спит. Одевайся. – сразу на все вопросы постарался ответить Богданов, застёгивая на дочке пальто.

– Папа… жарко! А где подарки?..

Действительно, в низкой баньке было теперь тепло – Богданов подбросил в печку все дрова, какие были; а последний час был занят тем, что комкал, рвал и жёг в топке семейные альбомы. Свой студенческий. Жены – девичий ещё. Свадебный. Просто семейный, общий. Детские – Ильи и Оксаны. Ильи – спортивный, с грамотами. Только вырвал из них несколько фотографий – где они всей семьёй, счастливые – на юге, на море; совершеннолетие Ильи – все торжественные, за праздничным столом. Сложил их стопкой, свернул – и сунул дочке в карман пальто. Действительно, ей же жарко – на улицу потом, как бы не простудилась. Сейчас-сейчас…

Вывел дочку в крошечный предбанник, вынес туда и самодельный светильник, и продолжил одевать там: как умел, повязал ей на голову поверх шапочки жёнин пуховой платок – в углу прожжённый, потому и отданный Филатовыми в баньку; пропустил концы под руками и завязал его дочке на спине. Вот теперь точно не замёрзнет.

– Папа. Зачем на улицу? А подарки??

– Сейчас-сейчас. Сейчас, доча.

Надел ей варежки; подумав, сунул в кармашек и свои хорошие кожаные перчатки – не пригодятся больше. Там сгодятся кому-нибудь. Тут… и без перчаток можно.

Что ещё?..

Ага. Пока жёг фотографии – думал ведь. Вот. Инструктаж.

– Доченька. Слушай меня внимательно. Ты уже большая, и, я уверен, всё сделаешь правильно, как я скажу, и не подведёшь меня. Это очень важно. Важнее всего-всего…

Проникнувшись серьёзным, необычным тоном отца, дочка слушала молча.

– Я тебя сейчас провожу… – продолжая говорить, он сам стал одеваться, – Провожу до края кладбища. Ты же не боишься, кладбища, правда же, Оксаночка?

– Боюсь… – тонким голоском сказала та.

– Нет-нет, не боишься! Ты же смелая девочка, и уже большая! Вот – я доведу тебя до края кладбища, – помнишь, мы там были, и ничего страшного там нету! И ты пойдёшь «на пригорок» – где церковь, помнишь? Вот – к церкви и пойдёшь!

– А ты? А мама?

– А я тебе буду ручкой махать – договорились? Так надо, Оксаночка. Ты пойдёшь к церкви, там тебя встретят… наверное. Вот. Отдашь им вот это…

Он показал ей жёнино портмоне, в который заранее сложил все оставшиеся ценности, не отобранные Филатовыми: пятьдесят долларов одной бумажкой; пять юаней, привезённых Ильёй из Китая с соревнований в виде сувенира; жёнино золотое кольцо и свою авторучку с золотым пером, подаренную коллегами на юбилей. Авторучка заправлялась чернилами, которых не было, и потому ценности как средство письма не представляла, но всё же золотое перо…

– … и вот это.

Он показал дочке свёрнутую записку, написанную им час назад на обратной чистой стороне большой групповой фотографии. Развернул её, вглядываясь в буквы, ещё раз перечитал… Исправил в «Примите ради бога» «бога» на «Бога» с большой буквы. Свернул, засунул записку туда же в карман, куда и портмоне.

– Отдашь это всё Отцу Андрею – он там главный. Ну, ты помнишь его ведь? Такой толстый дяденька с бородой?

– Помню… А ребята говорили, что он – плохой…

– Неправильно говорили ребята, он – хороший… Отдашь ему, поняла.

– Поняла… А подарок от Деда Мороза? – напомнила девочка.

– Да-да. Сейчас-сейчас.

Спохватившись, он вернулся в баньку, и вынес оттуда в ладонях горсть картошки, жаренной ломтиками, ссыпал дочке в карман. Показал – и туда же, в карман положил ей три конфеты – ириски. Но больше всего девочку обрадовали мамины серёжки – простые, не золотые «гвоздики», но с камушками.

– Вот, Оксаночка, вырастешь – носить будешь. Теперь они твои.

– А маме?

