Текст книги ""Стоящие свыше"+ Отдельные романы. Компиляция. Книги 1-19 (СИ)"

Автор книги: Ольга Денисова

19–26 июня 427 года от н.э.с.

Инда стоял на краю обитаемого мира и смотрел на извержение вулкана. Белый дым ветры бросали на свод, рвали в клочья, но не могли разогнать: густыми клубами дым поднимался в небо и превращался в тучи, которые щетинились множеством молний. Трещина плевалась кипящим камнем, и фейерверками разлетались по сторонам огненные брызги. Вулкан грохотал подземными взрывами – торил дорогу под свод. И в его оглушительном рокоте Инда услышал отчетливое: «Я иду». Земля дрожала под ногами – это перед сокрушительной силой подземного огня трепетал Обитаемый мир.

«Я иду», – выл ветер, бьющийся в свод. «Я иду», – ворчал небесный гром. Неживое нечто говорило с Индой на языке, понятном без слов. Внерубежье не желало ложиться на графики гладких функций, оно наскакивало на свод разъяренным зверем. Оно собирало силы перед каждым броском, не распыляло и не растрачивало энергию понапрасну – било точно в одно место, как молоток по пробойнику. Словно было разумным существом.

И жалко смотрелась рядом с ним мощь всех аккумуляторных подстанций Обитаемого мира, и свод казался яичной скорлупой. И смешно было говорить об экономии на уличном освещении, даже об остановке заводов смешно было говорить.

Не плюй против ветра – рано или поздно плевок вернется тебе в лицо. Сила Внерубежья – это энергия чудотворов, накопленная веками, а не неведомые стихии, вдруг ополчившиеся на людей. Да, сегодня пробитую брешь можно будет залатать. Ненадолго. Расчет усиления поля показал Инде вполне приемлемые (для совета при Гроссмейстере) цифры, но Инда не зря приехал на метеостанцию – этот расчет ничего не стоил перед подземными взрывами и исторгаемой из чрева земли магмой. Перед тем, что шевелилось и рокотало у Инды под ногами. Как заложить в прогноз броски разъяренного зверя? Чем объяснить высокую вероятность направленных ударов по своду? Как доказать, что следующий удар придется именно в самое слабое место? Нет в теоретическом мистицизме стройной теории о разумности сил природы. Да и нет у нее разума – есть какой-то высший закон, сродни «где тонко, там и рвется». Есть стремление к равновесию, и наступающий на свод мир лишь ищет короткие к равновесию пути. И он их найдет.

Кто знает, может, Важан создал своего Вечного Бродягу, повинуясь этому высшему закону? Может, этот высший закон породил восьмиглавое чудовище, пришедшее из Исподнего мира?

И тут Инда впервые подумал о том, что по высшему закону создана еще одна вещь: фотонный усилитель. Как последняя капля, как грановая гирька, брошенная на весы, – и чаша стремительно несется вниз, в пропасть. Вещь, которая за час работы потребляет энергии больше, чем все славленские заводы за сутки. Потребляет энергию чудотворов – и выбрасывает отработанную энергию во Внерубежье, питает разъяренного зверя, дает ему силы на новые и новые броски. Система с положительной обратной связью… И чем больше энергии потребляет свод, тем сильней удары молотком по пробойнику.

Инда вернулся на метеостанцию далеко за полночь, но не смог уснуть – до утра просидел, выдумывая убедительные пояснения подогнанному к своим ощущениям расчету, подбирая коэффициенты и обоснования под них. К сожалению, нельзя было приложить к расчету содрогания земли под метеостанцией и ужас перед рекой кипящего камня. Когда дикий охотник строил ловушку для пещерного медведя, он не рассчитывал толщину ее стен – и без расчетов видел, какую стену медведь снесет, а какая перед ним устоит. Так и Инда знал, на сколько надо усилить поле свода, чтобы разъяренный зверь Внерубежья его не пробил. Но кто бы в это поверил?

