Текст книги ""Стоящие свыше"+ Отдельные романы. Компиляция. Книги 1-19 (СИ)"

Автор книги: Ольга Денисова

– Моргот был очень уязвим. С младенчества. Несомненно, он был истериком, но его истеричность я бы не назвала распущенностью. Мы с отцом не поощряли его истерик, напротив, не обращали на них внимания, нарочно игнорировали, уходили в другую комнату… И уж тем более истерикой он не мог добиться от нас желаемого. Но сейчас я не знаю – правы мы были или нет. Еще когда Моргот ходил в детский сад, я обращалась к психологу, и та сказала, что мы поступаем правильно. Но… Он действительно не мог контролировать эмоций, он их не замечал до определенного момента, они валились на него, как снег на голову, а он не успевал ни осмыслить их, ни приготовиться. Да, несомненно, и истерики его тоже были демонстративны, верней… Это было что-то вроде привычки к демонстративности, которую он не мог побороть. И он действительно не мог успокоиться сам, он не притворялся. Это стало заметно, когда он подрос, когда начал стесняться подобных проявлений. Тогда я плюнула на психологов и их советы – иногда его приходилось по нескольку часов отпаивать валерьянкой. Мне кажется, мы поступали с ним жестоко. Однажды, когда ему было лет пять, я нечаянно разбила фарфоровую статуэтку, собаку, которую он очень любил. Он плакал всю ночь. Я слышала, как он плачет, но не смела подойти. И отец каждый раз, когда я хотела встать с постели, удерживал меня. Я жалею, что не подошла к нему. Мне кажется, мы потеряли что-то – его доверие, возможно. Моргот никогда не приходил ко мне со своими проблемами, и уж тем более никогда не сообщал о них отцу. Он мог хвастаться победами и успехами, но никогда не жаловался нам. И панически боялся, что мы услышим что-то о его поражениях, неудачах. Не подумайте, что он боялся наказаний, нет. Для него худшим наказанием была насмешка, пренебрежение. Он боялся, что мы посмеемся над его неудачами или равнодушно пожмем плечами и скажем: «Сам виноват».

– Вам было трудно с ним?

– Моргот был невозможным ребенком, – улыбается она, – я все время балансировала на грани. Он умел добиваться своего всеми правдами и неправдами, он играл на моем чувстве вины, на моей жалости, на моем понимании его натуры. Иногда это переходило границы. К тому же он был очень подвижным, сносил все на своем пути, минуты не мог посидеть спокойно, а это позволено не везде. Всякая попытка ограничить его свободу – запереть или поставить в угол – заканчивалась моим полным поражением. Он либо сбегал, либо молотил в дверь ногами, и мне приходилось его выпускать. Время от времени чаша моего терпения переполнялась, и я бралась за ремень. Но он же совершенно не мог терпеть боль, он ревел белугой, и я бы поверила, что это чистое притворство, я хорошо знала, насколько мой сын талантливый актер. Но, знаете, он не притворялся. Это уязвляло его гордость. Что бы он ни придумывал, он никогда не жертвовал гордостью, это было неприкосновенно. И то, что он не может вытерпеть боль гордо, оскорбляло его гораздо сильней всего остального. Поэтому я, конечно, старалась избежать таких методов воспитания до последнего, но иногда, честное слово, он этого заслуживал! Особенно если он делал гадости нарочно, назло.

– Скажите, а он мог бы стать вором?

– Моргот? А знаете, мог бы. Не в том смысле, в котором это принято, а скорей кем-то вроде благородного разбойника, – она улыбается, – ради самой воровской романтики, а не ради наживы. Он любил риск, это было нездоровое пристрастие, и проявилось оно очень рано. Нет, он никогда не брал чужого. И вообще, есть люди, которые совершают что-то рискованное или запретное, чтобы быть пойманными. Нет, у Моргота были другие цели. Мне кажется, ему нравилось испытывать страх. Но если что-то рискованное заканчивалось плохо или страх зашкаливал за какую-то одному ему известную отметку, то никакой радости он не испытывал, наоборот. Например, однажды он прыгнул в воду с десятиметровой вышки, ему было лет восемь. Все закончилось отлично, и он дня три после этого ходил счастливый, как начищенный пятак. А потом, в то же лето, забрался на крышу и едва с нее не упал. То есть почти упал. Скатился с конька в сторону веранды, где крыша была плоской, сильно ушибся и чудом не полетел дальше, буквально повис на краю. Когда отец его оттуда снял, он даже не плакал, только трясся. И, наверное, неделю не мог прийти в себя. Не потому что переживал, нет. У него наступило что-то вроде апатии, ему было неприятно – понимаете, о чем я говорю?