– Маме… не надо больше. Вот ещё…

Достал из кармана и переложил к дочке пару медалей, заработанных Ильёй на соревнованиях, которыми он больше всего дорожил. Снял с руки старенькие свои часы.

– Это тебе на память о братике. Это – на память обо мне. Ну… пошли.

– Папа… а мама?..

– Мама… потом как-нибудь увидишься с мамой. Не сегодня, нет. Мама устала и отдыхает, не будем её будить…

Его жена, Ольга Сергеевна, три часа назад умерла, и теперь лежала бездыханная в бывшей их баньке, а теперь, по прихоти Филатовых – их постоянном обиталище. Знать это маленькой дочке пока что было совершенно ни к чему.

Потихоньку вышли из баньки и, хрустя снежком, пошли к выходу со двора. Собаки у них, бывших дачников, не было, так что никто не потревожил; но нужно было ещё незаметно выйти со двора и пройти по улице.

В бывшем их доме сквозь завешенные их же шторами окна пробивался неяркий свет и доносились звуки пьяного застолья. Музыки, правда, не было. Сложно в деревне стало с музыкой.

Незаметно уйти не удалось: скрипнула дверь, и на пороге появился приживал – мужская особь той пары, что Филатовы пустили жить к себе теперь в переднюю комнату – на правах «прислуги за всё» и сторожей. Кажется, его звали Виктор. Да, точно – Виктор; а его жена, или кто она ему – Роза. Толстый, заискивающий перед хозяевами-Филатовыми, с вечно опухшей рожей мужик неопределённых лет, кажется «из бизнеса». И жена у него ему под стать. На рынке торговала китайскими куртками и «греческими» шубами. Как их, таких, в деревне теперь называют? А, да – «илоты». Илот Виктор и илотиха Роза.

Ну что – должность сторожа илот Виктор нёс, видно что, успешно – ишь, заметил или услышал…

– Ты… Вы это – куда?

Собственно, за эти три часа Богданов всё обдумал; предусмотрел и этот вариант – что их заметят. Лучше бы, конечно, было уйти тихо, незамеченными; проводить дочку до прямого пути на пригорок – и потом уже вернуться. Но этот вариант он тоже предусмотрел, и потому ответил негромко и сразу:

– Мы по деревне пройдёмся – покалядовать. Знаешь – калядки? Обычай такой. Сейчас ведь Новый год, – положено.

– Хы, положено? Побираться собрались, – так и скажи! – илот с толстой мордой был, кажется, нетрезв. Перепало, видимо, с барского стола. Там богатый должен быть стол – у них, Богдановых, много чего ещё оставалось, когда их «переселили» в баньку.

Богданов стоически снёс это определение – да, считай что побираться. Да, побирушки мы теперь. Ну, мы пошли?..

Он было уже отвернулся, но илот – нынешний цепной пёс семьи Филатовых, – был строг и неумолим:

– Стоять… А Филипп Николаевич вас отпускали?? Ты ему докладывался, нет?

– Да что тут докладываться… Мы ж тут, по соседям…

– По соседям они… – илот, по сути – раб, но раб приближённый к хозяевам, раб «домашний» был неумолим, – Стоять, я сказал! Сейчас Филиппу Николаевичу доложу – как он решит.

Он уже было повернулся, чтобы скрыться обратно в двери, но Богданов придержал его за рукав:

– Ээээ… Виктор! Подожди.

– Чего ещё?.. – тот недовольно дёрнул рукой, освобождаясь, – Сказал же – доложить!..

– Да погоди ты – докладывать… – за три часа Богданов предусмотрел и этот вариант, и потому говорил спокойно, уверенно, не волнуясь, как будто повторял давно заученную роль:

– Ты понимаешь – у нас кушать совсем нечего… (Илот дёрнул жирным плечом под свитером, что должно было означать «– А мне-то какое дело!») Я хотел к соседям сходить – часы предложить поменять, на картошку. Хорошие часы, почти новые. Хочешь, я их тебе сейчас отдам?..

Илот скривился: – Кому и зачем сейчас нужны часы?.. Какое время на них смотреть? – но торгашеская жадность победила, и он, прикрыв за собой приотворённую было дверь, бросил:

– Ну, – покажь?..

