Текст книги "Крысиные гонки (СИ)"

Автор книги: Павел Дартс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 120 (всего у книги 132 страниц)

ОПАСНЫЕ ПОРУЧЕНИЯ

Дом старосты.

Булькая, льётся из алюминиевой канистры прозрачная жидкость в воронку, воткнутую в горлышко литровой бутылки. Разносится едкий запах спирта. Но для Галки он приятен, как прежде запах шампанского. Спирт! Настоящий, чистый; не нечищеное бурло Никишиной, от которого наутро печёт изжога и разламывается голова. Можно будит закрасить чаем… или – брусничным вареньем! Во, точно; часть чаем – как бы коньяк, для мужчин; часть вареньем, – как бы ликёр! И забыть хоть на Новый Год про всю эту гадость: про промозглый холод, вечно дымящую печку, обледенелые дрова, ледяную воду из колодца; промёрзший, полузаметённый снегом сортир на углу огорода; убогий однообразный деревенский рацион…

Но пока что забыть не удаётся.

Борис Андреевич, отмерив по горлышко, убирает воронку, и продолжает начатое:

– …значит ты, Галя, как в рельсу-то брякнут – берёшь своих домашних, собираешь – и марш-марш к казарме. Там Сергей Петрович речь скажет, зажигательную – и, – на пригорок! Нужно показать им, недостойным, что мы тут – сплочённые, и очень ими недовольные! Глас народа, как говорится, – глас божий! Пусть услышат. Ты, стало быть, ответственная – за своих, и за соседей. Постучишь им там в окно – чтобы шли, не медлили. Или вы вместе встречать будете? Напомни им там заранее, что неявка всех от 10-ти до 80-ти лет по набату – сразу в штрафники, в лазарет, ухаживать за больными и ранеными, – помнишь??

– Борис Андреич… – затягивая винтовой пробкой бутылку и провожая сожалеющим взглядом убираемую старостой канистру, проговорила она, – Так а зачем?.. Что мы там делать будем? Ну, подойдём… Там же заминировано всё, бомб они наставили – Сергей Петрович же и говорили…

– Да?.. Ну, это он сболт… преувеличил немного. Ничего, пройдёте.

– А парни? С дружины?..

– Не-не-не! Ты пойми – это не атака должна быть, это должен быть «глас народа»! Простые жители деревни, понимаешь, пришли высказать своё неодобрение отщепенцам!..

– …проклятым выродкам и ведьмам, скачущим на костях трудовых людей, ворам и убийцам… – заученно произнесла Галка. Ещё бы не заучить – Мундель своими речёвками каждый день на мозг капает, тут запомнишь поневоле!

– Вот-вот! Ворам и убийцам. Подойдёте к пригорку, – и выскажете своё «фэ». Ты же и выскажешь – подготовься заранее. Язык у тебя подвешен. Вот и скажешь – от общества!

– А что – я?.. Может лучше вы?.. Или Сергей Петрович? У него так хорошо, гладко всё выходит; а у вас ещё и со стихами…

– Нет-нет. Мне, нам нельзя! Это должен быть стихийный, народный, так сказать, – порыв души! Собрались все вдохновенно – и пошли высказать своё неодобрение! Все. Но – без администрации, и без оружия. Народ, так сказать, Vox pópulivox Déi.

– Зачем?

– Не твоё дело. – так же, как прозвучал вопрос, коротко ответил староста.

– Ладно, ладно… А не постреляют оне нас?

– Вы же без оружия пойдёте. Мирные, так сказать, граждане. Соотечественники. Голодающие. А они там – обжираются. Это же нехорошо, как ты считаешь, Галина?

– Конечно… нехорошо! – тяжело вздохнув, соглашается та; и принимается заталкивать бутылку в сумку, в кожаную, прежде хорошую сумку, с которой в Мувске ходила на работу, а потом по магазинам. Луи Витон. Хорошая была сумка, хорошее было время… Бутылка лязгает, стукая о такую же, пустую, взятую «на всякий случай».

– Вот… Как в набат ударят. И – с огнём в глазах, с правдой на устах!.. Впрочем, обматерить их тоже не помешает – ну, там решите, на месте. Заодно и прогуляетесь. Разомнётесь.

Галка согласно и покорно вздыхает.

– Давай-ка я тебе ещё налью… Есть ещё бутылка?