Цифры, которые он утром отправил в Афран, вызвали панику и скандал. На метеостанцию тут же были посланы пять профессоров Эланской школы ортодоксального мистицизма, а Инде было приказано явиться в Афранскую Тайничную башню. Он выехал с метеостанции в Брезен, где его ждал магнитовоз с единственным прицепленным вагоном (и Длана Вотан, тоже направлявшийся в Афран). И летел этот магнитовоз в Эланию без единой остановки, весело посвистывая на станциях, – семафоры давали ему зеленую улицу. Вместо положенных двух суток дорога заняла тридцать часов – Инда успел выспаться и подготовить доклад к встрече с советом. Вотан не вылезал из своего купе и Инде не мешал.

Афранская Тайничная башня, в отличие от Славленской, была выстроена совсем недавно – белая, сияющая стеклами, она стояла на Тигровом мысе, далеко выдающемся в море. На ее верхней площадке по ночам сиял маяк – впрочем, и ее освещенные окна, и прожектора подсветки, и белоснежные стены сами могли служить маяком. Инда прибыл в Афран поздно вечером и понял, как быстро отвык от эланских ночей. Самое чудное время, которое он хотел провести в Славлене, – светлые ночи – ему снова придется встретить на юге, где солнце уходит за горы: раз – и нет его…

Инда надеялся на доклад для тригинтумвирата, но к его приезду собрали центумвират, и никого не возмутило, что заседание началось за час до полуночи. Инда всегда считал собрания центумвирата напрасной тратой времени, он давно проверил известную истину: более семи человек не в состоянии выработать никакого решения, если оно заранее не подготовлено. Это две головы лучше одной – а восемь голов хуже семи. Что уж говорить о ста! Неожиданно Инду посетила мысль о восьмиглавом чудовище: почему восемь голов, а не семь? Наверное, в этом есть какая-то хитрость, какая-то причина.

Присутствие на заседании мозговеда Вотана подтверждало уверенность в бесполезности этого сборища: речь идет о прикладном мистицизме – что в этом может понимать доктор медицины? Из каких соображений он будет голосовать?

Делая доклад, Инда понял, что решение уже подготовлено, подготовлено децемвиратом, времени на это было достаточно. И его аргументы тут никому не нужны. Пять профессоров на метеостанции подтвердят это решение цифрами. Однако центумвират выслушал его внимательно. Тогда Инда еще не знал, что за трое суток до его приезда здесь слушали аналогичный доклад о наступлении Внерубежья на свод в Исиде.

То, что Инда говорил, подрывало основы экономики. По его расчету, сокращение расхода энергии к началу следующего года должно было составить более тридцати процентов, и, конечно, одним уличным освещением дело бы не обошлось. Не о режиме экономии шла речь – о сворачивании мощностей крупных предприятий.

Инда, в отличие от людей, далеких от власти, никогда не считал своих руководителей глупей самого себя. И в сказки о неосведомленности Гроссмейстера не верил. Это обыватели хорошо знают, как управлять государством (а то и миром), потому что видят не дальше собственного носа. Свою миссию Инда считал состоящей как раз в том, чтобы передавать необходимую для принятия верных решений информацию, и обычно к нему прислушивались. Но не теперь.

– Для перестраховки цифра слишком большая, – изрек после доклада Гроссмейстер. – В данном случае мы не можем позволить себе такой запас прочности свода.

– Я исходил из правила «трех сигм», – пожал плечами Инда. «Три сигмы» были только жалким оправданием его подогнанного расчета.

– Что если мы пока попробуем разделить эти цифры на три? – улыбнулся Гроссмейстер.

Что Инде было ему ответить? Что следующий прыжок разъяренного зверя пробьет свод и лава польется в Беспросветный лес? Что это решение – лишь первый шаг в отступлении Обитаемого мира под напором Внерубежья? Что тридцать процентов – это только начало, жалкая отсрочка? Рассказать об островках живого, накрытых остатками силовых полей, в которые бьются смерчи и плюет лава?

– На два, не более… – поспешил сказать Инда. – А лучше на полтора.