Старая стамеска уже была у Богданова в опущенной руке. Ножа Филатовы бывшим хозяевам не доверяли, так что картошку приходилось резать обратной стороной старой пилки по металлу; а щепить лучину этой вот старой стамеской – но отточил Богданов её за это время в бритву. Время было много – думал и точил, думал и точил.

Отточенная стамеска вошла в горло илоту Виктору с маху и почти по рукоять, неприятно скрежетнув краем по шейным позвонкам.

Выкатив глаза, тот издал невнятный ни то хрип, пи то всхлип; на руку фыкнуло тёплой кровью; а Богданов другой рукой рванул его в сторону от двери, одновременно выдёргивая стамеску. Илот обрушился на снег шумно; но в доме как раз произошёл синхронно с его падением некий взрыв веселья – кто-то визгливо захохотал, ещё несколько голосов то ли закричали радостно, то ли затянули песню – так что в доме, скорее всего, ничего не услышали. А вот за дверью…

Когда илот рухнул навзничь, Богданов кинулся на него как коршун на зайца, и одним мощным ударом всадил стамеску ему прямо в грудь, в сердце, по рукоять.

– Ыыыыххх… – издал звук Виктор и заскрёб пятками ботинок по снегу. Вокруг шеи и головы быстро стало расползаться на снегу тёмное пятно.

Теперь надо было спешить. Всё пошло по не самому лучшему варианту, но пока в схему укладывалось. Тем более, что в доме радостно шумели – это только к лучшему.

Мельком взглянув на застывшую возле калитки дочку, Богданов, не вынимая из тела илота стамеску, быстро метнулся к только что прикрытой тем входной двери. Открыл её и нырнул внутрь. Тут, в крошечной прихожей-тамбуре, он знал, у входа стоял топор. Его топор, не для дров, а так – малый плотницкий. Он всегда там стоял; кажется, его не убирали. На крайний случай на полке должен быть молоток. Но топор – лучше.

Топор действительно оказался на старом месте, удобно лёг в руку. Надо спешить – пока дочка не испугалась и пока жена или подруга этого Виктора не выглянула на улицу.

Сделав два шага, открыл дверь в малую комнату, прежде бывшую кухонькой, где теперь ютились эти приживалы. Комната была неярко, но освещена – его старым керосиновым фонарём, стоявшим на кухонном столике среди горы тарелок с объедками. Из-за двери, ведущей в большую комнату, громче стали доноситься женские радостно-пьяные взвизги и мужской пьяный же хохот. Пахнуло съестным…

– Вит, чё там? – с лежанки, оборудованной илотами из раскладного дивана и застеленной бельём и пледами их, Богдановых, приподнялось это пучеглазое страшилище, илотиха Роза.

Быстрых два шага к ней, взмах топором – хрясь! – как по полену. Та больше не успела и рот открыть, – повалилась обратно на постель: топор аккуратно разрубил голову от лба до переносицы, так, что глаза поехали в разные стороны. Хлынула кровь.

Хорошо. Удачно. Не нашумел. Только не удастся дочку проводить хотя бы до кладбища. Ничего, дойдёт. Сейчас-сейчас…

Богданов торопливо протёр топор лежавшим на столе махровым полотенцем – кажется, это было любимое полотенце Ольги; теперь, в пятнах, грязное, оно лежало рядом с посудой; бросил его на лицо илотихи, – и вышел на улицу. Надо спешить.

Дочка стояла там же, где он её оставил. Илот Виктор лежал так же, раскинув руки, и снег под ним был уже одной большой тёмной лужей. Из груди торчала рукоятка стамески.

– Папа?..

Только бы у дочки шока не было. Не каждый день на глазах у ребёнка папа убивает человека.

– Что, милая?

– Папа, ты его убил?

– Да, Оксаночка. Он был нехорошим человеком.

Засовывая топор в карман. Болтаться будет… ну да пусть.

– Пришлось его убить. Но ты не думай об этом. Пошли-пошли… Ты думай о том, как хорошо тебе будет там, в церкви, на пригорке… Там Отец Андрей, там Вова Хорь, там много деток – там тебя примут. Пошли…

Немного проводив дочку по улице, по протоптанной в снегу тропинке, он остановился.

– Оксана, я дальше не смогу проводить тебя. Ты прямо иди. Помнишь? Мы были там. До кладбища – а потом прямо на пригорок. Там отдашь, что я тебе поручил… Скажешь, что папа вернулся. Домой…

Девочка молча кивнула.

