Текст книги "Крысиные гонки (СИ)"

Автор книги: Павел Дартс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 112 (всего у книги 132 страниц)

СОВЕЩАНИЕ. ОСОБЕННОСТИ ДЕРЕВЕНСКОГО БИЗНЕСА В БП-ПЕРИОД

Неплохо, неплохо. Вовчик сидел, слушал, поглядывал на соратников. Если бы не опасность со стороны деревни, со стороны Гришкиной банды, дела можно было бы считать идут просто замечательно! Конечно, с поправкой на нынешние времена.

Геннадий Максимович докладывал относительно продовольствия; все внимательно слушали.

Бабка Настя, рыхлая, полная, добрейшей души человек, заведовавшая «пищеблоком», промокая уголки постоянно слезящихся глаз кончиком платка, согласно кивала, слушая; периодически вставляя реплики.

Степан Фёдорович просто молча слушал, положив на стол большие, с вздувшимися венами, кисти рук. Вадим кривился, вертя в пальцах автоматный патрон – про хозяйство ему было неинтересно, у него, индивидуалиста, и в общине было теперь своё хозяйство.

Катерина сидела потупясь, Вовчик не мог поймать её взгляд. Такой же как у бабки Насти тёмный платок скрывал её лицо.

Хорошо, что не было Леониды Ивановны – каждое совещание с её участием превращалось в мини-скандал с обличениями и обвинениями – от перерасхода продуктов на завтрак до темы проповеди Отца Андрея и особенностей воспитания подрастающего поколения – вездесущая бабёнка, бывшая заместитель заведующей Районного Отдела Образования нахально лезла во все щели. Но сегодня, к счастью, её не было, и совещание проходило вполне конструктивно.

– … сейчас, по зимнему времени, я предполагаю увеличить в ежедневной раскладке количество жиров для большей калорийности…

Вовчик согласно покивал; вспомнил, как высказывал Отцу Андрею свои опасения насчёт зимы и питания, уж очень много людей… а тот сводил его в один из погребов общины, показал запасы. На Вовчика произвели впечатления шеренги стальных бочек, заполненных доверху зерном, обеззараженным, очищенным, продутым инертным газом для вытеснения кислорода – батюшка был не чужд новаций. Показывая свою компетентность в вопросе сохранения зерновых, Вовчик тогда поведал, что не худший эффект имело бы и просто выжигание кислорода помещённой под герметичную крышку прямо поверх зерна свечкой – но был покровительственно похлопан по плечу… все эти тонкости, на удивление начитанному выживальщику Вовчику, в общине знали.

С зерном был порядок. Зерно мололи ручной мельницей на муку, из зерна делали каши, пророщенное зерно использовали для производства самогона, – который, в свою очередь, всё более широко, сейчас, зимой, использовался для меновой торговли с деревней. То есть с углеводами был порядок, даже если не считать запас сахара – в общине, и у самого Вовчика. Всё это – кроме вполне себе богатого урожая, собранного в этот сезон; хорошо и надёжно сохраняемого.

Растительные белки давали фасоль, горох, чечевица; животные белки – запасы тушёнки и куриные яйца, иногда – рыба. Но на реку ходить было далековато и стрёмно – опасались провокаций. Негусто – но для выживания сойдёт.

«– Ничего! – говорил Степан Фёдорович, – Ничего! Разбаловались просто! Мясо им подавай! Беляши-котлеты-чебуреки!.. Вон, в наполеоновские времена среднедушевое потребление мяса в Европе было девять килограммов в год. В год, заметьте, не в месяц. И ничего – жили. И мы проживём.»

С жирами было хуже – но опять-же не безнадёжно: было и растительное масло, и несколько ящиков комбижира, что привёз Вовка. Вот повысить содержание этого вот комбижира в ежедневном рационе Геннадий Максимович и предлагал.

– Это хорошо, это хорошо – для калорийности! – поддержал молчавший Степан Фёдорович, – Благо есть чем. А вот как с калорийностью обстоят дела у деревенских? Как покойный Громосеев перестал паёк-то с района привозить – так, поди, и живут чисто на урожае? А это негусто…

Все воззрились на Вовчика, который в последнее время большое внимание уделял меновой торговле с деревенскими. Не сам, конечно, опасаясь светиться на импровизированном рыночке возле нового кладбища, но через «доверенных лиц»: Лику и Наташу, а также через пару женщин из общины.