– Есть! Есть! – радостно она бросается рыться в сумке. Не зря ещё бутылку взяла! А – и сходим к пригорку, обматерим бл. дей этих! Не будут же они стрелять в безоружных!..

Галина ушла.

Староста проводил её, вернулся в комнату, продекламировал:

– Глас народа – глас ли Божий?

Может просто крик толпы?

Я гляжу на эти рожи,

На оскаленные рты… – Хокинс!

– А?.. Что, сыгранём? Доставать? – просунулся из-за дивана подслушивавший по своему обыкновению подросток.

– Юнга… Надо разведать оборону неприятеля. Готов?

– Я? А чо я?.. Чо я-то?? – тут же струсил он.

– Юнга, ты струсил, что ли??

– Неет… Но чо я-то сразу?

БорисАндреич вгляделся в мордочку сожителя. Вот тоже – заяц. Кстати, реально на зайца и похож – чуть что готов стрекотнуть в сторону, и носом двигает – принюхивается будто… Рыкнуть на него, что ли? Ишь, ещё оговариваться надумал…

Но, подумав, выбрал он другой вариант:

– Хокинс, вот ты «Остров сокровищ» читал. Там юнга – помнишь? – прокрался в логово пиратов, убил одного, угнал корабль – помнишь?

– Конечно! – пацан подбодрился, подобострастно глядя на хозяина.

– Он ведь, Джим Хокинс, тёзка твой, тоже рисковал. Ночь, бурное море; неизвестно, как там с «Испаньолой» сложится… – Артист хорошо знал приключенческую классику.

– Аааа… То там, а то – тут… – продолжал трусить пацан.

– А что – тут?.. Почти то же самое. Ты ведь даже не дослушал меня, дитя порока, что я тебе хотел предложить! А сразу включаешь задний ход!

То свойственно природе человека;

И это – нераденье, глупость, трусость…

Вот ведь вы – дерьмовое, компьютерное поколение… – счёл нужным Артист добавить и жёсткости, – Вы «приключения» представляете только на экране! Чтоб в руках пачка чипсов, и жопа в тепле и безопасности! А ведь Вова Хорь твоего папу убил! И ты, помнишь, – клялся-божился, что лично Хоря за папу…

– Так то – Хоря… – стал юлить мальчишка, – А вы же говорите, что какую-то «оборону разведать». Как я её «разведаю»? Они же меня застрелят, небось? И у них собаки же там…

– Дурак ты, Хокинс. Ты даже не дослушал, а уже трусишь. Что бы я тебя посылал на безнадёжное дело, сам подумай! Где я ещё партнёра для Варкрафта возьму?? – счёл нужным польстить пацану Артист, – Да и неправильно я выразился – не «разведать», а просто передать кое-что. Кое-кому.

Хокинс приободрился.

– Да я ничо… Говорите. Я слушаю.

– Значит, вот что. Проберёшься не к церкви, а вкруговую, к домам за церковью, где общинники семьями живут… Там дом с зелёными ставнями, он один такой; прокрадёшься в огород, к сортиру; заляжешь там. Собаки там нет, не бойся, собаку из гранатомёта тот мудак убил, когда по колокольне промахнулся. Вот, будешь сидеть в засаде. Как в сортир придёт вот этот вот мужчина…

БорисАндреич достал с полки водительские права и показал Хокинсу фотографию.

– …окликнешь его. Скажешь, что «– Привет тебе от Бориса Андреевича и дочки твоей Вероники!»

– А это что – его дочка?

– Не твоё дело. Твоё дело передать что сказано. Вот, передашь привет, напомнишь про Веронику – и вот это вот передашь…

Староста достал опять же с полки расхлябанного старухиного комодика плотно перевязанный скотчем полиэтиленовый пакет величиной с большую пачку печенья, подал пацану:

– Спрячь подальше.

– А что это?

– Это, Хокинс, не деньги, и не сладкое, так что можешь не париться. Ну и не лезть туда, само собой. А то голову оторву…

– Да понял я, понял… – пацан с опаской принял пакет.

– Да не трусь – не бомба там. Вот ссыклявое поколение! Всё геройство только на словах.