– Ну иди, Оксаночка, иди… нет, стой. – он вспомнил, что говорил Мундель про мины. Врал небось; но как знать.

– Там, когда к пригорку пойдёшь – смотри под ноги. Если увидишь какие-нибудь проволочки – не наступай, а аккуратно перешагни. А лучше ступай в следы – там должны быть следы. Поняла? И ещё – вот.

Он расстегнул на себе старый бушлат, скинул его прямо на снег; стянул с себя цветастый джемпер, дал ей в руки:

– Когда уже к пригорку пойдёшь – махай этим вот. То есть – маши. Чтобы тебя заметили. И кричи. Всё равно что, хоть песенку пой – но громко. Там ещё фонарь с колокольни светит – но ты не бойся.

– Папа… тебе холодно же?

– Ничего-ничего, папа сейчас оденется.

Он опять, просто на футболку, надел бушлат, застегнул.

– Ну, иди. Папа тебя любит…

Он прощально чмокнул в упругую детскую щёчку. На мгновение жёстко прихватило сердце, всё поплыло перед глазами, но он справился с собой; и попрощался почти ровным голосом:

– Иди, Оксана, иди. Помни, что я наказывал. Иди. Папа тебя любит. Мама тебя любит… Братик Илюша тоже тебя любит… мы… как-нибудь ещё увидимся. Да, скоро. Скоро… Иди.

Девочка пошла не оглядываясь.

Проводив её укутанную фигурку, больше похожую на матрёшку, взглядом, он повернулся и зашагал обратно к дому. К бывшему своему дому. Только сейчас обратил внимание – празднуют! Во всех домах сквозь шторы пробивался свет; в центре, где теперь казарма дружины, что-то во всё горло радостно орали.

* * *

«– Ой, не буду горевать, ой, буду танцевати!» – негромко, но радостно и празднично голосом Сердючки вопил в углу плэйер на батарейках.

Танцевать ещё рано – ещё не покушали вволю. Да и танцевать тут – тесно; в большой комнатке бывшего дачного домика Богдановых.

Светло – по случаю праздника зажгли почти все свечи из запаса Богдановых.

– Всё будет хорошо, всё! – вещал стоящий во главе стола пьяненький уже старший Филатов, держа в руке фужер Богдановых с «шампанским». Он был в прекрасном расположении духа и горделиво оглядывал стол – не хуже, а и лучше чем «у других»!

Тут было всё: даже традиционный «Оливье» с зелёным отпаренным горошком; «селёдка под шубой» из консервированной селёдки со «сметаной», увы, из порошкового молока – но настоящая «селёдка под шубой»! – гордость хозяйки, жены. Солёные огурцы. Жареные кабачки. «Чесало» – сало, провёрнутое через мясорубку с чесноком и перцем. Галеты. Пара открытых баночек с рыбными консервами. Сгущёнка. Конфеты. Ну а уж про отварную картошку, щедро политую растительным маслом, исходящую паром в здоровенной кастрюле посреди стола, и говорить нечего!

Его поддержали радостными и уже пьяными криками сидящие за столом: жена, соседка с мужем и его братом, жена брата. Старуха-мать самого Филатова тихонько сидела в уголке, с умилением взирая на успешного сына: молодец сынок! Что за молодец! Устроился в новой жизни!

И пили за столом не банальную самогонку или разведённый спирт, а самодельное шампанское!

Филатов поднял прозрачный бокал и полюбовался на свет свечи, горящей в центре стола в красивом, видимо подарочном, подсвечнике Богдановых – золотистое содержимое бокала исходило пузырьками. Настоящее ноу-хау: тот же спирт, но разведённый до нужной крепости отваром шиповника, подслащённый сахаром и газированный «пробулькиванием» из углекислотного автомобильного огнетушителя, – вот вам и шампанское! На вкус – так, пожалуй, и повкуснее будет прежнего покупного; тем более что его – вон, полведра в сенях стоит, охлаждается!