Этот процесс, процесс мены с деревенскими, Вовчик поставил под свой персональный контроль, назвав «монополией на внешнюю торговлю»; лично раздавая указания: на что стоит обратить внимание, что выспросить в процессе торга, какие цены назначить и насколько можно «подвинуться» при торговле, а главное – на что торговать.

Несмотря на запрет старосты на торговлю с «пригорком», бизнес этот процветал; да и как иначе – деревня по сравнению с общиной была к зиме подготовлена не в пример хуже, не хватало самого очевидного – от ниток-иголок и тёплой одежды до «предметов роскоши» типа петушков на палочке из плавленого сахара, подкрашенного морковкой, производство которых организовал Вовчик, и самогона, позволявшего отвлечься Хроновским «бойцам» от мерзостей деревенского бытия.

Вот, как подозревал Вовчик, именно возможность разжиться самогоном и сладким и заставляло деревенское «начальство» смотреть сквозь пальцы на незаконный контрабандный товарообмен. До Вовчика доходили слухи, что сам Борис Андреевич оказался сладкоежкой, и в нарушение своего же запрета подсылал то жену, то кого-нибудь из родни Никишиной для того, чтобы сменять что-нибудь на Вовчиковы леденцовые петушки. Менялись и на заряженные батарейки-аккумуляторы к фонарикам – со светом в деревне было совсем плохо, вплоть до того, что кое-где, как в доисторические времена, жгли лучины; освещались самодельными масляными, нещадно коптившими, лампами; а заряжать аккумуляторы от генераторов редких ещё работавших машин могли не все. Пользовались спросом книжки, художественная литература – зимой в деревне было скучно. Книжками менялись «на почитать».

В обмен шли «с той стороны» носильные вещи, обувь – ни то из запасов, привезённых с собой или из деревенских загашников, ни то отобранные Витькиными бандитами на «большой дороге»; бензин, откуда-то поступавший в деревню; под большим секретом и очень сторожась – патроны к нарезному, краденые у Хроновских пацанов, или ими же «отстёгнутые» в расчёте на самогон. Деньги предлагали, ювелирные украшения, даже косметику – но Вовчик на это велел не вестись, брать только нужное для жизни. Даже пару милицейских раций удалось как-то под случай сменять – вдобавок к паре Вовчиковых «китайцев»; уж очень у кого-то из Хроновских «душа горела» после празднования дня рождения… Ну и – это была единственная возможность с обоих сторон прощупать, кто чем дышит.

Дважды, таясь, приходила родственница покойного Петра Ивановича, зверски расстрелянного, как знали все в деревне, Гришкиными бандитами при непосредственном участии Витьки Хронова. Спрашивала антибиотики, спирт или крепкий самогон, марганцовку… Зачем – не говорила, на расспросы начинала всхлипывать. Вовчик велел – ей всё дали так, без обмена.

Словом, подпольная торговля процветала – по сути на виду у деревни, и, конечно, прекрасно видная с колокольни церкви, с наблюдательного пункта.

Несмотря на несомненный взаимовыгодный характер торговли, Вовчик очень опасался провокаций; и потому его «торговые агенты» ходили «на дело» только группой, и обязательно скрыто-вооружёнными. Старшей в этих экспедициях была циркачка Лика, к которой, после того как Вовка презентовал ей привезённый из Мувска тесак-мачете, прилипла кличка «Мишон», чётко срисованная с некогда популярного сериала «Ходячие мертвецы». Лика и так-то великолепно владела всеми видами ударного «деревенско-разбойничьего» оружия: всеми этими импровизированными кистенями; а завладев мачете, вскоре показала такой класс обращения с рубящим, что погоняло «Мишон» приклеилось к ней заслуженно и, наверное, навсегда.