Посмотрел, как мальчишка неумело и с опаской пристраивает пакет то в карман, то за пазуху, счёл нужным пояснить:

– Клофелин там. Не знаешь, что такое? И не надо. В бутылочках с надписью «Брынцалов-Настойка Боярышника» – потому, хоть и упаковано, особо не брякай. Не разбей, говорю. Передашь ему – и на словах: пусть найдёт случай вылить это в спиртное… Будут же они там Новый Год отмечать, не больные же они! Или там причащаться – без разницы. Главное чтоб в спиртное; в то, что большинство людей попробует. Да скажи ему, чтоб не трусил – небось тоже вообразит себе, что «страшный яд» – скажи, что это снотворное, всего-то. Вот. Ну и… также скажи ему, что если не сделает, – то, как обещал, головёнку своей дочки он получит на Рождество, да. Так и скажи: «– Злодейство не претит мне, Окрасить нож багряным мне не трудно».

И – это… принеси с той комнаты белый пододеяльник – сообразим тебе маскхалат. Да не трясись ты так – поручение пустяковое! «Трусы много раз умирают до наступления смерти, храбрые умирают только один раз». Да не придётся тебе умирать, что ты как задрот… На вот, хлебни для храбрости…

Он нацедил с графинчика в стопку уже разведённого и подкрашенного отваром шиповника спирта; смотрел, как пацан морщась и заливаясь непроизвольно катящимися слезами, вылакал алкогольное пойло, запил компотом.

Задумчиво пробормотал:

– Дерьмо это, конечно, всё – клофелин этот… Но – может сработать, доза улётная; паралич сердечной мышцы, сука эта говорит; кому и знать, как не ей… запасливая сука, во-время я её расколол, как знал… В общем-то и знал – от людей и стоит только самого плохого ждать, не ошибёшься. О, люди, злобные отродья крокодилов…

Как будто подслушав его бормотанье, быстро порозовевший и осмелевший Хокинс разболтался:

– А знаю я, чо это. Читал в Криминальной хронике, чо. «Клофелинщицы», и всё такое. Передам, ага. Пусть траванёт Хоря. Это ему за папу будет. И за маму. А вот… Я читал – есть такие яды!.. что одному бизнесмену телефонную трубку подменили на эту, на обработанную – он через неё поговорил немного, – и брык! – помер. А потом после него ещё секретарша тоже. Вот такой бы!..

– Соображаешь, юнга. Да, хорошо бы. Тем более и есть что… – Артист бросил взгляд на полку, где лежала, дожидаясь своего часа, Вовчикова арафатка-шемаг, честно, по договорённости, за серёжки с александритом умыкнутая Леонидой Ивановной и переданная на базарчике.

– Но… «За неименеем гербовой пишем на простой, за неименеем графини имеем горничную». Что есть. Так что не забудь ему про дочку его напомнить.

– А если… а если поймают меня?.. – несмотря на «дозу для храбрости» и общую отвязность, присущую юному поколению, Хокинс был, видимо, патологическим трусом.

– Старайся, чтоб не поймали!

– Ну а если? Что тогда?

– А ты зарежь того, кто тебя «поймает» – спокойно-равнодушно посоветовал БорисАндреич, – Как в КонтрСтрайк – чик, и нету! Нож же есть у тебя?

Нож у Хокинса был – из отцовских, хороший, «финка НКВД», как раз под размер – Рома, вооружаясь перед бегством в деревню, обзавёлся где-то в Мувске в ормаге или с рук не только «Осой», пропавшей вместе с ним, но и набором злодейского вида ножей, коллекцию которых Альбертик, роясь в вещах покойных предков, и нашёл.

Нож-то был – навыка не было. Как-то сомнительно было, что вот так вот, как в КонтрСтрайк или в «Мафия» – чик! и нету. Хотя – чо сложного. Ага.

– А вы мне пистолет ваш дайте, а? – решил понаглеть Хокинс.

– Может ещё ключ от квартиры, где деньги лежат?

– Зачем? – не понял сбитый с толку пацан.

– Эх, серость ты, серость… Дубина. Попадёшься – скажешь, что украсть продуктов хотел. Или сменять – вот на эту вот настойку боярышника, она на спирту как бы. Брякнешь что не по делу – или они тебя пристрелят, или я зарежу, помни. Иди уже. Вернёшься – доложишь. Пшёл.

РАЗГОВОРЫ, РАЗГОВОРЫ

Озерье. Дом Никишиных, где, пользуясь попустительством взрослых, собираются озерские дети. Своего рода неформальный клуб.