– На следующий год, – Регионы обещают, – вернёмся в Мувск! – продолжал разглагольствовать Филатов, – Но домик этот – неееет, не бросим! Оставим его за собой как дачу! Мы теперь опытные! – мало ли что! Это сейчас мы бежали, как… как эти самые. Но – вы поглядите! – обосновались! Проклятые сепаратисты! – вон, в баньке пусть живут, до поры. Мы им там всё отдали, всё, – не подумайте! Всё ихнее барахло. А весной – я с Хароном говорил, – сгонят их всех в поселение, отдельно; на работу – под конвоем! Вот и банька освободится! Я бы их и раньше выгнал!.. вы же знаете – у меня сын в дружине, на хорошем счету, позывной – «Тигр», – это вам не что-то!.. но по весне нужно же будет кому-то и здесь огород вскапывать! Вот их и задействуем – сепаратистов проклятых, вместе с илотами! До чего додумались! – на Командира возникать! И дом их нам – как кон… как контрибуция! За то, что они – против! А у меня – сын у меня в дружине! Позывной – «Тигр!» – это вам не что-то там!! На хорошем счету, сам Харон его уважает, можно сказать – правая рука Виктора! Все его слушаются!..

Соседи его слушали, одобрительно кивая. Да что там говорить – молодец! И в Мувске не бедствовал, и тут – вон, преуспевает. Один стол чего стоит! «Шампанское»! И илотов завёл, типа прислуги – вон, в прихожей ютятся. Только б он покороче, что ли!..

Все с нетерпением поглядывали на только начатые салаты. Селёдочка была хороша! Ай, молодец Филатов-старший!

* * *

А в доме всё по-прежнему, хотя чуть и притихли. Не нашли ещё, не выходили из комнаты-то.

Так и думал. Где топор? Вот топор.

Он вошёл в маленькую комнату, где убитая лежала в той же позе; только махровое полотенце, брошенное ей на лицо, насквозь промокло от крови и облепило голову.

Это всё ерунда, да, ерунда… Надо ещё к казарме сходить. Найти этого – «Тигра». Очень хочется этого «Тигра» найти, с Новым Годом «поздравить». От себя, от Оли, от Илюши. А если бы ещё и Хронова-Харона! – вообще было бы замечательно! Удачное получилось бы празднование Нового Года, лучше не придумать – в этих обстоятельствах. Да.

Тепло тут… Для удобства он снял бушлат, подвигал плечами, разминаясь.

Подождать, пока кто-нибудь выглянет? Или самому сразу войти? Перепились они там… Нет, не буду ждать, – решил Богданов, – Пойду сейчас… поздравлю, чем бог послал. Только бы дочка без проблем до церкви дошла – не звери же там, должны принять. Ну…

Перехватив поудобнее топор, он взялся за дверную ручку.

Встречайте, гады, Деда Мороза!

«ПСИХИЧЕСКАЯ АТАКА»

Только-только разобрались с Зулькой. Рана от ножа оказалась и глубокой, и болезненной, но не широкой. Промыли, сшили, перевязали плачущую Зульку. Вадиму пока не сообщали; собирались сначала его «подготовить», ибо в гневе он мог наломать дров… Зулька ревела как маленькая, и не от боли. Добило её даже не суровое осуждающее молчание Вовчика, и не затрещина от сестры, не хлопоты плачущей матери, а сказанное вскользь одной из девчонок:

«– Прямо в середину бедра… Из-под юбки летом шрам будет видно…»

Вовчик непонимающе оглянулся на говорившую; но то, что шрам на бедре будет видно, видимо, имело для женщин какой-то сакральный смысл, так, что Зулька просто залилась слезами.

Ничего, решил Вовчик, пусть ревёт – будет знать, как Устав нарушать! Да ещё будучи Старшиной поста. Да ещё такой пример подавать малолеткам.

Кстати, Андрюшке с Санькой надо будет тоже взыскание влепить, хотя и что-нибудь не очень обидное, – скажем, по одному наряду на воду. Ибо… Ибо… Чёрт, за нарушение Устава, хоть и Зулька была Старшиной. Нарушили – получите!

«Диверсанта» Альбертика-Хокинса, конечно же, пока суд да дело – упустили. Удрал. Ну и чёрт с ним. Все согласились, что полз он, скорее всего, с целью воровства из общинных погребов; и, получив дубинкой по голове, дорогу сюда надолго забудет; да и другим озёрским шалопаям передаст, что караульная служба на пригорке несётся хорошо, и проникнуть незаметно – без шансов. Ну а поймали бы его – что с ним делать? Только что выпороть – и опять же отпустить обратно. Ладно.