Вовчик кивнул:

– Да, живут почти чисто с огородов. То есть с урожая, что этот раз собрали – они ж не готовились нефига… Хм, даже соли для засолки не хватало, а уж могли бы заранее додуматься, что соль, она… – Вовчик усмехнулся, – Над Галкой издеваются – засолила огурцы, а соль оказалась ароматизированная, для ванны!.. Уж зачем и как в деревне оказалась соль для ванны… А огурцы, грят, есть невозможно.

– Несчастные заблудшие люди… – бабка Настя.

– Ну, не такие уж и несчастные – иногда у них такое проскакивает… Вот, недавно сгущёнку и шоколад даже приносили, – явно у кого-то отняли. Масло сливочное, маргарин – бывает… Но в массе – да, только картошка печёная и бураки. У них-то не как у нас – что общий стол, – у них там полноценный капитализм и имущественное расслоение. У кого из семей парни в Хроновской дружине – те ещё что-то имеют, а остальным совсем кисло…

– И молока деткам нет больше… – бабка Настя, она вечно за всех болеет.

Все оживились, задвигались. Эпопея с коровой случилась совсем недавно, происходившее прямо касалось общины и остро всеми переживалось.

Вовчик тоже улыбнулся, вспоминая эту успешную свою операцию.

Корова бабки Никишиной, Нюра, была единственной в Озерье. Это была огромная по новым временам ценность – корова! – а точнее, молоко, которое она давала; по ценности с ней могла соперничать, пожалуй, только лошадь в хозяйстве у Вадима.

Молоко очень ценилось. Жадная бабка Никишина сначала продавала его за деньги, причём почти сразу начала торговать только за доллары; потом стала брать и ювелирку, и одежду. По деревенским меркам она быстро превратилась в богачку. Молока не хватало, и хищная бабка стала брать плату вперёд, выписывая «расписки» на будущие удои. Что разбавляла она молоко самым безбожным образом, чуть ли не до консистенции бледно-голубого обрата, тут и говорить нечего. Бабке ни раз и ни два «предъявляли», но у неё внук был в Хроновском отряде, и наезжать на наглую старуху опасались.

Безоглядно выписываемые «кредитные обязательства» на «два литера малака», «чечире литера абизуюсь» и так далее множились со скоростью, с какой в своё время ФРС США печатал доллары, накачивая ими весь мир; и так же как с долларами, бабкины «кредитные обязательства» вскоре полностью оторвались от «реального товарного наполнения». Если бы можно бы было просуммировать все цифры «в литерах» на всех клочках бумаги, написанные корявым бабкиным почерком, которые гуляли как местная валюта в деревне, стало бы ясно, что чтобы выполнить их Никишиной Нюрке пришлось бы доиться как целому стаду. Но особо возникать никто не решался, опасаясь как винтовки Никишиного внука, так и не рискуя потерять благорасполажение самой бабки, которая могла вдруг, чисто по свой прихоти, лишить кого-нибудь надежд на «отоваривание» своих расписок. Просто так. Потому что не понравились. Или потому, что ей что-то нашептали…

И тогда случалось:

– Мне передали, что твоя, Настасья, своячница, молоком недовольна! Так пусть теперь сама доется, а Нюркиного молока вам – во, шишь! Не ндравится – ищите в другом месте, во! – и совала в лицо свой корявый старческий кукиш.

Тогда сдуру накопленные бабкины расписки, за которые в своё время было отдано что-то вполне материальное, либо были оказаны услуги, как то: собрать и сжечь траву на огороде, перекопать огород, поправить забор, принести дров; – превращались уже почти что в мусор, и начинали «обращаться на вторичном рынке», то есть предлагались соседям, по совсем уже бросовым расценкам, чтобы «вытащить за бумажки хоть что-то!..»

Бабка понаписала своих «расписок на литеры» столько, что уже и сама, конечно же, не помнила кому и когда, и потому её бумажки «со вторичного рынка» также «давили на фондовый рынок» Никишиной, заставляя ещё сильнее разбавлять молоко несчастной Нюрки, и всё больше соседей обвинять в «подделке расписок», во всяческих кознях к бабке, включая наведение порчи на Нюрку.