Вопрос маленького Кильки не дает мне покоя, и я его задаю:

– Его можно было назвать трусом?

– Нет, что вы! – она мотает головой, и ее густые прямые волосы бьют ее по щекам. – Наоборот! Он как будто не представлял последствий своих поступков. А может быть, и действительно не представлял. Есть люди, которые живут одним днем, а Моргот жил одной минутой и не заботился, что случится в следующую. Он ввязывался в драку, не тревожась о том, чем это кончится, и очень удивлялся, когда все кончалось плохо. Он разгонялся на велосипеде, пытаясь перепрыгнуть через поребрик, и удивлялся, оказываясь на асфальте с ободранными локтями. Конечно, с годами опыта у него прибавилось, но суть осталась той же: он сначала делал, а потом думал. Он возводил это в принцип: думать о проблеме только после того, как она появилась, и не предпринимать ничего для того, чтобы ее вообще не возникло. Нет, он не был трусом. Нытиком – да, кисейной барышней даже. Если бы вы знали, чего мне стоили эти его ободранные локти и коленки! Какой йод, какая зеленка! Моргот рыдал навзрыд, он кричал так, как будто ему отпиливают ногу без наркоза! Не помогали ни насмешки, ни жалость. Когда он стал постарше и уже понимал, что это смешно, он все равно не мог справляться с собой и очень из-за этого переживал. Я думаю, у него действительно была гипертрофированная чувствительность, он не мог переносить ни холода, ни жары, он обжигался, взяв в руки чашку с горячим чаем, его укачивало за пять минут езды на автобусе, он легко терял сознание. А потом, когда он начал быстро расти, у него еще и обнаружилась гипогликемия. Ему все это мешало, особенно в общении со сверстниками. Он ведь занимался спортом, он хотел во всем быть первым.

Я люблю эту женщину. Я не могу жить без нее. Я ревную ее и к ее сыну, и к ее мужу. Черт возьми, я хочу, чтобы она осталась в живых, и понимаю: когда ей было сорок, мне было пять…

Страна болот и дождей -

страна озер и туманов.

Что мне в ней?

Из записной книжки Моргота. По всей видимости, принадлежит самому Морготу

Моргот отважился позвонить Сенко только в среду, когда успел убедить себя в том, что не таким уж и позорным было его бегство. Сенко, как ни странно, обрадовался.

– Громин! Немедленно приезжай. Во-первых, у меня твои кеды. Во-вторых, я тебе расскажу, чем закончилась наша рыбалка.

– Я купил новые кеды. И чем, собственно, могла закончиться рыбалка? Неужели тяжелым похмельем?

– Приезжай, говорю. Я раздобыл бутылку настоящего шотландского виски, и мне не с кем ее выпить.

– Виски – это плохо очищенный самогон. Но я приеду.

Моргот не мог отказаться от поездок в авиагородок. Эта составляющая его жизни много для него значила: он убеждал себя (и меня) в том, что сжигал машины миротворцев из любви к риску, что в нем сидел инстинкт разрушения, что ему нравилось смотреть, как они горят. Но я слишком хорошо помню, что чувствовал злорадство, – наверное, Моргот испытывал то же самое. И по силе оно могло сравниться с ненавистью. Не думаю, что он считал это местью: он, в отличие от меня, мог сопоставить между собой человеческую смерть и уничтоженную вещь. Моргот получал от этого удовольствие и не записывал это себе в заслуги. Но как-то раз он сказал что-то о горящей земле у них под ногами…

Набрав в магазине закуски поинтересней, он поймал машину и махнул в авиагородок. Но к его приезду у Сенко уже сидел Антон, который, похоже, успел набраться где-то в другом месте.

– Громин! – рявкнул он из кухни, стоило Морготу перешагнуть порог.

– Чего тебе? – поинтересовался Моргот, передавая Сенко пакет с закуской.