Только закончили с Зулькой; и дежурная смена, вздохнув облегчённо, потянулась обратно на «площадь» перед церковью, и в «трапезную», собираясь, как полагается в новогоднюю ночь, гадать – на будущее и на женихов; как Вовчику опять с «айсберга» пришёл сигнал:

– Камрад Хорь, рапортую – в деревне что-то горит!

О, ччччерт… Ночь окончательно перестаёт быть томной.

Отпустив всех, но наказав не расслабляться и «всем быть в тонусе и в шаговой доступности, ибо возможны провокации!» Вовчик взвинтился мигом по лестнице на колокольню, мимоходом мазнув взглядом и лучом фонарика по домотканому коврику, изображающему богородицу, закрывающему в «предбаннике», как он это помещение перед входом в церковь называл, лик древнего беса на стене.

В деревне явно разгорался пожар. Пока ещё не сильный, – видно было только огненную подсветку заснеженных деревьев и озарённые изнутри окна, а также подсвеченную снизу сизую струю дыма, поднимающуюся ввысь. Пока несильный, но, если не начнут тут же тушить – разгорится! – подумал Вовчик, – Впрочем, что ещё и ждать: перепились и загорелись. Городские олухи! – себя Вовчик почему-то к «городским» уже не относил, – так и не научились открытым огнём пользоваться! Странно ещё, что не казарма хроновских горит, а сильно в стороне – кто же там?.. Там или Богдановы, или их соседи. Дела…

Пока Вовчик рассматривал пожар в свой «командирский», а на самом деле дешёвенький китайский, бинокль, вездесущий Андрюшка, у которого от ожидания нагоняя за нарушение Устава аж, казалось, уши поджимались и голова в плечи уходила, тем не менее зорко высмотрел ещё одну «попытку проникновения»:

– Камрад Хорь, рапортую!.. Ещё один диверсант! Разрешите включить прожектор?

– Давай, Андрей!.. Оп-па… Это ещё кто? Ну везёт вам сегодня на малолетних диверсантов!..

Фигурка, которую осветил луч прожектора, на диверсанта походила мало; вернее – совсем не походила: маленькая, закутанная словно кукла, она брела по целине прямо к колокольне, время от времени потряхивая перед собой какой-то цветной тряпкой.

Ребёнок, явно ребёнок.

Но, наученный уже горьким опытом, и дабы не давать дежурившим пацанам повода думать, что можно нарушать Устав когда заблагорассудится, Вовчик тут же послал Саньку собрать Дежурную смену с наказом принять ребёнка и препроводить в Малый Штаб, то есть к Вовчику; а сам принялся ещё раз тщательно осматривать в бинокль окрестности. Сегодня просто такая ночь, что без провокаций просто быть не может, и, почти наверняка, вылазка малолетнего дебила была не последней и не основной.

Что же за девочка? – судя по платку. Что за ребёнок? Какого чёрта?.. – размышлял Вовчик, рассматривая в бинокль разгорающийся в деревне пожар, который, кажется, никто и не думал тушить. Ну, ясно – Богдановы. То есть Филатовы, выселившие, как стало известно из разговоров на базарчике, Богдановых в баньку на огороде. Но горит, судя по всему, не банька, а дом… Интересно, что бы это такое; и не связано ли это с появлением ребёнка?..

Пока так размышлял – в деревне отдалённо щёлкнул выстрел. Потом ещё один. Несколько серией. Автоматная очередь. И ещё, и ещё.

Ого! И всё в районе казармы. На «салют в честь Нового Года» не похоже – на эту тему там уже, казалось бы, раньше отстрелялись… И палят как-то заполошно – перестрелка там, что ли? И – не видят, что ли – дом в деревне горит? Зарево уже на полнеба, а никто и не чешется. Бойцы, мля…

Что же там происходит? Может, налёт какой конкурирующей банды? Но чтоб в Новый Год… Нравы бандитов Вовчик представлял слабо, но почему-то думал, что такой праздник как Новый год пусть даже и бандиты будут встречать хотя и не в «тесном семейном кругу», но и уж не в рейде по затруханным деревенькам… Хотя как знать – вот Вадим ведь предлагал напасть именно в новогоднюю ночь, когда все перепьются и расслабятся. Но там особый случай…

Пока размышлял, стрельба прекратилась так же внезапно, как и началась. Потихоньку замолкли и собаки. Теперь деревенька опять погрузилась в тишину, освещаемая всё разгоравшимся пожаром.