Вовчик со своим незаконченным экономическим образованием с живейшим интересом следил за развитием и последующим загниванием «озерского молочного фондового рынка», который в точности повторял все извивы своего старшего собрата – валютного международного рынка, опиравшегося вплоть до своего обрушения в 201… году на кажущуюся незыблемость американского доллара. Он, конечно же, заранее спрогнозировал непременную гиперинфляцию и обвал бабкиного ФРС; и, как подобает опытному бизнесмену, только ждал удобного момента, чтобы войти к «эмитенту» с предложением, от которого, как говорил Дон Карлеоне в «Крестном отце», «невозможно бы было отказаться».

Но момент обрушения бабкиного «фондового рынка», против ожидания, всё откладывался и откладывался, – хитрая бабка заручилась не только поддержкой своего внука, но и Хронова, и самого Бориса Андреевича, и сделала это на редкость элегантно: она стала поставлять часть молока Валерьевне, деревенской самогонщице, для очистки выгнанного ей сэма.

Валерьевна гнала такой гадский сэм, что без мало-мальской хотя очистки пить его было положительно невозможно; вот тут и пригодилось – для очистки – Нюркино молоко. А Валерьевна, как эксклюзивный обладатель нормального, заводского, не «из двух тазиков» самогонного аппарата, была в деревне особой неприкосновенной, – ей покровительствовали и были должны почти все – сэм был поистине жидкой деревенской валютой, по востребованности далеко превосходящей молоко.

Таким образом бабка Никишина приобрела сразу множество сильных покровителей, при этом совершенно нагло игнорируя теперь прежние свои расписки и требуя новых вещей и услуг…

Крах бабкиного благополучия, как водится, наступил по самым банальным причинам: увлечённая ростом личного благосостояния, бабка не обращала особого внимания на заготовку кормов на зиму. В принципе накосить сена по окраинам деревни, возле школы и по лесным полянам, а потом высушить и перетаскать к дому хотя бы на волокушах было вполне реально – но бабке было не до этого: её благосостояние и так росло невиданными в прежнее время темпами; где уж тут было задумываться о будущем! Собственно, можно было нанять тех же соседей – за часть полученных «за литеры» ценностей, но бабке и на это было жалко тратиться. Зять её, бывший Мувский «чего-то там менеджер» к ручному труду испытывал стойкую неприязнь; внук тоже больше полагался на винтовку и разбой в составе дружины, нежели на сельхоз-деятельность, – словом, в зиму Нюрка вошла почти без корма.

На что бабка надеялась? На то, что, как в прошлые годы, купит сено в колхозе? Что привезут и выгрузят? Или она, как в своё время политики, просто старалась не думать о неизбежном?..

В общем, это было неважно. Кормов Нюрке на зиму было запасено катастрофически недостаточно, и они кончились вскоре после того как выпал снег. Собирание торчащей из-под снега пожухлой травы или соломы с чердаков хватило ненадолго. Голодная Нюрка целыми днями душераздирающе мычала и готова была уже жрать даже прошлогодние газеты.

Бабка же, вскоре уяснив, что голодная Нюрка перестала давать молоко, а, стало быть, наступил не только конец бабкиному обогащению, но и, что гораздо хуже, придётся отвечать за бездумно выписанные расписки на «литеры», всполошилась. Угрозы «не давать больше молока» уже не срабатывали – молока и так не было; расплачиваться же за уже ранее ей оказанные услуги или возвращать полученные в счёт молока ценности было положительно невозможно! Что же делать?.. Бабке свои, деревенские, уже не раз и не два недвусмысленно угрожали ночью поджечь дом!

Бабка попыталась ещё раз сделать «ход конём» – обвинить в отсутствии молока у коровы соседку, с которой постоянно конфликтовала; что та, мол, со зла корову сглазила. Бабка Никишина так разорялась на эту тему, как будто сама лично видела, как та в полнолуние вступала в сделку с дьяволом, и, кроме своей никчёмной души запродала рогатому и молоко и здоровье несчастной коровы, – но этот фокус не удался. Всё же, как огорчённо убедилась старуха, средние века давно прошли, и люди перестали особо-то верить в ведьм и в сглаз; особенно когда голодная корова своим мычанием оповещала всю деревню о реальной виновнице проблемы. Не собрался народ «жечь на костре ведьму», а вот расписки на молоко продолжал предъявлять с завидной регулярностью.