Да, у центумвирата уже было готовое решение. Пожалуй, из всех решений – самое недальновидное: сокращение площади свода. Вместо того чтобы погасить солнечные камни и остановить магнитные, вместо того чтобы признать крах и надвигающуюся катастрофу…

Инда голосовал против. Он не стал докладывать о проверке расчетов сказочника-оборотня, о вероятности гражданской войны в Исподнем мире, результатом которой станет сокращение притока энергии, – что толку? Если у чудотворов больше нет стратегической цели, а есть только тактические задачи – продержаться на плаву как можно дольше, – о чем говорить?

Вотан, словно в насмешку, голосовал за. Инде показалось, что мозговед сделал это со странным злорадством – отомстил за нежелание Инды поберечь Прату Сребряна? Вряд ли. Вотан не мальчишка, чтобы так несерьезно сводить личные счеты (или просто радоваться чужой неудаче). Не найдя убедительных объяснений злорадству Вотана, Инда опять насторожился, ощутил тревогу – и азарт. Впрочем, ему было некогда подумать об этом хорошенько, его больше занимало противостояние Внерубежью, чем мозговеду Вотану.

Он даже выступил перед центумвиратом еще раз, попытался объяснить, что это не временные трудности, что ситуация выходит из-под контроля в результате закономерности, а не случайности. Он показал прогнозный график: через год, самое позднее полтора, проблема встанет с той же актуальностью. Он сказал о том, что совет прячет голову в песок, что нужна продуманная стратегия выхода из кризиса, а не полумеры и затыкание дыр. Впрочем, любая продуманная стратегия привела бы к одному и тому же: клочки живой земли под остатками силовых полей. Через десять лет, через сто – какая разница?

Центумвират все равно принял решение большинством голосов, но под воздействием аргументов Инды добавил к задачам подготовку к эвакуации населения в случае неожиданного прорыва свода и строительство дополнительных защитных сооружений.

Утром Инда встретился со своим непосредственным руководителем, знаменитым афранским профессором, консультантом децемвирата, но не нашел понимания: профессор был слишком стар, чтобы мыслить немного смелее. Инде показалось, что тот кривит душой, когда строит оптимистичные прогнозы. Профессор стоял на первой ступени посвящения и пояснял свой оптимизм тем, что у Инды недостаточно информации. Впрочем, он никогда не ставил Инде в вину избыток интуитивных решений.

Профессор сообщил по секрету, что за блестящую работу с Йокой Йеленом Инду собираются включить в состав тригинтумвирата, перевести в консультанты децемвирата и поставить на первую ступень посвящения. Инда не удивился: это было закономерно. Если Афран призна́ет Йоку Йелена Врагом, гомункулом с неограниченной емкостью, то работать с ним придется человеку первой ступени посвящения. А коней на переправе не меняют.

Не успокоившись решением центумвирата, Инда посетил архив Афранской Тайничной башни в надежде найти подтверждение своим прогнозам, стекавшимся в Афран из других мест. Нашел любопытный отчет из Исида, представленный центумвирату накануне.

На следующий день Инда удостоился аудиенции у Гроссмейстера (который был доволен его деятельностью в Славлене и намекал на скорое повышение), пообедал в кругу семьи, искупался в море и поехал назад, в Брезен, а оттуда – в Магнитный, наблюдать за работами по усилению поля и подготовкой к сжатию свода. По сути, за уничтожением Магнитного и его рудников.

Резюме отчета от 24 июня 427 года. Агентство В. Пущена

Известные друзьям и близким предсказания Югры Горена:

1. Предсказание собственной смерти в огненной реке.

2. Предсказание падения свода (описание очень похоже на второе Откровение Танграуса, за исключением чудовища, – по мнению Горена, никакого чудовища не будет).

3. Предсказание смерти сына в огненной реке.

4. Описание внешности Врага (ни по одному пункту не совпадает с внешностью Врага, выявленного думской комиссией).

5. Предсказание закрытия рудников в г. Магнитном и необходимости заранее поменять поставщиков сырья (не сбылось).