– Скажи мне честно, почему мы тут сидим и давимся их сивухой, когда они спокойно разгуливают у нас прямо под окнами?

Моргот зашел на кухню и демонстративно выглянул на улицу.

– Не вижу там ни одного шотландца…

– Зато я вижу! – Антон шарахнул кулаком по столу.

– Это белка, Антон. Это не шотландцы, это чертики… – Сенко похлопал его по плечу.

– Сами вы… чертики… – проворчал Антон. – Давай, Громин, пей скорей. Хочу, чтоб ты дошел до моего состояния. Тогда я вытряхну из тебя всю душу…

– Боюсь, к тому времени ты будешь лежать под столом, – Моргот, как всегда, развалился на стуле, опираясь спиной на холодильник. В последнее время ему нравилось сидеть около окон. Раньше он не замечал, что жизнь в подвале на него давит – низким потолком и отсутствием панорамы: окна у нас были маленькие, под самым потолком, и даже со стула ничего, кроме зарослей крапивы, в них не просматривалось. А Сенко жил на девятом этаже, под окном его кухни как раз лежала малоэтажная застройка миротворцев, вдали виднелся аэропорт и самолеты, заходившие на посадку или поднимавшиеся в воздух. А за ним, на далеком горизонте, – кромка леса.

Сенко подмигнул Морготу и наполнил ему рюмку.

– Ну, за встречу! – Моргот с подозрением понюхал виски и поморщился.

– Нормально! – махнул рукой Сенко. – Знаешь, сколько стоит эта бутылка?

– Флакон с французской туалетной водой стоит еще дороже. Но это не повод из него пить, – Моргот поморщился еще раз и влил в себя содержимое рюмки – на вкус оказалось не так уж и противно.

– Огурчика, – Антон качнулся в сторону стола, пальцами выудил огурец из стеклянной банки и сунул Морготу под нос.

Моргот отодвинулся, вырвал огурец у него из рук и откусил половину. Сенко последовал его примеру.

– Шотландский виски под соленые огурцы – это патриотично, – изрек Антон и тоже выпил.

– Щас быстренько – по второй, и я расскажу про рыбалку, – Сенко снова начал разливать виски.

– Погоди со своей рыбалкой! – Антон еще раз грохнул по столу кулаком. – Я вас хочу спросить, почему мы трое, здоровые молодые мужики, сидим тут и глушим это пойло?

– А что бы ты предложил глушить? – спросил Моргот, закуривая.

– Посмотри по сторонам, Громин! – протянул Антон и широко повел рукой над столом, пока не уперся пальцем в оконное стекло. – Посмотри! Они ходят там, внизу, и ничего не боятся! А мы сидим здесь и глядим на них! И ничего не делаем!

– Мы уничтожаем их запасы спиртного, – сказал Сенко, поднимая рюмку.

– Нет, Сенко. Мы покупаем у них их гребаное спиртное. Мы отдаем им наши деньги. Мы отдаем им железную руду, мы отдаем им нефть, которой у нас и так кот наплакал. Они вывезли от нас столько леса, что нам бы хватило на сто лет!

– Не иначе, ты сегодня проснулся! – хохотнул Моргот. – Они вывозят лес уже пять лет.

– Громин! Ты не понимаешь! – Антон привстал, но не удержался на ногах и плюхнулся обратно на стул. – Нас разорили, нас обобрали до нитки! Я на стройке корячусь, как последнее чмо… Сенко, мля, на рынке телефонами торгует! Как будто так и надо! Сенко, у тебя сколько четверок в дипломе? А? Сенко? Ты слышишь меня?

– Одна, – кивнул Сенко. – За это и выпьем.

– Правильно, – согласился Моргот, заранее доставая огурец.

– Вам только б сивуху жрать… – Антон первым опрокинул в рот рюмку. – А я, может, о Родине думаю!

– Вот уже целый день? – усмехнулся Моргот.

– Сволочь ты, Громин. И всегда был сволочью, – Антон отвернулся к окну, запихивая в рот огурец. – Тебе без разницы! Ты не понимаешь!

– Я не понимаю, почему ты корячишься на стройке, – Моргот выпил и закусил. – Вперед и с песней в ряды бойцов Сопротивления!