К тому же у соседки племянник также был в дружине у Хронова, и в случае силового решения проблемы исход мог быть непредсказуемым.

В общем, бабка попала.

Когда же, раздражённый вновь ставшим ужасного качества самогоном Витька пригрозил, что корову, «раз от неё молока как от быка», заберёт и просто прирежет, бабка впала в прострацию. Выхода не было…

Вот тут-то, заранее через бабкину невестку во время торговых операций «на рыночке» оповестив о своём ночном визите, и явился со своим предложением Вовчик.

Да, ночью; да, весь одетый в тёмное; да, с автоматом и охраной – во избежание неожиданностей, – прямо как Мефистофель в «Фаусте» Гёте, и со столь же заманчивым предложением. Хотя нет, Мефистофель обходился без автомата и охраны – времена меняются.

И сделал бабке недвусмысленное предложение.

Узнав, что «на пригорке», оказывается, заранее запасено сено, и немало, подлая бабка сначала предложила это сено ей… просто дать! – чтоб «спасти несчастную животную, дохнущую от голодухи!»

Обалдевший от такой наглости, Вовчик сходу отмёл все бабкины предложения «по сену», как настоящее, так и вероятные: «продать» или «обменять». Сено не продаётся. Точка.

А вот Нюрку мы бы купили!

Торг был чудовищным по накалу; всё равно как если бы бабка торговалась за свою бессмертную душу, или как если бы Китай торговался с Соединёнными Штатами в попытке перекупить Панамский Канал вкупе с Вашингтонским Капитолием. Бабка рыдала самыми настоящим слезами, рвала седые волосы; присутствовавший тут же «для охраны с другой стороны» бабкин внук дважды хватался за винтовку, – но выхода не было. Это дошло, наконец, и до бабки: кормилицу и любимицу Нюрку или зарежут, или помрёт с голодухи. Точка. Или продать. Точка.

Когда расклад стал ясен; и стало понятно, что Нюрку отдать – придётся, вопрос только в цене; наступила вторая стадия переговоров. Собственно, о цене.

Это был ещё тот цирк! – вспомнив, Вовчик поёжился. Бабка торговалась отчаянно. Что ей могли предложить? У деревенской куркулихи всё было, включая личный, утаённый от сдачи в общий амбар, запас продуктов; керосин для примуса; бытовая химия… Даже долларов у бабки куры не клевали. Долларам бабка тоже больше не доверяла. Бабка хотела золото, и поначалу выкатила такие претензии, словно продавала не исхудавшую от бескормицы корову, а племенное стадо или пару вагонов говяжей тушонки.

Через полчаса переливания из пустого в порожнее, Вовчик, утомившись окончательно бабкиной тупостью и жадностью, встал из-за стола.

– Вот. Всё, что есть. Хотите – берите. Не хотите – мы уйдём, обойдёмся. А вашу Нюрку завтра Хрон скушает…

Бабка залилась слезами; завыла так, что из прихожей встревоженно выглянула стоявшая там «на стреме» Лика.

Сопротивление было сломлено. Бабка дрожащей рукой потянула к себе по клеенке Вовчиков развёрнутый носовой платок, на котором лежала пригоршня золотых ювелирных украшений (собранных со всей общины). Вовчик облегчённо вздохнул и направился к двери.

Не мычащая, накормленная принесённым с пригорка душистым сеном, Нюрка благодарно тыкалась мокрым холодным носом в руки, влажно сопела и готова была идти за спасителями от голодной смерти куда угодно. Тётка Вера, тоже пришедшая с пригорка, споро накручивала корове на рога верёвку; «девчачий спецназ» по команде Вовчика рассыпался по двору, контролируя обстановку и «обеспечивая отход». Опытный Вовчик не исключал «эксцессов» с той же бабкой и с её внуком, и принял меры.

Через час Нюрка жадно уплетала сено уже в приготовленном для неё стойле в общине.

Утром с колокольни наблюдатель сообщил о небывалом оживлении в деревне; о мечущейся по улице старухе Никишиной, колотящей в висящую около бывшей конторы, на месте сбора, железяку. Что-то подобное он и ожидал. На всякий случай Вовчик объявил боевую тревогу; послал и за Вадимом с его винтовкой.