6. Предсказание массового появления призраков в Славлене в апреле 422 года, об их свободном проникновении сквозь заслон прожекторов (не сбылось за исключением четырех случаев, в которых от нападения призраков в ту ночь пострадали люди). Это одно из первых «откровений» Горена.

7. Предсказание наводнения в Брезене, поворота вспять течения Лудоны (не сбылось).

8. Утверждение, что свод рухнет по воле юной девушки, а не по сценарию второго Откровения Танграуса (последнее «откровение», полученное в состоянии алкогольного психоза).

Таким образом, лишь одно из известных предсказаний Югры Горена можно считать частично сбывшимся – предсказание его собственной смерти. Учитывая, что в этом случае имело место самоубийство, весомость факта предсказания вызывает сомнения.

Яга Изветен и его старший сын были уличены сотрудниками агентства в незаконном оказании медицинской помощи несовершеннолетнему, что грозит им не только штрафом, но и уголовным судом. Под давлением от них удалось получить адрес, по которому проживает Ждана Изветен.

25–26 июня 427 года от н.э.с.

Йоку подняли вместе со всеми, в шесть утра, но никто его не тронул; зато день на болоте тянулся бесконечно, и Йоке казалось, что он никогда еще так не уставал. Только есть почему-то не хотелось совсем. Он еще продолжал ждать наказания на вечерней поверке, но перед ужином к ним в спальню зашел Вага.

Йока валялся на кровати, накрыв голову подушкой – чтобы никого не видеть. Его тяготило отсутствие своей комнаты, ему хотелось иногда побыть одному: он устал все время находиться на виду у всех.

– Тебя ночью возили за свод? – Вага присел на корточки возле кровати Йоки.

– Да, – ответил тот.

– Что там произошло? За что тебе разбили лицо?

– Я не стал сбрасывать энергию в Исподний мир. – Можно было бы сказать это с гордостью, но Йоке было слишком стыдно за то, что он передумал, пожалел о сделанном – испугался.

И Вага, наверное, понял это.

– Их нельзя бояться, Йелен. Иначе они превратят тебя в мразь. Я не знаю, как тебе это объяснить… Как научить… Теперь они будут тебя ломать, запугивать – всеми правдами и неправдами. Они будут провоцировать тебя – у них такой метод. Старайся не поддаваться на провокации, а мы тебя прикроем, если получится. И пойми ты… Не поддаваться на провокации и бояться – разные вещи.

А на вечерней поверке в первый раз появился Мечен, и Йоке сразу пришло в голову, что это и есть та самая провокация. Предстать перед профессором раздавленным и перепуганным Йока не мог: после того, что было между ними на метеостанции, даже опустить взгляд и то означало признать свое полное поражение. Заметив фигуру Мечена еще от выхода из барака, Йока вместо страха ощутил злой азарт – и развернул плечи, перестал озираться вокруг исподлобья. Зеркалами воспитанников не баловали, и теперь его заботило, не видно ли на его лице следов ночных слез.

Мечен же лишь скользнул взглядом по первому ряду строя, ни на миг не задержав его на лице Йоки, словно не заметил, не узнал его, в то время как Йока уже приготовился бесстрашно не опустить глаза.

Директора колонии, казалось, интересовало совсем другое: он пристально смотрел в ноги воспитанников, и Йока сперва думал, что тот ищет изъян в строю, но выяснилось, что он проверяет чистоту ботинок. За чистотой одежды и постельного белья следили девочки, работавшие в прачечной, а вот чистка обуви была на совести каждого. Йока, привыкший к начищенным до блеска ботинкам, и без проверок сдувал с тяжелых потертых башмаков каждую пылинку и тщательно мыл сапоги, в которых работал на болоте, чем удивлял не только воспитателей, но и ребят.