Нет, не совсем уж «дети» – раньше их назвали бы тинейджерами, школьниками, подростками. Сейчас это просто разновозрастный «молодняк», дуреющий от деревенской зимней скуки – от девятилетнего Кольки до четырнадцатилетней Надьки.

Сидят в закутке за печкой, вшестером, тесно; спинами упираясь в алюминиевые 40-литровые фляги из-под молока, в которых сейчас доходит вонючая брага; и вполголоса рассказывают друг другу «страшные истории» – старый жанр, некогда популярный в пионерлагерях и в ночных группах детских садов; казалось, безвозвратно умерший с появлением вИдиков, а затем разного рода компактных индивидуальных электронных девайсов; и вот поди ж ты – вновь возникший с крушением цивилизации, а вместе с ней – с прекращением халявного доступа к столь, казалось бы, вечному и обязательному как солнце или воздух элементу быта как электричество. А что ещё делать при сенсорном голоде?? – книжки все прочитаны; остаётся, вспоминая, перевирать друг другу старые ужастики, благо атмосфера вполне себе благоприятствует:

– …и вот тут у него полезли когти; прям вот так вот… – показывает на себе, какой длины и как «полезли когти», – …и шерсть! Сам – сгорбатился, и харя – кароч, харя стала превращацца в волчью! Рубаха – хрясь! – порвалась. И, типа, вылазит такой уже волк! Оборотень!..

– Да видел я этот… Его потом пацан застрелил – серебряной пулей, ага?

– «Американский оборотень в Лондоне» – я тоже видела. Старый. А вот…

– Не, это где Джек Николсон. Он тоже в волка превращался. Я забыл как называется.

– Да про оборотней много… а они вообще бывают?

Все, вздрогнув, ещё ближе сближают головы. Темно, сумрачно за печкой, куда не достаёт свет светильника из комнаты; зато тепло. Никишина не дура – хорошая у ней печка. Большая и тёплая.

– А ты думала, кто детей илотов по ночам ворует??

«Илотами» с подачи бывшего юриста Вениамина Львовича в деревне стали называть тех, кто пришёл в деревню поздней осенью, после сбора урожая; и был не «направлен» хоть какой-то властью, а пришёл «самоходом».

Одно время Хронов с дружиной таких гонял от деревни, и кое-кого, как ходили слухи, даже и прикопал в окрестностях, ибо нафига надо-то кормить лишних? Но потом пример подала эта вот самая бабка Никишина, как самая продвинутая предпринимательница: чем ей приглянулась женщина с дочкой сказать трудно; но уж точно не жалость к бездомным тут сыграла роль – бабка пустила их к себе, а Хронову сказала: «– Отстань, Витя, это мой внучатая племянница.»

Собственно, Витьке было пофиг: хочется кормить лишний рот – корми; только жратва на них не полагается, и с этим бабка согласилась. У хитрой куркулихи было запрятано запасов достаточно, чтобы прокормить не одну семью; и женщину с дочкой она взяла, конечно же, не из жалости, а из предпринимательских же своих соображений: их определили, и маму и дочку, в натуральное рабство «за еду».

Теперь обе они порхали как бабочки по обширному бабкиному хозяйству, существенно разгрузив от хозяйственных забот и саму бабку, и её родню; жили же они отнюдь не на «общих основаниях» – ютились тут вот, в закутке за печкой, прямо на полу, где сейчас и происходило ребячье «собрание». И питались тоже – отнюдь не с общего стола; но и тому были рады.

Бабкину «новую родню» в деревне, конечно же, быстро раскусили; и по её примеру ещё несколько пришлых семей: беглых с больших сельхозкоммун-поселений, или погорельцев, или ещё из-за каких-то непонятных причин оказавшихся без крова накануне зимы, обосновались в деревне у «крепких хозяев», – которыми, как правило, были те, кто не полностью и в городе оторвался от крестьянской жизни и смог быстро в Озерье «поднять хозяйство». На правах… трудно сказать на каких правах; правильно бы было – вообще без прав; когда и обязанности по хозяйству, и питание, и быт, и даже побои – всё зависело чисто от отношения «хозяев».

Вот этой новой «социальной прослойке» Попрыгайло и дал наименование «илоты» – в древней Спарте бесправные работяги, занимавшие среднее положение между крепостными и рабами.