– Ага? – Антон снова попробовал встать. – Назад, к коммунизму? Нет уж! Такого счастья мне не надо!

– А чё так? – Моргот широко улыбнулся. – Чем это тебе Лунич хуже Плещука?

– Ненавижу. Строем ходить – ненавижу!

– Ходи не строем, – Сенко с полуулыбкой по-дружески накрыл руку Антона своей, – корячься на стройке. Громин, объясни ему, почему мы так плохо живем.

– Делать мне нечего, – фыркнул Моргот.

– Ну, тогда я объясню. Нас обманули, Тоша. Нас сделали, как пятилетних ребятишек! Нам навешали на уши лапши о свободе. Хавай эту свободу, только смотри, чтоб она у тебя из ушей не полезла. Строем он ходить ненавидит! Много ты ходил строем? Чего ты хочешь, определись сначала. О Родине он думает! Да пошел ты к черту! Много нас таких, которые думают… На кухнях водку жрем и о Родине думаем.

Сенко плеснул себе в рюмку виски и быстро выпил.

– Громин, по крайней мере, не выделывается, – проворчал он, дожевывая огурец.

– Громин – сволочь! – повторил Антон с очередным ударом по столу кулаком. – У него всю семью на тот свет отправили, а он сидит здесь и лыбится!

– А что ты ему предлагаешь делать? – Сенко невозмутимо ковырнул пальцем в зубе.

Моргот, усмехаясь, курил.

– Да я бы… я бы на его месте…

– Ты на своем месте сначала сделай что-нибудь. Не нравятся миротворцы – иди в Сопротивление. А если не идешь, сиди и помалкивай. Пьяный базар только…

– А ты? А ты чего же не в Сопротивлении, если ты такой правильный? – Антон попытался поставить подбородок на руку, но промахнулся и неожиданно для себя уронил голову на грудь.

– А это – не твое дело, – огрызнулся вдруг Сенко и сжал в кулаке рюмку – Морготу показалось, что он ее раздавит.

Падение головы на грудь что-то переключило в мозгах пьяного Антона: он гордо отвернулся к окну и уставился в стекло неподвижными глазами.

– Ты не слушай его, – как-то слишком по-дружески сказал Сенко Морготу, – он сегодня слегка чокнутый.

Моргот смерил Сенко взглядом и усмехнулся: он давно научился играть человека, который потерял семью, но не нуждается в жалости. В жалости он на самом деле не нуждался, но не по тем причинам, которые надеялся изобразить. За исключением редких и почти ничего не значащих случаев, он забывал о том, что чувствовал, не хотел вспоминать, как ему больно осознавать их смерть, и напоминания об этом не трогали его, не бередили раны.

– Лучше про рыбалку, – улыбнулся Моргот, нисколько не сомневаясь в том, что Сенко оценил его мужество и умение держать при себе свои чувства.

– Да, про рыбалку, – с радостью переключился тот на другую тему. – Мы искали тебя до полудня, между прочим. Ночью я, конечно, ничего не соображал. Утром просыпаемся – а тебя нет, Кошева с компанией – тоже. А когда Влад в кустах нашел твои кеды, мы всерьез забеспокоились. У нас, конечно, была версия, что ты по пьяни забрел куда-нибудь, но почему босиком? Пьяная логика причудлива, знаешь, но это было как-то… В общем, кеды стоят, а человека в них нет. Я не очень трепался, что Кошев сильно хотел этой встречи с тобой, но мне все это показалось особенно странным. И то, что ты чуть не утонул, мне тоже показалось странным. Я даже подумал, что тебя нарочно хотели утопить.

Моргот покачал головой:

– Я не помню. Я пьяный был. Что потом на берегу было – помню, а до этого – нет. Я даже не помню, зачем в воду полез.

– Мы сеть доставали, только ты от меня уплыл, я и не заметил. В общем, первое, что я подумал, что они тебя все же утопили. А что на самом деле случилось-то?

Врал Моргот виртуозно, но с осторожностью, и прекрасно знал, какие его слова можно проверить, а какие нет.

– Да я их девку трахнул, они скандал устроили. А я пьяный был, психанул, развернулся и ушел. Кеды забыл. Опомнился где-то в лесу, босиком… Долго искал хоть какую-нибудь дорогу. В общем, смысла уже не было возвращаться, да еще и пешком, – поехал домой.

