Текст книги ""Стоящие свыше"+ Отдельные романы. Компиляция. Книги 1-19 (СИ)"

Автор книги: Ольга Денисова

– Это не подтверждено документально. И одного свидетеля будет недостаточно. К тому же я сомневаюсь в вашей правоспособности, господин сказочник, – ответил за Инду Страстан.

– Трех свидетелей, господин чудотвор, – раздался голос от двери в кухню. Йока оглянулся и увидел Суру, стоявшего рядом со своей женой и кухаркой. – Трех свидетелей будет достаточно?

Сура говорил очень тихо, но уверенно:

– Госпожа Йеленка приняла сильное успокоительное и только после этого подписала вашу бумагу, господин Хладан. Пока в доме нет хозяина, я отвечаю за мальчика. И я не могу позволить его допрашивать. Я немедленно дам телеграмму господину Йелену. И попрошу вас до его возвращения ничего не предпринимать.

– Йока Йелен – мрачун, – невозмутимо парировал Страстан, но ни один мускул не дрогнул на лице Суры, – он опасен для окружающих. Я могу заключить его под стражу без согласия родителей, адвокатов и тем более слуг. Покиньте столовую, любезный. Мальчика пока никто под стражу не заключает. Мы приехали поговорить с ним и решить вопрос миром.

– Как вам будет угодно, – Сура сжал губы и шагнул назад.

– Сура! – Йока вскочил с места – он сейчас был готов кинуться на шею старому зануде. – Сура, не смей его слушаться! Он здесь никто! Иди сюда! И вы тоже все идите сюда! Садитесь! Садитесь за стол, я сам принесу вам приборы, слышите? Он здесь никто!

– Хорошо, господин Йелен, – Сура кивнул, – приборы принесет моя жена, а я пока все же отправлю телеграмму.

Он прошествовал через столовую к дверям гостиной, высоко поднимая голову и расправив плечи. В другой раз Йока бы посмеялся над его чопорностью, а тут ему было вовсе не до смеха – он не ожидал поддержки от слуг и понял вдруг, что любит старика всем сердцем. И всегда любил.

– Йока Йелен, – Змай придвинул стул ближе и нагнулся к его уху, – ничего не говори, слышишь? Сиди молча. На вопросы не отвечай. Пусть ждут приезда твоего отца.

– В этом случае нам и в самом деле придется вести допрос в Тайничной башне, а не за столом, – мрачно сказал Змаю Страстан. – Я повторяю еще раз, мы пришли сюда в интересах мальчика.

– Мальчик не выйдет отсюда до приезда судьи Йелена, – ответил Змай.

– Интересно, кто сможет помешать чудотворам арестовать опасного преступника? – усмехнулся Веда, но Инда кашлянул, и его вилка стукнула по фарфоровой тарелке.

– Веда, мы не будем обострять конфликт.

– Да? Жаль, – вдруг сквозь зубы прошипел Змай. – А мне очень хотелось показать господину чудотвору, кто́ ему помешает. Он пока не верит в сказки, поэтому плохо понимает происходящее.

– Господин сказочник, мы на самом деле на стороне мальчика, – Инда словно извинялся, – мы не причиним ему вреда. Но, согласись, действовать в твоих интересах мы не обязаны. Предположим, к нам на самом деле явился бог Исподнего мира. Почему чудотворы Обитаемого мира должны пренебречь его благополучием и стабильностью и встать на сторону абсолютного зла?

– Абсолютного зла не существует, – усмехнулся Змай, – все абсолютное абсолютно только в некоторой системе отсчета. Я не сказал тебе утром и скажу сейчас: ваш свод рухнет гораздо раньше, чем кажется чудотворам. Ты знаешь, Йока Йелен, почему Обитаемому миру нужен свод? Потому что ваш мир разрывает энергия чудотворов. Потому что они качают ее, как кровососы, а отдать назад не могут. Ваш мир скоро лопнет, как обожравшаяся пиявка. И чтобы он не лопнул, надо погасить солнечные камни и остановить магнитные. Но и этого будет мало, потому что убрать свод чудотворы не смогут: Обитаемый мир снесут смерчи и извержения вулканов. Ты видел, что происходит за пределами свода? Здесь будет то же самое. Славлену зальет магмой и засыплет пеплом, потому что…

– Хватит! – Инда стукнул ладонью по столу. – Хватит, господин сказочник! Апокалиптические прогнозы оставь для сказок на ночь. Даже Откровение Танграуса не рисует столь фантастичных картинок. Йока, этот человек плохо понимает предмет, о котором говорит. И мы с тобой поговорим и об этом. Немного позже.