Обошлось.

Причина тревоги в деревне скоро выяснилась. На очередном обмене «на рыночке» одна из женщин с деревни так прямо и спросила:

– Что, не стыдно?? Украли у старухи корову!..

Торговавшая с ней Лика лишь пожала плечами. Пусть думают что угодно – всё равно не поверят. Впрочем, и та не наезжала; и в её фразе было больше вопроса, чем утверждения – подлую торгашескую натуру бабки Никишиной все знали, и несмотря на завывания той, мнение в деревне было одно – продала старуха свою Нюрку, продала!

СОВЕЩАНИЕ. ЗЛОВЕЩИЕ ПЛАНЫ ВАДИМА

– Ещё что в деревне?.. – угрюмо спросил Вадим, продолжая вертеть в пальцах автоматный патрон.

– Ну что ещё… – задумался Вовчик, – Что ещё…

– Гришкины? – подсказал Вадим.

– Да, Гришкины… Точно. Гришкиных бойцов, что ты подстрелил тогда, сначала по домам расположили – Гришка со своими уехал, их не забрал – обуза! Только что, говорят, оставил продуктов – и лечите, мол! Потом… вот неделю; не, полторы назад, вроде как их всех в отдельный дом переселили, к Радченко и Филатовым, ну, там, на самой окраине. Уплотнили тех, значит. Там теперь типа лазарет.

– А не связано ли это с болезнью? – задал вопрос старик.

– Очень может быть! – кивнул Вовчик, – Вроде как как раз тогда первые заболевшие в деревне объявились – так их и собрали. Кажется.

– Нас Господь милует – у нас ни одного заболевшего! – Отец Андрей перекрестился, и, вслед за ним, перекрестились все присутствующие, кроме Вовчика и Вадима.

– Ка-а-жется! – передразнил Вадим, – Точно знать надо!

Вовчик пожал плечами, потянул к себе лежащую на столе рацию.

– Айсберг, Айсберг, я – Титаник! Айсберг, ответьте Титанику! Приём.

– …итаник, Титаник, я – Айсберг! Докладываю! – торопливо запищала рация мальчишеским голосом, и все заулыбались, – Камрад Хорь! За время моего дежурства никаких происшествий не началось! Только три мужика и одна тётка ломали забор у старого дома, ну, где крыша провалилась! Наверное, на дрова! И ещё пацаны, в количестве три штуки, лазили в сарай третьего дома и что-то своровали! А больше ничиго! Эта… всё штатно! Вот. Докладывал старший по посту Андрей Лукьянцев! Приём!

– Молодец, Андрюшка! – похвалил Вовчик. Рация что-то торопливо и радостно запищала в ответ; что-то типа «– Служу трудовому народу!»

Все задвигались, переглядываясь; улыбнулся даже мрачный Темиргареев, пробормотал «– Тут хоть нормальная смена растёт, не как эти!..» Бабка Настя, умилившись, вытирала опять глаза краем платка – то был её внук: «– Вырастет – военным хочет стать. Даст Бог – только чтоб не война, чтоб всё улеглось к тому времени!..»

– Андрюшка! – продолжал Вовчик – Ты всё в журнал записал? Приём.

– Так точно! – в голосе мальчишки даже по рации легко можно было услышать обиду, – И про забор, и про сарай! Я же, эта, Устав знаю, камрад Хорь! Приём.

Переглянувшись с соратниками, еле сдерживая сам улыбку, Вовчик вновь обратился к рации:

– Значит так, Айсберг… Отлистни в журнале на… нет. Лучше несите журнал сюда. Кто там сейчас с тобой как Младший Наблюдатель? Анютка? Вот, дай ей журнал – и пусть ко мне принесёт, в «малый штаб» (Так для солидности в общине назывались микроскопические апартаменты Вовчика. Исходя из этого предполагалось, что не у Вовчика «целая отдельная комната с печкой!», а просто он живёт в Штабе. В Малом Штабе; Большой был в «трапезной».)