– Мог бы позвонить, – укоризненно сказал Сенко.

– Мне и в голову не пришло, что вы меня будете искать. Я думал, Кошев вам расскажет утром.

– Слушай, а ты не врешь? – Сенко прищурился и наполнил стопки.

Моргот не боялся таких провокаций: его честный взгляд заставлял собеседника испытывать неловкость за столь глупый вопрос. Но тут он слегка просчитался – Сенко имел в виду совсем другое.

– Я не верю в совпадения. А тут их целых три: и звонок Кошева, и то, что ты чуть не утонул, и то, что ты исчез. Сдается мне, ты чего-то не договариваешь…

– Кошев меня не любит, а я не люблю его. Мы посидели в одной забегаловке, повздорили, как обычно, и после этого он решил, что я угнал его машину. Я не угонял его машины, и, думаю, мне удалось его в этом убедить, – Моргот вдруг подумал, что соврал напрасно. Если бы он прямо сказал, что сбежал, не желая связываться с четырьмя противниками, то угнанный кабриолет не бросился бы Сенко в глаза, и его бегство не стало бы третьим совпадением. А это – гораздо важней, с этим не шутят. Моргот не столько понимал, сколько чувствовал: одно лишнее слово – и его убьют за этот розовый блокнот. И, возможно, это будут люди посерьезней Кошева. А после полученной от Игора Поспелова тетради трудно не сложить два и два, если сестра-хозяйка оставила кому надо его описание. И хорошо, если просто убьют. А если сначала спросят, куда он дел эту тетрадь? Военная полиция – не гестапо, но когда речь идет о Сопротивлении, они перестают деликатничать.

Подобные мысли нагоняли на Моргота тоску и страх: он начинал нервничать и терял здравый ум. Как тогда, убегая из больницы, он не смог сдержаться и идти спокойным шагом.

Они выпили, и Моргот сказал:

– На самом деле, я от них сбежал. Очень не хотелось, чтоб они вчетвером из-за своей девки пинали меня ногами, а к этому все шло. Кошев-то таких разборок не любит, но эти три мордоворота нажрались и хотели почесать кулаки.

– Знаешь, лучше бы ты нас позвал, – Сенко поморщился – то ли от виски, то ли от внутренних переживаний. – У меня, если честно, тоже кулаки чесались весь вечер. Я не знаю, почему ребята этого не увидели, а мне это показательное выступление Кошева с шашлыками и ящиком закуски напомнило гуманитарную помощь малоимущим…

Антон, уже задремавший, неожиданно поднял голову, огляделся и произнес вполне осмысленно:

– Я чувствовал себя абсолютным дерьмом. Я пыжился и изображал непринужденность. И зажигалку Кошев у меня упер.

Он снова закрыл глаза, и голова его упала на руки.

– Он хорошо сказал, – Сенко снова поморщился. – Абсолютным дерьмом, которое пыжится. Громин, иногда мне хочется выброситься из окна. Какого черта это чмо с купленным дипломом считает себя лучше меня? Какого черта каждый норовит спросить меня: если ты такой умный, то почему ты такой бедный? И на любое мое оправдание, а тем более – на мою злость есть готовый ответ: неудачников всегда бесит чужой успех! А я не неудачник!

Сенко вдруг хлопнул кулаком по столу, как это недавно делал Антон. Только в руке у него была стопка: Моргот вздрогнул и прикрыл глаза, представив, как осколки толстого стекла впиваются Сенко в руку и на клеенчатую скатерть льется кровь. Чужая боль Моргота не волновала – он боялся крови. Стопка осталась целой, только ребром пробила клеенку. Антон не пошевелился.

– Ты-то чего стучишь? – Моргот посмотрел на Сенко исподлобья. – Расслабься. Все мы неудачники, что за пьяные истерики-то? Сидим тут и пьем шотландский виски. Я еще и закуски принес, между прочим. И скажи еще, что мы сегодня плохо живем.

– Громин, ты же понимаешь, о чем я говорю. Не прикидывайся. Мы – дерьмо, которое пыжится. Мы находим себе оправдания, мы презираем кошевых, мы делаем вид, что мы выше этого, но мы – дерьмо. А Кошев – умник, каких мало. Добрый и демократичный. Он не брезгует друзьями, у которых нет денег. Особенно если ему позарез надо встретиться с кем-то из них.