– Не работает телеграф… – В столовую вошел Сура, пожимая плечами. – И солнечный камень над ним не горит тоже.

– Это господа чудотворы позаботились. – Змай вытер пот со лба и перевел дыхание, а потом полез за пазуху: – А вот подарок чудотворам от бога Исподнего мира.

Он швырнул на стол пачку сложенных вчетверо бумаг.

– Что это? – брезгливо поморщился Страстан.

– Вряд ли куратор детской колонии в этом что-нибудь поймет, – Змай глянул на Веду с презрением, – а вот доктор прикладного мистицизма, коим является Инда Хладан… Ему этот расчет покажется интересным.

Инда нехотя потянулся к бумагам и не торопясь развернул сложенные вчетверо листы.

– И все же? – заинтересовался вдруг профессор Мечен. – Что это?

– Это гарантия безопасности Йоки Йелена, – улыбнулся Змай, – весьма и весьма надежная гарантия.

* * *

– Йока Йелен благополучно прибыл домой. – Цапа швырнул дурацкую зеленую шляпу на подставку для сапог у входа. – Змай привел, и, судя по всему, его провокация удалась. Парень отказался разговаривать с Хладаном.

Ничта Важан заметил своего эконома из окна спальни и спустился, чтобы его встретить: Цапы двое суток не было в особняке.

– Что-нибудь еще?

– Я побоялся, что меня заметят. К дому Йеленов прибыл профессор Мечен, а у него чутье на мрачунов. Но, думаю, Охранитель пока справится без меня. Ты знаешь, что он собирается натолкнуть Хладана на мысль о том, что свод рухнет не через сто лет, а через десять-двенадцать.

Ничта кивнул и направился в столовую – Цапа наверняка проголодался. Завтрак им подали через несколько минут.

– У чудотворов будет еще больше оснований иметь Вечного Бродягу в союзниках. Зачем Змай это делает, Ничта? – спросил Цапа, наворачивая жареную баранину суповой ложкой и закусывая куском хлеба, отломанным от буханки.

– Чтобы они побоялись уничтожить мальчика или запереть там, где мы его никогда не найдем. Змай обеспечил его безопасность.

– Но если мальчишка осознает свою силу и власть над чудотворами, он может вместо блестящей смерти выбрать блестящую жизнь. Да он будет властелином мира! А чудотворы станут ползать перед ним на брюхе!

– Да. Это так. Пока не рухнет свод. Я как-то говорил тебе: боги могут позволить себе быть легкомысленными, – Ничта улыбнулся углом рта, – и мне видится за этим желание поиграть. Поставить мальчика перед выбором.

– А ты не допускаешь, что легкомысленный бог просто снимает с себя ответственность за чужую жизнь? Предлагая мальчишке выбор? – Цапа говорил не прожевав. – Это ты с легкостью распоряжаешься чужими жизнями.

– Я взвешиваю ценность отдельной человеческой жизни на весах истории.

– И жизнь Мирны ты взвесил тоже? – Цапа сунул ложку в рот.

– Да. И теперь могу сказать: она сделала для Обитаемого мира много больше, чем могла бы сделать самая сильная мрачунья, дожившая до старости. И жертвы ее предшественниц тоже не были напрасными.

– Теперь говорить легко. Существование Вечного Бродяги оправдывает любые жертвы. Но тогда, пятнадцать лет назад? Что ты клал на чашу весов тогда? Вероятность? Ничтожную вероятность! – Цапа не смотрел в глаза, он, казалось, был занят исключительно бараниной.