Зима, всё в снегу – можно надеяться, что искрами не подожжёт соседей. Хотя такое наплевателское отношение, честно говоря, удивительно. А, нет – видно, что на фоне пожара кто-то мечется; и вроде как пытается лопатой снег в огонь кидать – но всего две-три фигуры…

Ну, на днях на базарчике, бог даст, узнаем, что там у них… – успокоенно подумал Вовчик.

В люк просунулась голова Санька, который принялся докладывать сходу, даже ещё не забравшись совсем по лестнице:

– …доставили! Сейчас у вас. То есть в Штабе! Там Отец Андрей, баба Настя, и вообще все! Только не помещаются даже! Это Оксаночка Богданова. А чего пришла – не говорит пока. Молчит!

Ага, Богдановы… – сообразил Вовчик, – Это чей бывший дом сейчас горит. А что же её родители – как так, что одна? Зачем?..

«– Провокация!» – шилом пронзила мысль.

Эти – хитросделанные гады – не Хронов, конечно, этот-то тупой; но другие: Борис Андреевич, юрист Попрыгайло, Мундель-Усадчий, могли именно что на Новый Год задумать такую подлость… Сначала отвлечь внимание Альбертиком. Потом – пожаром и стрельбой в деревне. И – под это дело заслать в общину девочку. А зачем?.. Зачем же?.. А затем! – заминировать ребёнка, и отправить в общину! Все ведь тут же соберутся – ох-ох, ах-ах, откуда же ты такая маленькая?.. Начнут пальто снимать – а там ка-а-ак!!.. долбанёт! То-то она такая закутанная была, как шарик! – вполне могли пару двухсотграммовых шашек тротила под одеждой пристроить, и детонатор на разрыв – делов-то!..

Вовчик вспомнил, как сам подобным же способом, хоть и фейковой «взрывчаткой», шуганул Гришку с его отрядом, – вот, могли взять за образец! Что у них, взрывчатки не найдётся?? Всё у них найдётся; совести только у них нет, – и послать «в стан врага» заминированную девочку-камикадзе для них никаких моральных проблем не составит! А там сейчас – все и собрались! Ах-ты-ж-бля!!

Сам напугав себя такими мыслями, Вовчик аж подпрыгнул; сунул бинокль в карман, и наказав пацанам следить в оба, и, чуть что – докладывать, понёсся вниз по лестнице, ежесекундно с ужасом ожидая взрыва.

Но взрыва всё не было, и, когда Вовчик протолкнулся всё же по заполненной общинниками лестнице к себе в «штаб», там уже можно было не опасаться тех ужасов, которых он себе по дороге навыдумывал: маленькая Оксаночка сидела за столом без пальто и платка, явно и без возможных на ней бомб, и пила чай из Вовчиковой кружки, откусывая от пирога с вареньем – уже свежего, принесённого с кухни; и по мере сил и понимания, видимо уже не в первый раз, отвечала на вопросы:

– …а потом папа убил дядю Витю. Потому что он был плохой. И мы с папой пошли на улицу. И папа сказал идти к церкви, и махать. И петь песенку. Я эту пела: «– Я не солнышке лежуууу… я на солнышко гляжу…» А потом в меня фонарём светили. Но я не забоялась! И тёти прибежали… – она повела ручкой с зажатым в ней куском пирога в сторону Насти и Кати, стоявших у стены.

– Так! – тут же распорядился Вовчик, – Всем любопытствующим – очистить поме… то есть продолжать празднование! Насть, что там по программе? Вот и пусть занимаются. Про девочку – завтра всё расскажем. Отец Андрей расскажет.

Находившийся тут же священник согласно кивнул.

Народ стал расходиться. Остались лишь люди «из Совета», но без Леониды Ивановны.

– Настя?..

– Я с Катькой в Дежурной смене! – отмазалась девушка, – По Уставу должны быть вместе!