Моргот потянулся к пакету с закуской, который Сенко бросил возле холодильника, и вытащил на свет стеклянную банку.

– Расслабься, скушай лучше креветку.

– Да пошел ты… со своей креветкой… – Сенко скрипнул зубами. – Ты-то знаешь, о чем я говорю. Ты просто не хочешь об этом думать. Потому что ты не хочешь чувствовать себя дерьмом. Тебе ведь страшно чувствовать себя дерьмом!

– Я слишком мало выпил для таких рассуждений. Сенко, ты трезвомыслящий человек. Что ты устраиваешь? Или это Антон тебя вдохновил? Ищете образ врага? Одному миротворцы дорогу перешли, другому Кошев жить мешает. Я живу и радуюсь жизни, чего и вам желаю.

– Хорошо тебе, – Сенко снова налил себе одному, и, не успел Моргот что-то сказать, выпил в одиночестве, – а я в последнее время стал слишком много и слишком трезво думать. Ты считаешь, Антон не прав? Ты думаешь, у меня внутри не болит ничего, когда я на миротворцев любуюсь сверху вниз, когда на улице их встречаю?

– Ага. Не может сын глядеть спокойно на горе матери родной…

– Не может, Громин! – шепотом выговорил Сенко. – Веришь? Не может, как выяснилось! Нас обобрали. Нас до нитки обобрали и продолжают обирать. Все продали, все, что можно, продали! Во, смотри: едет покупатель! Его тачка стоит столько же, сколько три моих квартиры. Чего я только не слышал: и технологий у нас нет, и работать мы не умеем, и безработица-то нам полезна, и тупые мы, как валенки, и разруха у нас, и переход на мирные рельсы, и цивилизованное государство в один день не построишь… А на деле – вот они, ползают там внизу, как муравьи. Все в свой муравейник тащат. А наши рады стараться!

– Так за чем дело стало, Сенко? Бери автомат – и вперед! Назад к коммунизму.

– Ты можешь смеяться. Ты всегда смеешься, и я тебя понимаю. Лучше смеяться, чем плакать. Но знаешь… Я в последнее время на полном серьезе думаю: а не взять ли мне автомат?… Я устал быть неудачником и дерьмом. Я устал пыжиться. Неудачник отличается от победителя тем, что свои неудачи валит на обстоятельства. А наши «победители» приходят и берут. То, что плохо лежит. И это мародерство называется успех. Почему бы мне им не уподобиться? Взять то, что я по праву считаю своим? С автоматом мне будет гораздо проще доказать им, что часть проданного на самом деле принадлежала мне.

– А ты глобально мыслишь, – усмехнулся Моргот. – Экспроприация экспроприаторов? Где-то я это уже слышал. Всё это давно заклеймили, как ту же самую психологию жадных неудачников.

– А мне плевать! Лучше я буду жалким неудачником с автоматом, чем жалким неудачником без него. Посмотри! Они же обнаглели! Раньше вот этот кент, – Сенко показал пальцем вниз, – прежде, чем сесть в машину, обходил ее со всех сторон, под колеса заглядывал, а теперь просто садится и едет. Они еще два года назад боялись после заката на улицу выйти, а теперь пикники устраивают по пятницам! Я бы взорвал к чертям собачьим весь авиагородок, лишь бы вместе с ними!

– А знаешь, Сенко, этих ребят из Сопротивления – их иногда убивают. Ты не боишься, что и тебя убьют? – Моргот издевательски улыбнулся.

– Нет, Громин. Уже не боюсь. Что мне светит в этой жизни? Ничего мне не светит. Твоих родителей они убили, а моих превратили в нищих. Их родители на старости лет начнут путешествовать, а мои – собирать жратву по помойкам! И меня ждет то же самое. Я, молодой и здоровый, еле-еле свожу концы с концами. Что же будет дальше?

Моргот открыл банку с креветками, достал нарезку колбасы и потянулся.

– Как вы мне надоели. Съешь креветку.

На этот раз Сенко налил им обоим и от креветки не отказался.

– Слушай, Громин, – он занюхал виски рукавом, – а на самом деле: у тебя нет никого, кто может свести меня с этими людьми?