– Я клал на чашу весов свою убежденность. – Ничто не дрогнуло внутри. Важан давно привык к тому, что ошибся. Его совесть столько лет придушенно молчала, не смея высунуть носа из своего глубокого и темного убежища. А теперь… Теперь она может успокоиться и вдохнуть полной грудью.

– В справедливости? Или в том, что вода точит камень? Или веру в Откровение Танграуса?

– Убежденность в своих расчетах и прогнозах, Цапа. Это пустой разговор. Тебе не кажется, что мальчику пора узнать, кто он такой?

– Сам ему расскажешь? Или поручишь мне?

– Он не поверит. В это нельзя поверить человеку в здравом рассудке. Тем более подростку, чья психика гибка, а ум изворотлив.

– И что ты предлагаешь? – Цапа облизал ложку и осмотрел стол взглядом голодного хищника.

– Для начала он должен увидеть документ об усыновлении. И лучше бы он увидел его случайно, нашел сам, понимаешь? Если ты дашь ему такой документ, он плюнет тебе в лицо и скажет, что ты его подделал. Заметь: он, похоже, еще ни разу толком не задумался о том, откуда у него взялись наследуемые способности мрачуна.

– Ничта, я сомневаюсь, что судья Йелен хранит этот документ в доме. Скорей, в банковском сейфе. Я не умею взламывать банковские сейфы. – Взгляд Цапы упал на жареных голубей.

– У этого документа есть копия. Она хранится в городской учетной палате.

– Еще лучше! Информация об усыновлении не подлежит разглашению. Я думаю, даже полиция не имеет доступа к этим бумагам. Разве что Думская комиссия может рассчитывать…

– Так почему бы тебе не стать представителем Думской комиссии, Цапа? – Ничта придвинул к нему блюдо с голубями.

– Да я-то могу. А вот как сделать представителем комиссии Йоку Йелена…

18 мая 427 года от н.э.с. День

Расследование комиссии топталось на месте. От обилия бессмысленной и бесполезной информации у Йеры Йелена голова шла кругом. Слухи и легенды мрачунов противоречили друг другу – как всякие легенды и слухи – и говорили то о волшебном зачатии росомахи, которая родила человека, то об «освящении» росомахой зачатья Вечного Бродяги, то о сложнейшей и кровавой операции, проведенной прямо в лесу на пне перед ритуальным костром, то о явлении призрака, который стал отцом Врага.

В понедельник после обеда Йера разглядывал присланные телеграфом заключения по двум мальчикам из Брезенской колонии. Ничего интересного в их характеристиках не было: оба считались агрессивными, но неинициированными мрачунами. Впрочем, инициация их могла состояться в любую минуту – в колонии хватало старших ребят, готовых ее провести, и администрация не смогла бы этому воспрепятствовать. К тому времени Йера уже знал, что мрачун такой силы, каким виделся всем Вечный Бродяга, не нуждался в инициации, у сильных мрачунов она происходит спонтанно. Значит, эти двое отпадают…

Когда к нему заглянул один из многочисленных клерков – принес новую партию карточек на умерших четырнадцать лет назад женщин, – Йера продиктовал ему две телеграммы, нисколько не надеясь на удачу. Одну из них он направил в дом Инды Хладана: приглашал чудотвора на ужин. Вторую – официальную – послал в Тайничную башню, где просил Инду Хладана срочно связаться с председателем Думской комиссии.

Клерк отправился выполнять поручение, а Йера машинально взял в руки пачку карточек – он уже не надеялся с их помощью прийти к какому бы то ни было заключению. Карточки относились к умершим в третьей декаде октября четыреста двенадцатого года. Их рассортировали по возрастам, и сперва с немногочисленных фотографий на Йеру смотрели тринадцати-четырнадцатилетние девочки. Это покоробило его и вызвало жалость – клерки в своем рвении допускали материнство столь юных созданий? Его романтическое представление о девочках рассеяли заключения врачей: трое из списка были больны сифилисом. Клерки оказались правы, рассматривать надо всех. И цинизм мрачунов, способных принести в жертву невинное дитя, после этого не выглядел непостижимым.