Наступила пауза; потом уже не такой боевитый голос мальчишки ответил:

– Камрад Хорь, а камрад Хорь!.. Давайте я отнесу журнал… А Анютка подежурит пока…

– Почему так? – удивился Вовчик, – Я же сказал – Анютка пусть принесёт, а ты – на посту. Зачем тебе тогда Младший Наблюдатель, если ты сам будешь по всем поручениям бегать? Приём.

– Она… эта… боится она, камрад Хорь! – извиняющимся мальчишеским голоском пискнула рация, – Темно ведь уже… а она маленькая. А там – ЭТОТ!

Ах да… Вовчик вспомнил – там же ЭТОТ, чёрт на стене. Малышня вечером мимо него старается не лазить. Да и сам-то Андрюшка, судя по голосу, без особой радости готов сейчас лезть с колокольни, мимо этого Рогатого. А Анютка – маленькая ещё, к тому же – девочка. Останется одна на колокольне – тоже ведь бояться будет…

– Ладно! – разрешил Вовчик, – Даже так вот сделайте… сколько там до смены вам осталось? Двадцать две минуты, ага. Слазьте обои, – Анютка пусть журнал принесёт; а ты к новой смене, скажешь, что я вам раньше велел смениться. Фонарик ведь есть у вас? ЭсКа.

– Слушаюсь и повинуюсь, Титаник! – облегчённо-радостно пискнула рация, – Есть фонарик, а как же! ЭсКа!

«– Слушаю и повинуюсь» – ага, это после вчерашнего «Алладина», что крутили с ноутбука в «вечернем кинозале», понял Вовчик.

– Балуете! – тут же неодобрил Вадим, – Разлагаешь молодёжь! Надо было настоять. А не идти на поводу.

– Ну, не стоит так уж!.. – вступились тут же присутствующие и за Вовчика, и «за молодёжь», – Маленькая же ещё Анечка, куда ей мимо этого Рогатого одной?

– Время сейчас такое – нужно учиться себя превозмогать! – гнул своё Темиргареев. Вовчик знал, что упёртый татарин, будь он хоть сто раз неправ, в этом никогда не сознается; и потому поспешил замять вопрос:

– Вадим! Это было моё командирское решение. Сменятся на двадцать минут раньше, ничего страшного.

– Двадцать минут плацдарм без наблюдения!

– Господи, Вадим Рашидович! – зашумели остальные, и даже Катерина, – Ну какой «плацдарм»? Ну какие «двадцать минут без наблюдения»? Ну пусть ребятишки сменятся раньше, вместе спустятся мимо этого беса, будь он неладен! Ну что там, в деревне, на «плацдарме» этом вашем, случится за двадцать минут-то? Что, танки подтянутся? Темно ж уже, они и увидят сейчас что-нибудь, если только в деревне пожар начнётся! Там всех и происшествий сейчас это что сорванцы под руководством, конечно же, Альберта этого, Хокинса безбашенного, кому-нибудь в сарай залезут! Ну нельзя же так с ребятишками! А если Анютка около беса этого, будь он неладен, испугается, и, не приведи господь, заикаться начнёт?? Какие «двадцать минут плацдарм без наблюдения» это заменят??

– Дисциплина должна быть! И порядок! И – никаких бесов!

Вот упёртый татарин!

Вовчик пролистывал Журнал наблюдений, сделанный из большой общей тетради, заполненный почти исключительно корявыми, неровными, прыгающими строчками детского почерка. Оно и понятно: на колокольне в основном дежурили ребятишки, старшим в дежурной смене, «Старшим Наблюдателем» (этой должностью немало гордились!) был мальчик или девочка возраста максимум пятого класса; к тому же писать на холоде карандашом – тоже не способствовало каллиграфии… Хорошо хоть с ними теперь занимаются; вот та же отсутствующая сейчас Леонида Ивановна на себя это взяла – эти сводные классы хоть не дадут детям писать разучиться. Не до законов Ома и Фарадея сейчас пока…

Пока листал, начали обсуждение подготовки к Новому году.

Баня.

Праздничный стол. Рацион… Кутья, опять же.

Праздничная новогодняя служба.

Да, график нарядов и дежурств сделать нужно будет; чтоб никому не обидно – и чтоб бдительность…

Ёлка, конечно же. Отец Андрей, конечно же, будет Дед Мороз, вернее – Святой Николай-угодник.