Жили они в Спарте чуть лучше скотов; и отношение было соответствующее – к примеру, мальчики Спарты, вступая в возраст воинов, как элемент инициализации, должны были в том числе и убить взрослого здорового илота, напав на него неожиданно из засады; то есть кроме полурабов-полукрепостных те были ещё и дичью для отработки боевых навыков.

Как-то неожиданно быстро в деревне забылось, что ещё недавно все были просто гражданами одного государства: сидели за одними партами в школах, работали в одних организациях, ходили в одни магазины, обсуждали одни фильмы… Имущественное, и, следующее за ним социальное расслоение упало как метеорит на голову – теперь илоты были совсем не то, что «жители». И отношение к ним было соответствующее – пусть не как в Спарте ещё, но где-то около. Вот и ребёнок пропал… Может быть кто-то и «поохотился».

– Да иди ты… Что Олька Берникова пропала – говорят, собаки в лес утащили… какие «оборотни»??

– А Нинка?? А ещё Морожин до этого; и ещё этот, толстый, папа Альберта – его же так и не нашли! Я тебе говорю – оборотни!

– Нууу… – девочке не хочется верить во всякую жуть; тем более что на ночь придётся расходиться по домам, по этой вот самой ночной жути, – Это давно было – летом ещё.

– Ну и что, ну и что??.. Не нашли же! Кто?? Вот – они! А когда Олька пропала – это недавно, и там кровь была, на снегу! И – шарфик её! Кровь!

– Собаки…

– Каки-и-и-ие собаки!! Собаки все на привязи в деревне; только что у Глинских Ральфа свободно ходит! Но Ральфа – добрая.

– Не, Ральфа не могла. Ральфа добрая собака.

– Конечно. И – собаки бы её терзали, загрызали бы; а тут – только шарфик и кровь. Как унёс её кто-то. Вот – оборотень.

– Там следов не было звериных, только обувь…

– Потому что не полностью превратился! Не совсем волк – а в обуви!

– Ага, и в штанах, хы!

– Вот ты допизд. шься, допизд. шься, Валерка; когда домой пойдёшь!

– За мной мама зайдёт!..

– Я тебе говорю – оборотень!

Уже никто не возражает.

Затем тонким голоском вступает в разговор самая маленькая:

– А я слышала, дядя Мудель говорил маме и тёте Ире, что те, «с пригорка», нас ненавидят… что они нас всех извести хотят! Убить. А мама потом говорила мне, чтоб я вечером в туалет на улицу не ходила, а чтоб дома – в ведро… Что у них там, «на пригорке», в церкви живёт дьявол – днём он на стене, нарисованный; а ночью сходит – и крадёт детей. И утаскивает туда, в церкву, на пригорок – и там этот поп – ну, который поп Андрей, – детей приносит в жертву… Отризаит головы им… И кровь пьёт.

Все вздрагивают и нервно оглядываются. Но дома тепло и безопасно; в большой комнате о чём-то за столом судачат взрослые; пахнет брагой, кислой капустой и приятно – варёным горохом. И потому так интересно «бояться вместе»! И они нагнетают:

– Там заминировано всё, возле церкви – дядя Мудель говорил. Там везде мины!

– Там с колокольни каждую ночь луч светит!! Видели? Как Глаз Саурона – смотрели «Властелин Колец»?? И кто в тот луч попадает – цепенеют! Только он до деревни не добивает. Только до кладбища. И когда на кладбище светит – там мертвецы из могил встают!!

– Да иди ты! – пацан ёжится, но ему положено проявлять мужество и скептицизм, – Я с мамой когда на «базарчик» ходил – там все могилы как были, ничо не разрыто!

– Они потом, под утро, обратно закапываются!

– Ага, и снежком сверху посыпаются! Каждое утро, ага. Ври, да не завирайся.

– Вот не верь, не верь. Вот возьми, ночью сходи туда – к кладбищу; чтоб до тебя этот луч дотянулся, – увидишь!

– Ага, чо я – дурак, туда ночью ходить!

– А Саурон – он кто?

– Не смотрела, что ли, кино? Злой волшебник.

– Не, дядя Андрей – он добрый. Он нам книжки приносил; конфеты – леденцы. Он не такой! – не соглашается другая девочка; но ей бурно и возмущённо оппонируют:

– Ага, «не такой!» А что ж они наши продукты из общественного амбара покрали! Папа говорил.

– Да! И дядя Мудель говорил – я слышала. Что они – воры и разбойники! Эти, как их… холуи клери… как его? Клерикальные холуи, вот.