Йера перекладывал карточки, вертел их в руках, уже не всматриваясь в лица, отложил наиболее вероятную возрастную группу – от двадцати до двадцати пяти – в сторону, когда в глаза ему уперся взгляд с фотографии. Вначале он не понял, что его так поразило в этом взгляде, в этом лице. Но Йера на секунду отшатнулся и замер, ощутив, как пот выступает на лбу… Мирна Гнесенка, тридцати двух лет… Взгляд ее жег и резал, словно луч фотонного усилителя. Несомненно, она была красива, пожалуй очень красива: темные волосы, сложенные в высокую прическу, ровный лоб, прямой правильный нос и губы, словно вырезанные по камню тонким и острым инструментом. Но главное – огромные глаза… Фотограф оказался мастером своего дела: на маленькой фотографии были видны яркие точки зрачков и черный ободок вокруг радужки. И разлет бровей… Йера вытер пот со лба и с трудом оторвал взгляд от фотографии. «Причина смерти: ножевое ранение в брюшную полость». Не то?

Йера достал носовой платок и промокнул лицо. «Родители казнены в 406 году по обвинению в мрачении». Не то?

Что же тогда? Почему мерзенько трясутся руки и нездорово, глухо и быстро стучит сердце?

Потому что… Потому что Йера видел это лицо. Видел не раз и не два. Он знал это лицо так хорошо, что ему не требовалось его разглядывать столь долго, чтобы узнать… Стоит только убрать высокую прическу…

Йера снова вытер платком лицо. Мирна Гнесенка… Мрачунья, убитая ножом. Не ножом ли хирурга? Это было невозможно, невероятно! Лучшие ученые Славлены доказали, что это невозможно! Но Мирна Гнесенка умерла двадцать второго октября четыреста двенадцатого года, за шесть месяцев до рождения… до рождения Йоки Йелена, который был похож на нее как две капли воды…

Йера сложил картонную карточку вчетверо и убрал во внутренний карман. Он сделал это машинально, не задумываясь. А потом позвонил в звонок, вызывая секретаря, – тот явился без промедления.

– Да, господин Йелен?

– Будьте добры, принесите мне сердечных капель и немного успокоительного. И проверьте, не пришло ли ответа на мои телеграммы.

– Может быть, позвать доктора? – участливо спросил секретарь.

– В этом нет необходимости.

– Вы очень много работаете, судья Йелен. Это не может не отразиться на здоровье. – Секретарь кивнул с отеческим достоинством и вышел.

К недоумению Йеры, от Хладана пришел ответ: он с благодарностью принял приглашение на ужин. И хотя до ужина оставалось не меньше четырех часов, Йера велел секретарю вызвать Дару.

1–2 марта 78 года до н.э.с. Исподний мир

Зимич выбежал из особняка на Дворцовую площадь и обомлел: перед дворцом Правосудия собралась толпа – разношерстная толпа из простолюдинов, знати, слуг, чиновников, придворных, стражи, гвардейцев… А на стене дворца, довольно высоко от земли, мутным зеленым светом (каким, бывает, светятся болотные гнилушки) переливалась огромная надпись: «Власть – не право казнить, а право миловать». И буквы в этой надписи были кривыми, разными по размеру, словно писали ее сразу несколько человек.

Зимич улыбнулся – или оскалился… Пусть теперь Надзирающие поборются с Государем за власть. И… некогда искать Ловче, некогда советоваться. Если Айда Очен выехал из Хстова с утра, он уже завтра к вечеру может быть в своей избушке. Если, конечно, останется ночевать на каком-нибудь постоялом дворе. А если нет, то гораздо раньше, тогда его будет не догнать.

Нужен конь, хороший, выносливый скакун. Но… Нет, верхом не получится, лошади шарахаются от змея. Значит – сани, быстрые сани. Это по городу хорошо разъезжать в карете, по тракту лучше ехать на санях. Зимич сунул руку в кошель: нанять возчика из деревенских? Да кто же согласится ехать в лес на ночь глядя? Купить лошадь с санями – денег не хватит, но если добавить к деньгам пояс с серебряной пряжкой…

Он едва не бежал к выезду из города, и на улицах, на площадях – даже очень маленьких – люди толпились возле светящихся надписей на стенах. Конечно, не таких огромных, как на Дворцовой, и написанных не так высоко. Нет, этого не мог сделать один человек. Не успел бы.