– Какими?

– С теми, кто с автоматами…

– С миротворцами, что ли? – Моргот рассмеялся.

– Кончай издеваться. Как люди выходят на Сопротивление?

– Понятия не имею. Ни разу не думал об этом. Вербовочных пунктов в городе тоже не встречал. Может быть, их надо искать в лесах? О! Дай объявление в газету: хочу вступить в Сопротивление!

– Громин, я уже сказал, ты можешь смеяться.

– Что-то Кошев со своим ящиком закуски произвел на вас с Антоном слишком сильное впечатление. Я вот тоже привез закуски – и никакой реакции. Надеюсь, это тебе не напомнило гуманитарную помощь малоимущим?

– А то я не знаю, чем ты занимаешься… – хмыкнул Сенко. – Могу поставить десять против одного, ты угоняешь машины.

– Я? – Моргот приложил руки к груди и изобразил притворное возмущение. – Никогда в жизни.

– Слушай, угони машину у того гада, который прямо под моими окнами живет, а?

– Щас, разбегусь только, – кивнул Моргот. – Я профессионал, я такой ерундой не занимаюсь. Зачем угонять машину из авиагородка, где полно вооруженных солдат и офицеров, если можно угнать ее у того же Кошева, которого никто не охраняет? Впрочем, я бы и у Кошева машину угонять не стал – его папаша высоко летает. Проворовавшиеся чиновники лучше. Или банковские работники помельче.

– Экспроприация экспроприаторов?

– Нет, Сенко. Добыча средств к существованию, никакой идеологической подоплеки.

Зачем скрывать то, что практически очевидно?

Сенко заснул рано, только начинало темнеть. Моргот сначала как следует рассмотрел маленький двор миротворца сверху, потом спустился вниз и прошелся вдоль редкой железной решетки, разглядывая, как закрывается гараж, где идет провод, подводящий к нему электричество, на какой замок запирают ворота и нет ли на них сигнализации: у Моргота был «полицейский ключ», с сигнализациями он расправлялся без особого труда – «высокие технологии», которые везли с собой миротворцы, создавали вору гораздо меньше проблем, чем кондовые висячие замки.

Возвращаться к Сенко Моргот не стал, поехал домой.

Все утро мы играли на задворках вокзала – это было одно из наших любимых мест. Я успел прочитать остальным книгу про подвиги партизан, и в тот раз нам кружило голову желание пускать поезда под откос. Притаившись на куче угля, мы изображали диверсантов, заложивших мину на рельсах, а при приближении кого-нибудь из взрослых зарывались в этот уголь, оставляя на поверхности носы. Потом мы – снова неудачно – пробовали делать ножички из гвоздей, но ни один гвоздь, положенный на рельсы, наших ожиданий не оправдал: колесо поезда почему-то отталкивало гвоздь, а не расплющивало.

Домой мы явились к обеду. С вечера мы наварили гречки дня на три – это вышло случайно, мы не рассчитали, что крупа настолько увеличится в объеме, и получили в результате две полных кастрюли вместо одной.

Моргот сидел за столом и ел нашу гречку с сосисками, но стоило нам войти, он замер и так и не донес ложку до рта, лицо его изменилось, я бы сказал – оно вытянулось. Он поперхнулся и несколько секунд молча смотрел на нас, а потом швырнул ложку в тарелку. Честно скажу, мы не сразу поняли, в чем дело и чем его так взволновало наше появление.

– Вы чего, обалдели? – спросил он чересчур тихо и обиженно.

– А почему мы обалдели, Моргот? – Первуня, не ощущая за собой никакой вины, посмотрел на Моргота открыто и с любопытством.

– Вы вообще думаете, когда что-то делаете? – рявкнул Моргот, приподнимаясь. – На месте стойте!

– Да чего такое-то? – недовольно поинтересовался Бублик.

– Чего такое? – заорал Моргот. – Ты сам не видишь? Сбрендили совсем, ублюдки малолетние! На себя посмотрите! Где вы шлялись?

Обычно Моргот не интересовался, где мы играем: ему было на это наплевать. Да, конечно, нам приходило в голову, что мы немного перепачкались на куче угля, но мы не видели в этом ничего особенного.