– А что это?

– Да не знаю я. Но это плохо.

– Твари. Он про них говорил – твари. И – что это из-за них кушать из общего амбара ничего не дают.

– Вот. И ещё они, значит, того дьявола на нас напускают – он со стены сходит, и детей в деревне ворует! А поп их потом режет! На алтаре.

– Это что?

– Это я в кино видела – там жертву приносят «на алтаре». Это стол такой.

– А… ага. А тоже видел. Этот… с … с… как его? Джонни Депп. «Девятые врата», вот!

Сблизив головы, они горячо обсуждают новую тему – и через некоторое время ни у кого из присутствующих не остаётся ни малейшего сомнения, что так оно и есть: это именно они, «твари с пригорка» крадут и убивают детей с деревни; именно они хотят извести всю деревню! В детских глазах пылает ненависть пополам со страхом, сердца часто стучат. Хорошо тут – безопасно. Но – уже стемнело; и идти ещё по домам… Хорошо Валерке и Маринке – за ними мамы придут… Сговариваются идти все вместе, гурьбой.

Анька вздыхает – она живёт дальше всех от Никишиных, и ей идти домой последней; хоть и недолго – но одной…

– Ай! Лёнька! Куда ты руку суёшь?!

– Чо ты… Не сую я – положил только…

– Себе положи на!.. Лезет ещё!

– Ничо я не лезу. Подумаешь – руку положил. У тебя там и ложить пока не на что.

– Много ты понимаешь!!

– Хы. Хи-хи. Гы. – все с облегчением переключаются со страшной темы на нечто более весёлое, – Лёньк, положи ещё – не все видели. Хы.

– Только пусть попробует!

– Маме скажешь?..

– В лоб дам!

– Ой, даст она… Не выделывайся уж… Тань, а хочешь – я тебе мобильник подарю? Хувэй, там игры и музыка – его зарядить только надо.

– Вот – «зарядить». Если зарядить бы – так и у меня на мобильнике музыки полно!.. Толку-то!

Пацан некоторое время соображает, и, наконец решившись, выпаливает:

– А знаешь чо? Давай свой мобильник – я тебе его заряжу!

– Как??

– В казарму пойду, к брату. Попрошу. У них там динамка – зарядит.

– Ага… зарядят. Разбежался. Они там педали крутят – кому попало не заряжают.

– А чо. И я покручу. Мне брат вообще сказал – пока маленький, а на следующий год он с Хароном поговорит – чтоб меня в дружину так же взяли… Поняла?? Буду в дружине в следующем году. Они знаешь как там живут! У каждого – винтовка или автомат! Или ружьё. И когда на дежурство, ну, «на трассу» выходят – сколько хорошего потом приносят! Вот у меня – видала? Джемпер. Брат дал, «с трассы».

Все понимающе и уважительно молчат. Да, это действительно круто – быть в дружине. Там и интересно, и почётно. И форма, и оружие. Правда, могут и подстрелить… ну, до следующего года с «пригорком» разберутся! – дядя Мундель говорил папе, – так что…

– Там у них – «дедовщина». Папа говорил.

– Ну и пусть. Ну, похожу «щеглом», зато потом!..

На Лёньку теперь посматривают с уважением; и он приосанивается, как будто его уже приняли в дружину, и выдали форму и автомат:

– В дружине у меня всё что хочешь будет! Так что ты, это… не возникай, Маринка. Если хочешь дружить, конечно!

И щуплый Лёнька в нарядном цветном джемпере уже по-хозяйски обнимает Маринку, нахально кладя ладонь ей на то место, где через год-полтора обозначится девичья грудь; и Маринка освобождается от объятия уже не так ретиво.

– А хочешь – я тебя сегодня до самого дома провожу??

– А обратно – один?!..

– А чо? – мальчишка вздрагивает от собственной смелости, но отступать уже поздно.

Тема получает новое развитие.

За столом у Никишиных тоже гости: соседка и Ксеня с мужем.

Пьют «чай», заваренный из порядком уже надоевших сушёных листьев смородины; впрочем, с добавлением душицы, мяты и мелиссы. Варенье на блюдечках. Немножко подчерствевший, но обжаренный домашний хлеб ломтиками. Рюмочки.