На постоялом дворе возле Южных ворот за сани с почтовой, а не ломовой лошадью с Зимича взяли еще и шапку… Хорошая была шапка, соболья… Впрочем, торговец был не зверь – отдал взамен потертый, местами лысый заячий треух.

И вороной мерин храпел и рвался вперед, чуя за спиной опасность. Так рвался, что Зимич боялся загнать его раньше времени. Но через полчаса конь выдохся, пообвык и пошел ровной широкой рысью, радуясь легким саням, доброй пустой дороге и звону бубенчиков под дугой.

Не много было желающих ехать по темноте: Зимич быстро обогнал нескольких попутчиков, и редко кто попадался ему навстречу. А пока вдоль тракта лежали поля, света хватало и чтобы не сбиться с пути, и чтобы не опасаться разбойников.

То придерживая коня, то пуская вперед рысью, до первого постоялого двора Зимич добрался далеко за полночь. Когда-то он ночевал здесь – в холодной клетушке с затянутым пузырем окошком. Хозяин еще не спал, и Зимич без труда выяснил: Айда Очен останавливался здесь и, отобедав, снова тронулся в путь.

Вскоре тракт нырнул в лес, стало темнее. Конь косил глазами по сторонам и время от времени вздрагивал: может быть, чуял волков, а может – разбойников. Но чего бояться человеку, в одиночку убившему змея? Видно, и те, и другие догадывались, что не надо вставать у Зимича на пути, – и рассвет застал его в лиге от следующего постоялого двора.

Да, Айда Очен ночевал здесь. Но уехал еще затемно – куда-то торопился. Может, как волк или разбойник, чувствовал погоню? Зимич накормил и напоил коня, позволил тому с часок отдохнуть и поехал дальше. Сам он не замечал ни голода, ни усталости.

Днем то и дело приходилось разъезжаться со встречными санями и обгонять тех, кто никуда не спешил. Попадались на пути и охотники, но не из той деревни, где Зимич жил, и, конечно, никто его не узнал. К полудню солнце – уже совсем весеннее – подрастопило наезженную дорогу, но конь (спасибо торговцу, не подвел и не обманул) был крепко подкован, не скользил – уверенно шлепал по тонкой пленочке талой воды.

Хуже пришлось на реке. Слежавшийся снег уже не сносило к берегам, от солнца он отяжелел, и копыта проваливались до самого льда, проламывая ставшую ненадежной корку утоптанного пути. Не раз и не два приходилось сходить с саней, но взять себя под уздцы конь не давал – боялся змея.

Солнце клонилось на закат, когда далеко впереди Зимич разглядел сани Айды Очена – тот вел коня в поводу. Догнал?

И не было ни усталости, ни страха, ни сомнений – одна только отчаянная ненависть, до слез на глазах, до скрежета зубов, до бешеного грохота сердца в висках. И если рассудить здраво, не имела смысла ни эта погоня, ни желание во что бы то ни стало помешать передаче «пророчества» полоумному Танграусу, ни даже сама эта ненависть. Но разве мог он тогда рассуждать здраво? Это была исступленная уверенность в своей (нет, не в своей – в высшей) правоте: то ли наитие, то ли несуществующая, но ведущая вперед тропинка, длинная ниточка судьбы.

Зимич оставил коня на льду реки (потому что не мог завести его на крутой берег), а сам по следам саней Айды Очена взбежал наверх, задыхаясь не от бега вовсе. Как раз тогда, когда ночная туча наползала на полыхающий закат, что разлился в полнеба и предвещал не просто непогоду – беду.

Непривычной была тишина леса. И, казалось, огненно-красное небо должно выть, как пламя на ветру, трещать прогоревшими балками, щелкать и шипеть смоляными сгустками, но оно горело в полном безмолвии, бездымно и неподвижно.