– Быстро! – продолжал орать Моргот. – Все вот это дерьмо, которое на вас надето, – быстро в ванну! Будете стирать, пока все не отстираете, мля!

– Да подумаешь, Моргот… – вздохнул Силя. – Ну испачкались немножко.

– Подумаешь? Я тебе щас подумаю! Быстро разделись, я сказал! И не здесь, не посреди дороги! К ванне идите! Ну?

Мы, конечно, не боялись Моргота, хотя он мог нам и поддать, и находили его гнев не вполне оправданным, но что-то похожее на чувство вины у меня внутри зашевелилось. Одежда наша действительно была слишком черной, и угольная пыль полетела в стороны, когда мы начали стаскивать ее с себя и бросать в ванну.

– Трусы что, тоже снимать? – мрачно и обиженно пробормотал Бублик.

– Я не понял, ты еще и не доволен чем-то? – Моргот смерил его взглядом. – Ублюдки, мля… Только попробуйте это не отстирать, вы у меня без трусов до осени ходить будете! Ну куда, придурок? Куда ты чистые трусы в эту грязь пихаешь, а?

– Ты же сам сказал… – проворчал Бублик.

– Чего я сказал? Наверх давай! На колонку, мыться!

Только при попытке отмыть угольную пыль холодной водой мне в голову впервые закралась мысль, что одежду нашу теперь будет не отстирать. Если уж с рук грязь не сходит, даже если очень сильно тереть, то как же она сойдет с футболок и джинсов? Моргот поднялся наверх минут через пять, когда мы отчаялись и стучали зубами от ледяной воды.

– Навязались на мою шею, – проворчал он вполне миролюбиво, выдавая нам мыло и мочалку, – черти полосатые…

– Моргот, а оно не отмывается, – заныл Первуня.

– Да мне плевать! Отдирайте, как хотите! Хватило же ума перевозиться!

Стирка полностью подтвердила мои опасения: уголь не отстирывался. Вода в ванне почернела, и мы поменяли ее три раза, но черные пятна только расползлись по джинсам и футболкам густым темно-серым налетом.

– Как же теперь в таком грязном ходить? – сокрушенно покачал головой Первуня, выуживая из горячей пенящейся воды некогда белую футболку с нарисованным на ней жирным котом.

– Никак, – зло ответил ему Бублик. – Нас в таком виде точно за беспризорников примут, так что стирай.

Моргот одевал нас аккуратно и заставлял следить за собой, мы действительно не выглядели беспризорниками, напротив, могли дать фору многим ребятам, живущим с родителями.

Конечно, у нас была смена одежды: майки, рубашки, свитеры и спортивные штаны. Но в спортивных штанах мы ходили дома, а рубашка заменить футболку не могла. Мне было очень жаль моей футболки – голубой, со смешным мультяшным волком на груди. Но совсем плохо мне стало, когда я подумал, что Морготу придется купить нам новые футболки и джинсы: я не разделял той легкости, с которой он относился к деньгам. Не то чтобы я стеснялся жить за его счет – мне как-то не приходило это в голову, и обузой я себя, как ни странно, не считал. Мы как будто заключили негласный договор о том, что Моргот дает нам деньги на еду и покупает нам одежду по мере того, как мы вырастаем из старой. Но тут мне стало стыдно: ведь из футболки я еще не вырос! Это прибавило мне желания непременно вещи отстирать, и я принялся за дело с удвоенной силой.

Первым захныкал и захлюпал носом Первуня, в чем не было ничего удивительного. Однако к тому времени и у меня пощипывало в носу: никакие усилия не помогали! Я стер костяшки пальцев, их разъедал порошок, а футболка так и оставалась темно-серой. Моргот давно ушел в свою каморку, вода постепенно остывала, и хныканье Первуни превратилось в горькие и искренние слезы, когда я заметил, что и Силя украдкой протирает глаза. Мрачный Бублик, закусив губу, с остервенением тер джинсы и как-то странно время от времени запрокидывал лицо вверх. Признаюсь честно, я не выдержал, и слезы сами закапали из глаз, как я ни старался их удержать: мне было жалко мультяшного волка, Моргота, который, я знал, купит нам новую одежду, но больше всего – самого себя, потому что бросить стирку я не мог, а сил на нее не осталось.