Никишины – богатые по деревенским нынешним меркам; у них есть даже самовар – старый, но вполне исправный, вкусно пахнущий горящей смолистой щепой; в то время как в других домах воду кипятят по-городскому – в чайнике. Есть и керосиновая лампа, старинная и красивая; с абажуром и прозрачной стеклянной ёмкостью под керосин, стоящая посреди стола. В лампе заправлен, правда, не керосин – керосина нет. Бензин с добавлением соли, чтобы не взорвался.

Собрались за столом, как водится, для того же, что и дети за печкой – пообщаться, посплетничать. Скучно зимой в деревне; и сериалов по телевизору не посмотреть… Так скучно, что аж челюсти сводит; непривычно вчерашним городским. Отсюда и «общение», и сплетни, как единственный доступный способ разнообразить информацию из внешнего мира. А где сплетни – там и перевирание информации; старый принцип «испорченного телефона» никто не отменял:

– … они жируют там, «на пригорке», истинно те говорю – как сыр в масле катаются! Девки, что «на базарчик» приходили – все как одна в одинаковых куртках, в тёплых, флисовых. Морды розовые, сытые, аж лоснятся! У каждой рация – и пистолет. Том, ты подумай только: стоило нам только заикнуться, что нехорошо это с их стороны – общественные продукты-то своровать, – как окрысились все! Пистолеты и ножи подоставали – и к нам! Ну, думаю, конец нам пришёл – за всего-то слово против шерсти! Говорю им: «– Что ж вы это, девоньки, делаете! – как вам не стыдно! Мы ж вас как родных приняли, в деревню-то, когда пришли вы табором летом-то, измученные все да пограбленные! Накормили вас и обогрели, кров дали; землю! Сельхозинвентарь. Как родным в работе помогали – всё лето, осень! А вы?? Мало того, что осенью-то не свои поля обобрали, всё к себе свезли; так ещё и общественный амбар ограбили! А сейчас-то, а сейчас! На своих односельчан – с оружием! Как вам не сты-ы-ыдно!» А они – только глазами сверкают, – настоящие ведьмы, правильно Сергей Петрович говорит!

– Проклятые шлюхи ботоксного недо-фюрера Хоря! – чуть рисуясь, произносит заученную, пошедшую «от пропагандиста и политтехнолога Мунделя» фразу её муж, и все согласно кивают.

– Надо же, надо же… Ведь всё лето в поле бок о бок, из одной кружки воду пили!.. Кто ж подумать тогда мог, что такие они!..

Все опять горестно качают головами, осуждая «ведьм с пригорка». Глаза горят праведным негодованием…

Никто, естественно, так и не вспоминает, что «проклятые мувские ведьмы» пришли в Озерье не сами по себе и не христа ради, а были целевым направлением «эвакуированы» тогда ещё центральным правительством. Что «приняли их как родных» не деревенские, сами тогда мало что имевшие; а покойный Громосеев, исполняя план по расселению «временно эвакуированных»; что «на питание» им не «с дворов скидывались», а получали они паёк из Оршанска; целевым же направлением «на Оршанскую сельхоз-коммуну»; и что большая часть полей-огородов вокруг Озерья обработана ими же – девками из сельхоз-коммуны, чей урожай так же большей частью пошёл в «общественный амбар». Что ни куском хлеба не поделилось Озерье с коммуной.

Такие «мелочи», как водится, очень быстро забываются; помнится же только то, что хочется помнить; при этом наслаиваются домыслы, выдумки; да если ещё помочь целенаправленным внушением, чем последнее время и занимался Мундель-Усадчий… – и вот, готова уже известная психологам «ложная память»: теперь говорившие и на самом деле уверены, что так оно всё и было: приняли, обогрели-спасли; а те – чёрной неблагодарностью отплатили деревне-то!

Горестное покачивание головами сменяется теперь почти змеиным шипением:

– Ничо-ничо, отольётся им ихняя подлость!

– Григория Даниловича отряд придёт – даст им жару!

– Ноги-то им повыдергают! А то – ишь! Они ж делать-то ничего не умеют – только что ноги на сцене задирать, ведьмы проклятые! Сосалки хоревские! Повыдергают им!..

– И эти – церковники проклятущие! Всё себе, всё под себя!!

– Ничо-ничо, вот придёт отряд Григория Даниловича – наши помогут, – дадут им!..

– Марья! Машка, чтоб тебя!! – кричит хозяйка в сторону двери, – Самовар остыл, поставь по-новой!