– Ладно… Действительно – далеко не уходили чтоб…

– Да мы и так рядом всё время – гадали, на кухне!

– Гадали… Ты вот что – Вовчик взглянул на прислонённые к стене карабины, – Сходи в арсенал, возьми дополнительный боезапас… Что-то в деревне нездоровая движуха начинается, стрельба там, пожар ещё… Как бы чего, ага.

Отослав таким образом девушку, обратил внимание на лежащие на столе предметы, извлечённые из карманов малышки: фото, совсем небогатые ценности, портмоне, записку на обороте фотографии.

Записку несколько раз вслух прочли.

Наступило молчание, прерванное только Геннадием Максимовичем:

– Теперь понятно, и что за пожар, и что за стрельба…

– Да… – поддержал Степан Фёдорович, – Неясно только добрался Богданов до Хронова или нет…

– Вряд ли. Мало шансов.

– Да, вряд ли.

– Что уж они там, в деревне, такое о нас думают, что такие послания он счёл нужным писать! – Отец Андрей пристукнул по столу с запиской, – Прямо умоляющие! Или мы не люди? Или мы и без того ребёнка бы не приняли? Да и всю семью приняли бы!

– Это всё Мундель! – высказал свою версию Вовчик, – Который всё ходит и пропагандирует-пропагандирует… Ему не особо верят, но это его непрерывное враньё всё одно откладывается. Деревенские – вы ж посмотрите! – день ото дня всё хуже и настороженнее к нам относятся. Мы ж для них чуть не крокодилы теперь. Обокрали якобы деревню. Людей воруем…

– Да, это всё тот пропагандист! – согласился и Отец Андрей, – А у людей критичность мышления при минимуме информации понижена – вот и верят всему!

С ним согласились. Стали думать, куда, к кому определить девочку.

По лестнице застучали шаги, вошёл насупленный Вадим, в чужой старой шапке, с автоматом на плече:

– Что тут у вас?

Ему коротко рассказали. Кивнул:

– Можно было ожидать. Я Богдановых давно знаю – нормальная семья, и парень у них нормальный был – Илья, которого убили.

Бросив взгляд на Вовчика, добавил: – Наказывал Гузели к нему присмотреться… А где Зульфия? Не видели?..

Все промолчали, только Вовчик счёл нужным отсрочить хотя бы на время отцовский гнев на нерадивую дочку:

– Она же, Вадим, сегодня Старшина на колокольне. Занята.

Перевязанная, и, естественно, снятая с наряда Зулька в это время отсиживалась у соседей.

– А, в наряде. Ладно. Ну, что…

Договорить не успел: засигналила Вовчикова рация. С колокольни доложили, что в деревне – слышно! – забили в железо. Ну, или по старому – «ударили в набат!» – общий сбор, судя по всему.

Ну и ночка!

* * *

– Подлые кровососы, гнусные кровавые родионовско-фашистские выродки, безмозглая биомасса, пресмыкающаяся перед шизофреником недо-фюрером Хорем и спятившим жуликом и вором псевдо-священником так называемым «Отцом Андреем», и холуйствующие перед ними развратные мувские танцовщицы, бляди и твари, совершили череду новых преступлений!! – надсаживаясь, вещал с крыльца казармы бывший журналист. В руках он держал неизменный рыжий портфель.

Его было хорошо видно – как раз под светильником над дверью. Видно было и что он пьян.

Хорошо было видно и мёртвое тело мужчины, лежавшего чуть поодаль от крыльца.

По правую руку от оратора стоял «актив»: староста Борис Андреевич, бывший юрист Вениамин Львович, нынешний командир дружины Мишка Лещинский. За ними тусовался Хокинс.

Мэгги была в толпе, как и семья юриста. Она куталась в коротенький, зато из натуральной норки, полушубок «автоледи». Впрочем, и все в деревне сейчас донашивали без разбору всё пусть самое дорогое и престижное «городское», лишь бы грело.

Собравшиеся жители деревни внимали. Собрались практически все – исключая официально больных и детей младше десяти лет. Попробуй тут не приди… Сейчас время такое, да и неоднократно – Мунделем «официально», и шепотом, по секрету, – было заявлено, что с теми, кто «пренебрегает»… словом, ничего хорошего.