Представление готовят – Вовчик, слушавший краем уха, вздохнул – что-то там из Нового Завета, нечто божественное.

С другой стороны, надо смотреть правде в лицо: всё, что их – народ общины, то есть, – сплочает здесь, дисциплинирует, и заставляет справляться с личными амбициями – это общая вера, конечно. Чем-то нужно ведь людей держать, кроме общей опасности; заставлять подчиняться ненравящимся приказам, делать зачастую неприятную и тяжёлую работу, мириться с нехваткой казалось бы самого необходимого; уважать иногда не самых приятных в быту людей. Особенно при этой вот скученности, как они живут.

Тут нужна или какая-то объединяющая людей идея – вот как религия! – или банальный страх наказания, – это как в деревне, у Бориса Андреевича с бандой, как у Гришки.

Так что тут не возразишь.

Влез в обсуждение Вадим:

– Пусть Минулла-абы тоже участвует. Эта… праздничный намаз. И вообще.

– Зрителем! Зрителем пусть участвует, да!! – как ужаленный, подскочил Отец Андрей, – Ненадо… этого вот – не надо!!

Он пощёлкал пальцами, пытаясь подобрать определение, – и не подобрал. Все посмотрели на него понимающе. Все знали, что Отец Андрей весьма болезненно относится к «вторжению другой конфессии» в «его епархию» – то есть то, что «на пригорке образовался» пусть старенький и неформальный, но ещё один «духовный лидер» – живущий у бабы Насти теперь вместе с Темиргареевыми бывший мулла Минулла-бабай.

Жил он скромно, в духовную жизнь общины не вторгался; больше помогал по хозяйству, сколько мог, и нянчился с малышами; но, тем не менее, был старичком очень образованным по-своему, начитанным, и, не лукавя – по-житейски мудрым. Недаром к нему последнее время зачастили женщины общины – за житейскими советами; и каждой он, путая русские слова с татарскими, находил дельный совет, да ещё, что было вообще нестерпимо, умудрялся подкрепить каждый раз свои слова цитатой – сурой из Корана, подходящей к случаю. Очень образованный старичок!

Сам же Отец Андрей теологических «по специальности» учебных заведений, семинарии не заканчивал; образование у него было «политехническое», и в религию он пришёл после Оршанского Политеха, который окончил по специальности «Технология литейного производства»; и хотя сам читал много и кругозором обладал широким, специализировался в Оршанской Епархии больше по хозяйственной части; и даже был одно время Отцом Благочинным, то есть отвечал за строительство новых и восстановление старых храмов. Так и здесь, в Озерье, оказался.

Занят он был очень; и потому, признаться, ревновал паству к старичку-мулле, хотя как к человеку к нему относился прекрасно, отдавая дань и учёности, и возрасту, и доброму, покладистому характеру.

Но… ревновал. Особенно к его влиянию на малышей – те льнули к старому мулле, как к старому доброму дедушке. Так ведь и влияние на молодёжь можно порастерять! Не хватало ещё тут, понимаешь, двум конфессиям уживаться!

– А почему бы нет??

– Потому что… потому что! Потому что тут православный храм, а не мечеть! И люди мы все православные, община наша; а не мусульмане. И не явропейцы какие, чтобы тут этот, мультикультуризм разводить! Наразводились оне уже! Сейчас вон – по радио передают – режут друг друга с переменным успехом, по всей Европе! Так что тут вам – не там! Придёт на службу – милости просим; на праздник – на почётное место усадим, а вот этого, намазов этих ваших – не надо!

Вадим угрюмо выслушал сумбурную возмущённую речь священника, и ответил неожиданно и не по существу, чем совсем сбил с толку Отца Андрея:

– А вам, батюшка, надо бы на курточку подворотничок подшивать! Какой, однако, вы подаёте пример личному составу, вернее, пастве?!..

– А? Что?.. – Отец Андрей растерялся на мгновение. Вовчик поднял голову от журнала – ишь ты, Вадим прямо по Шукшину, по его рассказу «Срезал»: огорошил батюшку, огорошил!..