Вряд ли Айда Очен видел погоню – он ее чуял. Потому что спешил, но не таился, складывая возле дома костер. А может, считал, что ему нечего опасаться? Но тогда зачем спешил? Полоумный Танграус мог бы и подождать, пока Айда попьет чаю с дороги…

Зимич не таился тоже. Ненависть – не став ни на гран слабее – вдруг остудила кровь. Как по реке перед ледоставом плывет шуга, так по жилам побежал густой, холодный и колючий поток, и сердце перестало биться в виски, и высохли слезы. Ледяное спокойствие пришло на смену лихорадке.

– Айда! – Зимич окликнул его, подойдя едва не вплотную. – Отдай мне текст «пророчества».

Тот медленно разогнулся и повернул голову. Словно Зимич целился в него из лука или прижимал нож к горлу.

– Отдай. Не надо его никуда отправлять.

– Ты так уверенно об этом говоришь? – Айда усмехнулся – и тоже показался уверенным в себе и в своих силах.

– Да. Если ты не отдашь его, я убью тебя.

– Ты и в этом уверен? – он едва не рассмеялся. – Чтобы убить меня, тебе надо превратиться в змея, а ты же поклялся – кровью поклялся, – что этого не сделаешь.

– Я убью тебя не превращаясь в змея.

– Это будет не так просто. – Айда улыбнулся широко и доверительно, и глаза его стали щелочками.

Зимич медленно расстегнул полушубок и швырнул его на снег. Он еще никогда никого не хотел убить. Он не любил поединков с ножами. Он не понимал, как можно в драке стремиться к победе ценой жизни противника. Но не сомневался в том, что победит. Словно ждал его вовсе не поединок, исход которого не может быть заранее известен, а выполнение неприятной обязанности. Он даже не вспомнил о неработавшей левой руке.

Айда шубы не снял, как будто не собирался защищаться, как будто наивно надеялся, что Зимич не сможет убить безоружного. Он ошибался: ненависть, холодная и жесткая, как сталь на морозе, избавляла от благородства и голоса совести. Зимич взялся за рукоять ножа спокойно, без сомнений в своей (высшей?) правоте, и шагнул вперед. И немыслимы были последние предупреждения, долгие переговоры (уговоры), торг – Айда Очен не собирался отступать от своих намерений, а требование Зимича по сути было абсурдным: выполнить миссию Айды мог любой другой чудотвор после его смерти – или сам Айда после ухода Зимича.

Но стоило сделать еще один шаг, и все изменилось. Улыбавшиеся глаза-щелочки раскрылись, сверкнули красным в огне заката, и в грудь ударила тугая волна воздуха. Зимич никогда не думал, что воздух может быть таким тяжелым: это напоминало удар молота или – гораздо больше – удар огромной змеиной головы. Тупым бронированным рылом – с разлета. Только на этот раз щита у Зимича не было.

Он откатился назад на десяток шагов, ударившись о землю спиной, и не смог уберечь левую руку: слишком старался не выронить нож и не поранить самого себя. Дыхание остановилось, и от боли в запястье потемнело в глазах.

– А ты думал, чудотворам нечем себя защитить? – весело спросил Айда. – И учти, это удар вполсилы. Я-то убивать тебя не хочу, ты нам еще пригодишься.

Зимич сжал рукоять ножа посильнее и поднялся – коротким рывком, как в кулачном бою: вставать надо быстро. В большой драке затопчут, в поединке добьют. Тупая боль в груди мешала дышать, а острая в запястье – думать. И он не думал: ненависть, холодная и жесткая, думала за него. Он лишь качнулся навстречу Айде, когда новый толчок воздуха в грудь опрокинул его на снег. И Зимич поднялся снова, продолжая сжимать в руке нож, но следующий удар не уронил его, только оттолкнул назад. Айда посмеивался и наступал, глаза его вспыхивали – он теснил Зимича к крутому берегу реки, он играл, забавлялся, нисколько не опасаясь за свою жизнь. Так взрослый с улыбкой отбивается от трехлетнего ребенка, не причиняя тому вреда.