В колонии много внимания уделяли санитарии, и неслучайно: любую проверку в первую очередь заботило, нет ли у воспитанников вшей, из свежих ли продуктов им готовят пищу, чисто ли в спальнях, на кухне, в душевых, умывальных и туалетах. Йоке же чистота колонии не казалась столь идеальной, он привык к другому. Деревянный пол барака, сколько ни скреби, не отмоешь до блеска паркета; с крашеных стен, сколько ни три тряпкой, не сотрешь потеки краски и выцветшие на солнце пятна; выгребную яму не заставишь благоухать, сколько ни сыпь вокруг хлорной извести, жестяные раковины не будут блестеть, даже если натирать их зубной щеткой, а земляной плац останется пыльным, сколько ни поливай его водой из леек. Йока никогда не думал, что так болезненно любит чистоту. И в работе для него сущим кошмаром было надевать на себя грязную, пропахшую потом и болотной тиной робу с заскорузлыми рукавами и брезентовые штаны, с которых утром осыпа́лся засохший торф, стоило их встряхнуть. Если бы ему позволили, он бы стирал рабочую одежду каждый вечер, лишь бы утром эта грязь не касалась его кожи. А особенно мерзким было ощущение грязи под ногтями – напоминало бесконечный скрип железа по стеклу, от него по спине бежали мурашки.

Мечен остановил взгляд на одном из новеньких, попавших в колонию вместе с Йокой, но в другую группу.

– Два шага из строя. – Профессор нисколько не напоминал того подобострастного, виновато улыбающегося чудотворам подчиненного: здесь он был директором, и даже чудотворы-охранники посматривали на него с уважением.

Раньше Йока не задумывался о том, что среди чудотворов тоже есть начальники и подчиненные, все они казались ему равными, тем более что никаких знаков отличия их форма не предусматривала. И в колонии они держались немного особняком от мрачунов, вроде как не подчинялись воспитателям напрямую, но эта отстраненность пугала еще больше: если воспитатель делал замечание, то чудотвор обычно бил молча, не утруждая себя объяснениями, словно был безмолвным, но вовсе не бездумным орудием воспитателя. Не воспитатель указывал чудотвору, что делать, – чудотвор решал сам, наказать или нет, и если наказать, то насколько сильно. Йоке, конечно, объяснили, что мрачуны сами никогда не наказывают воспитанников только потому, что опасаются непроизвольного выброса энергии, это одно из правил безопасности, но от этого их молчаливые орудия – чудотворы – вызывали ужас ничуть не меньший. Голова сама уползала в плечи, когда чудотвор проходил мимо. За неделю Йока научился их бояться.

И теперь мрачуну Мечену достаточно было сказать два слова, чтобы к шагнувшему из строя парню подошел чудотвор и наотмашь ударил ремнем по лицу – тот упал на колени и прикрыл руками голову. Йока вздрогнул и зажмурился – он не успел к этому привыкнуть, и старался не смотреть в их сторону, и прикрывал глаза: чужой страх перед следующим ударом витал над плацем, все знали, что этого удара не будет, и парень напрасно сидит на земле и боится подняться, и это тоже наказание – бояться на глазах у всех, ощущать, что твое место – в пыли на коленях. Йоку пугала не столько боль, сколько невозможность сохранить лицо, невозможность доказать, что ты плевать хотел на их наказания. Как легко это давалось ему в Академической школе, где наказания были предметом гордости и поводом для соревнований!

Чудотвор поднял парня с земли унизительным пинком, а у того по губе стекала капля крови и на глазах чернотой наливался широкий рубец через всю щеку. Йока не хотел на него смотреть, потому что не мог не примерять этого на себя. Он на минуту даже забыл о присутствии Мечена, зато вспомнил о том, как проревел всю ночь, – от страха перед неминуемым наказанием. Но профессор сам напомнил о себе – короткой речью о скором прибытии в колонию ее куратора, господина Страстана. И Йока даже усмехнулся углом губ, вспоминая кобру и ужас на лице куратора колонии. Змай не мог умереть! Он вернется и отомстит им всем! И мрачуны-воспитатели, и чудотворы сами будут ползать на коленях от страха! Сами будут ползать! От этой сладкой мысли слезы едва не выступили на глазах, Йока сжал зубы, сглотнул и посмотрел на Мечена со всем возможным презрением. Да что Змай – Йока и сам может размазать директора колонии по стенке, навсегда отправить в клинику доктора Грачена: пускать слюни и ходить под себя. Странно только, что между Йокой и профессором всегда оказывался кто-то из чудотворов… Словно они читали его мысли…

Во время переклички Мечен лишь коротко взглянул на Йоку, когда дошел черед до его фамилии, не удостоив ответом взгляд, полный ненависти и презрения. Зато остановил воспитателя на фамилии «Мален».