Из-за двери появляется, кутаясь в драный платок, Машка – Марья Сергеевна, уважаемый в той, прошлой жизни бухгалтер-аудитор крупной фирмы; а сейчас – бесправная приживалка из «илотов»; не поднимая глаз на хозяйку, уносит самовар.

Беседа продолжается.

– Скоро всё наладится.

– Что «всё»? Как «скоро»?

– Ну, всё и скоро. Весной, может. По радио говорили, Зинка слушала. Грит, сказали, что эпидемия Мувск вычистила, там сейчас только трупы. Весной наши войска туда войдут, город почистят – и можно будет возвращаться. И Сергей Петрович это говорил. Нужно будет только подождать, пока Мувск от покойников очистят.

– Ой, только бы, только бы… Твои б слова да богу в уши. Домой хочу – сил нет. Обрыдла эта деревенская жизнь. Только дома, небось, всё разворовали, растащили.

– Может и нет. Может и не всё.

– А войска – чьи?

– Наши.

– Наши – какие? Я вот слышал, Никоновский район уже и не Регионы.

– Как это?.. А кто?

– А не знаю. Какой-то другой район… государство… Вроде как сам по себе. Коловойский главный. Или ещё кто.

Помолчали, качая головами. Может быть, может быть. Действительность приучила к тому, что может быть всё что угодно. Но так хочется верить, что мучениям скоро конец, и можно будет возвращаться из опостылевшей деревни в тёплый комфортный город. С электричеством и водой из крана. В это не верится – «тот» город сейчас вспоминается как утерянный рай; но о возвращении в рай мечтается.

Разговор перескакивает на местные дела:

– Эти-то… Богдановы. Дачники. Их «подселенцы»-то ущемили. Выгнали из дома; в баньке они теперь живут. А в доме – только Филатовы.

– Да-ты-что?.. То-то я смотрю их не видно нигде.

– Да. И «подселенцы» ещё семью «илотов» к себе взяли. Те у них в маленькой комнатке живут, а сами Филатовы – в большой. А Богдановы, – ну, старший Богданов, жена его Ольга Сергеевна и дочка – в баньке. У них там печка маленькая. Выгнали, да.

– А чего?

– Ну, ты чо. Ты ж помнишь – Илья-то Богданов. Ну, в ИнФизКульте парень учился, в Мувском, плечистый такой. Он ещё с Витей Хроновым задрался тогда у всех на виду, возле церкви – помнишь?

– А, да-да. И чо? Я тут ваших местных-то раскладов полностью не знаю…

– А чо тут знать. Всё ж на виду. Илья, значит, законфликтовал с Хароном; а тот…

– А чего законфликтовал?

– А, что-то… Ни то девку мувскую не поделили, ни то власть в дружине, – дружина-то тогда только начиналась…

– А, ну-ну!.. – все поближе сдвигают головы над столом и понижают голос. Это всё поинтересней, чем прежние сериалы по телевизору; это всё здесь, рядом, остро, животрепещуще. Это дома можно было после очередной серии пойти спать, зевнув «– Неинтересная какая-то сегодня серия…»; а тут после «очередной серии» вон – могут из дома выгнать. А то и… того.

– Мне внук рассказывал, он ведь в дружине у меня! – с гордостью отмечает старшая Никишина, и все понимающе и уважительно кивают.

– Вот. Разодрался Илья с Витей. И Витя его на дуэль и вызвал. И – травмировал. Из пистолета – видели у него, большой?..

– Это ты, баб Лена, неправильно говоришь! – авторитетным тоном поправляет её мужчина, – То у Харона сейчас маузер. А был у него раньше – ПээМ, Макаров!

– Ну, неважно. Главно, что стрельнул его Витя, на этой, ну, на дуэли. Не до смерти. И тот лежал дома, лечился. Только совсем плох был. Но, вроде как на поправку потом пошёл; уже не писался под себя, а в уточку; и в сознание пришёл. А потом, – вот когда отряд из Никоновки-то пришёл, и когда это… неудачно когда «на пригорок» оне сходили, – уполномоченный с Оршанска так прямо и распорядился: мол, «всех сочувствующих – истребить!» Ну и – мне внук рассказывал, – приехали оне туда. На машине. Там ведь у Филатовых тоже младший в дружине. «Тигр».

– «Тигр» – это позывной такой. – важно опять вставляет мужчина, – Судя по позывному – парень в авторитете!