И, наверное, в другой раз это было бы обидно, унизительно даже, но ненависть не понимала человеческих обид и не ведала стыда. Зимич откатывался назад все дальше и дальше, спотыкаясь, иногда оступаясь и падая в снег, но вставал, и чувствовал кровь во рту, и видел перед глазами огненный закат вполнеба, который теперь шумел в ушах настоящим большим пожаром.

Последний удар воздуха в грудь (толчок бронированной змеиной головы) оказался особенно силен – Айда верно его рассчитал: Зимич сорвался с берега, но не упал с высоты, а покатился на лед по его склону, роняя нож и заново ломая левое запястье.

Конь заржал и метнулся в сторону, обрывая привязь и опрокидывая сани.

И подняться прыжком не вышло: красный закат кружился перед глазами, и множество солнц круглыми ослепляющими пятнами плавали в его водовороте. И кровь шла горлом, но не сильно, тонкой струйкой, от которой Зимич всего лишь закашлялся.

– Поезжай обратно в Хстов, Стойко-сын-Зимич. – Айда стоял на берегу и улыбался. – И еще раз посоветую: нарисуй на ладони линию ума; думается, это тебе поможет.

Ненависть. Не только холодная – разумная, расчетливая, дальновидная ненависть позволила выбросить Зимича на лед широкой реки из тесного леса. Айда не учел, что имеет дело с нею, а не с Зимичем, и сам подписал себе приговор. Потому что достаточно толчка одной мысли, чтобы сгусток силы из межмирья лавиной обрушился на берег реки. Этому сгустку не хватало лишь открытого пространства, на котором можно развернуть крылья.

И они развернулись – на полнеба, ночной тучей накрывая огненный закат, – мощные паруса-перепонки, натянутые меж пальцев; они ловили ветер, щупали его, гладили, и прикосновение это было похоже на шелк, прохладный и скользкий. И удивительное, податливое, совершенное тело прислушивалось к биению мира вокруг, к малейшей его вибрации. И это тело слышало, как вода подо льдом омывает чешую больших и малых спящих рыб, как древесные корни глубоко под землей тщатся глотнуть ее живительного сока, как грохочет солнечный огонь, разливая закат по небу. И как за вязкой перепонкой, разделяющей миры, безумный старик в ночном колпаке прячется под рыхлое одеяло.

Восемь языков коснулись ветра, и тот принес вкус дыма (смолистого, горячего, без привкуса гари), волчьего голода (болезненного, желчного), хвойной свежести (чуть кисловатой еловой и терпкой, сухой сосновой) и человеческого страха (потного, душного). Восемь пар неподвижных глаз вперились в комок тепла, источавший этот страх, – шестнадцать картинок лишь дополнили то, что слышало тело и ощущали языки. Восемь голов принимали сигналы извне, раздвигая пространство и время, проникая в миры и межмирья, в прошлое, настоящее и будущее. И ненависть витала над ними – рассудочная, державшая в руках сотни нитей-паутинок, сплетавшая воедино тысячи импульсов, бежавших по этим паутинкам.

Не семь – восемь. Странная полусимметрия куба, незавершенность, но замкнутость, невозможная для семерки.

Комок тепла – чужеродный по эту сторону вязкой перепонки, как заноза в собачьей лапе, – подался назад, к спасительной стене леса, но ненависть его опередила. Гибкий хвост хлестнул лед реки: не так много страстей могло кипеть в холодной крови змея, но ярость была ему доступна. Широкие крылья толкнули тело вперед и вверх, одна из голов пращевым снарядом метнулась в сторону теплого комка – в точку наименьшей толщины защищавшей мозг кости. На миг две из шестнадцати картин в глазах чудовища показали ненависти узкое лицо противника, но тонкая кость треснула под ударом пластинчатой брони, сминая человеческий мозг, и некая субстанция (не душа, а скорее жизнь) выплеснулась из тела человека в пространство, неуловимо (и непоправимо) это пространство изменив. Он еще оставался теплым комком, и тепло вытекало из него медленней, чем жизнь. Но ветер больше не приносил вкуса страха – его сменил вкус смерти: грубый, бесстыдный вкус неочищенной плоти.