– Мален, два шага вперед, – велел он словно нехотя.

Йока напрягся: Мален стоял в строю достаточно далеко, потому что строили ребят по росту, а он был невысок. Но ни один из чудотворов не направлялся в его сторону, и Йока немного успокоился. Вряд ли Мален всерьез воспринял клятву, данную ему Йокой, но Йока-то помнил о ней хорошо. Давая клятву, он еще не понимал, насколько она была легкомысленной и невыполнимой, и теперь с ужасом ждал мига, когда ее придется выполнять. И иногда сомневался в собственной смелости.

– Ты переведен к нам из Лицея искусств? – начал Мечен, смерив взглядом щуплую фигурку Малена.

– Да, – без страха ответил тот, и Йока подумал, что Мален верит в его заступничество, поэтому и не боится директора колонии.

– И что же за «литературные чтения» ты устраиваешь в бараке каждый вечер? – Слова «литературные чтения» профессор произнес брезгливо поморщившись, презрительно.

– Я читаю ребятам свою книгу о подвигах Ламиктандра, – нисколько не смутившись, громко ответил Мален. Тишина на плацу, и без того полная, стала вдруг осязаемой, невыносимой – словно все разом затаили дыхание – вместе с Йокой.

– Ты знаешь о том, что в колонии запрещено чтение книг, не прошедших цензуру? – Мечен говорил не повышая голоса, в его словах было, скорей, что-то приторно-сладкое, нежели угрожающее.

Малена эта сладость в голосе нисколько не смутила:

– Я готов представить свою рукопись для цензуры, в ней нет и не может быть ничего запрещенного. Я пишу познавательную книгу о герое, на примере которого должен учиться каждый подросток.

– В Брезенской колонии нет героев, Мален, которых следует вдохновлять подвигами Ламиктандра. Это во-первых. Во-вторых, никакая цензура не будет ковыряться в твоей рукописи. Я уже видел одну твою книгу, и мне этого вполне достаточно, чтобы сделать выводы о содержании твоего творчества. Рукопись ты после поверки передашь своему воспитателю, и впредь я запрещаю тебе не только читать свои опусы вслух, но и вообще что-либо писать. Кроме того, с завтрашнего дня ты переходишь с работ третьей степени тяжести на вторую. Все ясно?

Конечно, мрачуны – это опасные животные, зачем им знать о подвигах Ламиктандра? Они должны бояться и ползать в пыли на коленях, а не мечтать о подвигах. Они должны быть такими же ничтожествами, как Мечен, должны учиться пресмыкаться перед чудотворами, и вовсе не герои должны служить им примером. Йока глубоко вдохнул, раздувая ноздри. «Я могу размазать его по стенке», – мелькнуло в голове.

– Мален, я не слышу. Все ли тебе ясно?

Голос Малена прозвучал чересчур звонко:

– Да.

И Йока понял, что тот плачет. Потому что не было для Малена ничего дороже его рукописи. И если Мечен хотел заставить Малена плакать, то он сделал это еще верней, чем если бы избил его ремнем.

«Я могу размазать его по стенке», – снова подумал Йока. Значит, в Брезенской колонии нет героев? Значит, только бояться и плакать? А ведь Мален думал о нем, когда писал про Ламиктандра…

– Вы не смеете это делать! – выкрикнул Йока и хотел, чтобы это прозвучало угрожающе. – Вы сами – ничтожество, трусливое ничтожество!

Мален оглянулся на миг, и кроме слез в его глазах мелькнуло отчаянье. Не благодарность, не восхищение – страх.