А ненависть – успокоенная, сытая – стремилась выше и дальше, в многогранное пространство-время. Скользнула змеиным телом по вязкой перепонке меж мирами, изучая ее истончения, изгибы, впадины и жесткие наросты, зоны полной прозрачности и густой мути (безумный старик дрожал в своей неуютной постели). Заглянула в межмирье – пустое, как космос. Поднялась над реальностью, прорезала время синей молнией, которую так не терпелось выплюнуть змею. И не находила, никак не находила удовлетворения – финала? И неслись ей навстречу Времена (по нитям-паутинкам), мелькали миры и люди, и цвел освещенный желтыми лучами мир чудотворов, и чах мир Надзирающих и колдунов.

Все выше, все дальше, все тоньше нити, все быстрей полет (мысли?). И в единый гул слились голоса, в цветную полосу вытянулись миры – пока змеиное тело не услышало нарастающего содрогания чужого мира, глухого рокота, предвестника грубого вкуса смерти. Ненависть замерла (в восторге?), принюхалась, прислушалась: мозаичные полотна Времен отмирающими слоями кожи лежали друг на друге, и она сдергивала их один с другого. Конец чужого мира! Расплавленный камень и вывернутая плоть земли, раскаленные ветры и пепел. Вкус смерти на змеиных языках. Гаснет свет желтых лучей. Хохочет круглоухий зверь росомаха, живущий в двух мирах, рвет когтями вязкую перепонку. Восьмиглавое чудовище жалит молниями чудотворов и разбрасывает по земле их тела (вкус смерти) – чтобы ни один из них не посмел дотянуться до круглоухого зверя. Безобразная старуха прижимает к груди волосатого звереныша (младенца?), вырезанного из чрева росомахи, – и голова ее в петле, и в глазах ее ужас и счастье. Вкус старости и смерти – вкус крохотной беззащитной жизни.

Ненависть нашла то, что искала. Ненависть ли? Или некая субстанция, которая существует независимо от человеческого тела, вне его пределов? Неужели вся она стала ненавистью?

Змей плавно опустился на лед, тронул языками ветер – вкус смерти не принес наслаждения, заглушил вкус хвои и дыма, вкус тяжелого весеннего снега, заката, накрытого ночной тучей. И память о вкусе крохотной беззащитной жизни. Тело теперь слышало только холод. «А от холода змаи слабеют». Нетрудно убить змея зимой. «Собственно, убийство змея – это и есть перевод силы обратно в состояние неустойчивого равновесия».

Безумный старик повернулся на другой бок и накрыл голову подушкой.

Ненависть скорчила презрительную мину и выпустила из рук нити-паутинки. Ей больше не нужен был змей – по крайней мере, не теперь. И будь у него семь голов, он бы уже летел прочь, свободный и могучий, не связанный ничем и никем, неподвластный ни ненависти, ни любви, – безмозглый, замкнувший свои инстинкты на себе самом и повинующийся лишь желаниям своего тела.

Но он не мог взлететь: восьмая голова порождала хаос в движении его членов. Он не мог дышать: легкие сворачивались и разворачивались по велению восьми голов, и воедино эти сигналы не складывались. Его сердце не могло биться и разливать по телу кровь – холодную, колючую кровь, похожую на шугу перед ледоставом.

Человек способен преодолеть страх перед смертью, на то ему даны ум и воля. Змей – нет. И в запредельном ужасе билось о лед огромное беспомощное тело, ломая крылья, сплетая шеи в тугие узлы, и бесконечно тянулась его агония: жажда жизни – самый главный инстинкт всего живого – металась в восьми головах, искала выход, надеялась вдохнуть. Даже тогда, когда тусклый змеиный ум уже затянулся пленкой небытия, когда ослабели тугие мышцы, ужас еще бежал по гибким членам волнами предсмертной дрожи (запертый в бессильном теле, немой и лютый), и желание жить (надежда жить!) не угасла, и змей тянулся к ней всем существом, до последней секунды.

Ненависть (или некая субстанция, существующая вне пределов человеческого тела?) убила змея, отпустив его на свободу. Вернула сгусток силы в межмирье. Чтобы в тот миг, когда ей снова потребуется змей, столкнуть этот сгусток обратно – толчком одной мысли.