– Вот видишь, Мален, на что вдохновляет воспитанников пример Ламиктандра? – Мечен удостоил Йоку пристальным взглядом. – На нарушение дисциплины и оскорбление воспитателей. Этого ли ты хотел добиться? Йелен, два шага из строя.

Но когда в его сторону двинулся чудотвор, Йока не почувствовал страха – только ненависть.

– Я гораздо сильней вас, профессор, – успел сказать Йока, выходя вперед. – И если вы это сделаете, я убью вас, я обещаю.

Он очень быстро пожалел о сказанном. Он не ожидал, насколько быстро станет об этом жалеть. Его свалили на землю одним ударом в лицо и били втроем, долго и так больно, что Йока кричал и звал маму. Он не мог себе представить, что на свете бывает такая боль, ради избавления от которой готов на любое унижение и даже на предательство. И если бы жалобный вой он мог сложить в слова, то просил бы прощения. И ему не было дела до того, что на него смотрит вся колония, и девочки, и Мален… И Мечен.

И даже когда все кончилось, в голове была только одна мысль: только бы это не началось снова. Рыдания судорогой пробегали по телу, Йока не мог толком вдохнуть, чтобы громкий многократный всхлип не вырвался наружу.

– Поднимайся. – Пинок под ребра не унизил его, а напугал. Он побоялся не встать. И поднявшись, ощутил себя полным ничтожеством – трясущимся, сопливым ничтожеством, перепачканным в земле и в крови, в изорванной ремнями одежде, с разъезжающимися в стороны губами. И мысль о том, что он может размазать Мечена по стенке, уже не казалась ему столь интересной – он постарался ее забыть, чтобы никто из чудотворов не решил, что такое может прийти ему в голову.

Добил Йоку взгляд Малена: полный жалости, ужаса и – восхищения. Меньше всего в эту минуту ему хотелось, чтобы Мален писал о нем книгу… Потому что теперь никакая сила, никакая ненависть не заставила бы Йоку повторить этот «подвиг». А это значит… Важан был прав: если казнь почетна, то наказание унизительно. Йока думал, что заслуживает казни, а в результате… Пожалуй, за всю жизнь он не испытывал более искреннего раскаянья.

На этот раз Мечен смотрел на него долго и пристально. Нет, на его лице не было злорадства, только высокомерие.

– Сутки карцера. На первый раз, – изрек профессор и отвернулся.

Один из чудотворов подхватил Йоку под руку и потащил за собой, а Йока спотыкался и едва не падал: у него кружилась голова и дрожали колени. Теперь он отчетливо ощущал взгляды всей колонии и готов был провалиться сквозь землю, лишь бы на него никто не смотрел. Потому что его волокли, словно нашкодившего щенка. Впрочем, он и чувствовал себя скорей нашкодившим щенком, чем героем вроде Ламиктандра.

Перед карцером его раздели донага, а когда он замер на входе в темное помещение, толкнули вперед, отчего Йока споткнулся о порог и растянулся во весь рост. Дверь с лязгом захлопнулась, и он вначале решил, что ослеп от удара об пол: в карцере было совершенно, абсолютно темно. Так темно, что не ощущалось разницы, открыты глаза или закрыты. Паника криком подкатила к горлу, и Йока едва не кинулся обратно к двери – стучать, звать на помощь! – пока не сообразил, что у него с глазами все в порядке. Впрочем, это не прибавило ему оптимизма, и падение на пороге показалось донельзя обидным, несправедливым и стало последней каплей: Йока думал, что ни за что бы не упал, если бы его не толкнули, что он нисколько не виноват в этом, и не заслужил этого, и… Страх и стыд уступили место всепоглощающей жалости к себе, и он расплакался, лежа на полу, чувствуя себя слабым, беззащитным, избитым и измученным ребенком. И думать так было сладко и легко, и оправдания находились без труда, и все вокруг были виноваты – кроме него самого.

Однако стоило только подумать о том, что его всхлипы услышат снаружи, как слезы высохли сами собой. Йока с минуту лежал молча, пытаясь понять, есть кто-нибудь за дверью или нет. Слезы ненадолго принесли облегчение, но сменились тупой апатией без мыслей в голове. А потом сквозь апатию стали потихоньку просачиваться боль и холод. И давящий страх перед темнотой.

Металлический пол карцера был покрыт гладкими выпуклыми пупырышками. Йока попытался подняться – и все ссадины, все налившиеся кровью рубцы отозвались тягучей, муторной болью. И боль не вызвала жалости к себе, напротив, напомнила о собственном вое на плацу, и теперь Йока подумал об этом, обмерев от стыда.

Сжаться в комок – и забыть, забыть! Не вспоминать, не думать! Мысли были столь невыносимыми, что он застонал и обхватил виски руками. Как после этого жить? Как после этого выйти из карцера и смотреть в глаза ребятам? Как показаться перед Меченом? Да, ребята не станут смеяться в открытую – это не Академическая школа. Да, Вага Вратан давно всем объяснил, что люди бывают разные, что не надо стыдиться слез. Но ведь теперь понятно, что из всех разных людей он – Вечный Бродяга, на которого приходят посмотреть, которого стремятся «потрогать», – оказался едва ли не самым слабым и трусливым. Что стоили его «героические» слова, когда он и представить себе не мог, что за этим последует? Даже Мален и тот не испугался, он так и сказал: больно, но не страшно. И, зная, как это больно, Мален не боялся, отвечая Мечену. А то, что Йока испугался, видели все. Видели, как он трясся и ревел… Слышали, как он кричал «мамочка».

Темнота выдавливала глаза.

Ясна Йеленка – вовсе не его мамочка. Его родила росомаха, в лесу возле каменной пещеры. Безобразная сумасшедшая старуха ножом распорола ее чрево… Он – сын росомахи, Вечный Бродяга, самый сильный мрачун на свете. Йока сел, морщась и подвывая от боли, и ощупал близкую стенку: она тоже была металлической и пупырчатой, как и пол. Он очень удивился, когда обнаружил, что до противоположной стены можно достать рукой: карцер шириной был чуть больше двух локтей. Почти как гроб.

Йока вспомнил насмешливые слова парня из старшей группы о том, что в карцере потолок не опускается на голову, и тут же подумал о толстенном каменном перекрытии над полуподвалом. Камню ничего не стоит расплющить жесть, из которой сделан этот гроб… Йока слишком хорошо представил, какая тяжесть нависает над его головой, – это было так же, как если посмотреть вниз, находясь на высоте: паника сделала ватными руки и ноги.

Женщину на увитом цветами портрете в комнате Цапы звали Мирна Гнесенка. И она была очень – если не сказать «сказочно» – красива. Когда она умирала, она не знала, что Йоку отдадут Йеленам. Она не знала, что ему каждый день и час придется добиваться любви Ясны Йеленки, выцарапывать эту любовь едва ли не силой. Она не знала, иначе она бы не бросила его на произвол судьбы. Иначе бы она сама родила его и любила, и он был бы обыкновенным мальчиком, но она бы любила его просто так, ни за что. Она бы придумывала вместе с ним его вензель, как мать Малена. И он мог бы рассказывать ей обо всем, что его мучает, и она бы понимала его и всегда была на его стороне.

Она умерла, чтобы он стал Вечным Бродягой и прорвал границу миров. Почему? Человек не может отдать свою жизнь просто так, ни за что. Если человек готов за что-то умереть, значит, он уверен в своей правоте. Змай тоже готов был умереть, защищая его. Но Змай сражается за свой мир, а Важан? Важан не задумываясь прикрыл Йоку от луча фотонного усилителя. И сказал, что цели человека должны лежать за пределами его жизни, только тогда жизнь имеет смысл. Неужели причина только в том, чтобы власть принадлежала мрачунам, а не чудотворам? Или Важана заботят такие вещи, как справедливость? Йока сомневался в этом – профессор представлялся ему слишком циничным, чтобы бороться за какую-то там справедливость. Надо будет обязательно спросить его об этом при случае… Если он будет, этот случай.