Текст книги ""Стоящие свыше"+ Отдельные романы. Компиляция. Книги 1-19 (СИ)"

Автор книги: Ольга Денисова

– Тебе чего? – спросил Славуш, грустно улыбаясь.

Девчонка тоже улыбнулась ему во весь рот.

– Пойдем! Совсем недорого! Всего два грана!

– Чего? – не понял Славуш.

– Два грана за всю ночь! Никто так дешево не даст, только я.

– Я ничего не понимаю. Тебе нужно два грана или ты хочешь мне их дать?

Спаска почему-то сразу поняла, что нужно девочке, и дернула Славуша за руку:

– Славуш, она хочет, чтобы ты ее любил и дал за это денег.

– Как это «любил»?

– Как муж любит жену, только за деньги.

До него не сразу дошел смысл ее слов, а когда он наконец сообразил, о чем идет речь, то покраснел и едва не бегом бросился прочь с этой улицы, увлекая Спаску за собой. Впрочем, смущение его длилось недолго.

– Она же дитя! Ей же не больше десяти лет! – бормотал он себе под нос. – Надо вернуться. Надо дать ей хоть немного денег, чтобы она больше не торговала собой. Какой ужас, Спаска, какой это ужас! Я даже представить себе не мог! Давай вернемся!

Спаска пожала плечами: она не видела проку в том, чтобы дать этой девочке денег – ведь рано или поздно они кончатся. Тогда она еще не понимала, что Славуш – наивный мальчик, который в жизни не видел ничего, кроме богатого поместья родителей и замка Сизого Нетопыря. В своих предчувствиях она тогда тоже еще не разбиралась, это пришло потом.

И они вернулись на многолюдную улицу, только теперь Спаска заметила, что в свете мозаичных окон стоит не одна такая девочка. И девочки, и женщины, и совсем старухи смотрели на молоденького Славуша хитрыми и алчными глазами, придвигались к свету, расправляли плечи, приоткрывали губы и, словно переминаясь с ноги на ногу, поводили бедрами.

Славуш не смотрел по сторонам, решительно направляясь к девочке, и та, завидев его, довольно и плотоядно улыбнулась.

– Вот, возьми. – Он достал из-за пазухи кошелек и начал выковыривать оттуда серебряные монеты. – Возьми и иди домой.

У девчонки раскрылся рот, но она не растерялась, выхватывая монеты у Славуша из рук.

– Бери, бери. – Славуш грустно улыбался. – Тебе надолго хватит. Только не приходи больше сюда, слышишь?

Услышав звон серебра, в их сторону головы повернула вся улица. И еще одна девчонка, чуть постарше, выскочила к ним из темноты:

– А мне? Почему ты ей дал, а мне нет?

Славуш посмотрел на нее растерянно и, вздохнув, снова полез в кошелек. Спаска знала, что его умершие родители были богаты и он тратит свои деньги, но все равно испугалась: на это серебро какая-нибудь деревенская семья целый год могла жить безбедно.

– И мне! И мне! – Сзади в плащ Славуша вцепилась еще одна.

– И мне!

– И мне!

Не прошло и минуты, как Славуш и Спаска оказались окруженными толпой продажных женщин самых разных возрастов, от девочек до старух. Из толпы тянулись тонкие цепкие руки, смотрели жалобно-злобные глаза, хищные глаза, словно женщины потеряли разум при виде денег. И те, кто не мог дотянуться до Славуша, хватали за волосы тех, кто стоял впереди, надеясь оттащить их назад. И за их визгом и криками было уже не разобрать слов: «И мне! И мне!»

Руки с длинными грязными ногтями рвали в стороны плащ Славуша, впивались в рукава рубахи (и тонкая ткань трещала, на глазах превращаясь в лохмотья), щипались и царапались. Кто-то сдернул с головы Спаски берет, и толпа уже не видела, что она чужая здесь, кто-то вцепился ей в волосы, а потом сдернул плащ с плеч (лопнула веревочка, больно впившаяся в шею), цепкие сильные пальцы дергали Спаску в разные стороны, оставляя на теле синяки и царапины. Руки и хищные оскаленные лица были со всех сторон, и Славуш кричал:

– Оставьте меня! Разойдитесь! Что же вы творите!

Но никто не слушал его. И, наверное, толпа разорвала бы их на клочки, если бы Славуш не догадался зачерпнуть из кошелька горсть серебра и не швырнул его в сторону, над головами обезумевших женщин. Услышав звон монет, рассыпавшихся по мостовой, они кинулись от Славуша назад, и теперь больше повезло тем, кто стоял с краю, – они падали на четвереньки, разбивая колени, и хватали, хватали серебро, запихивая за щеки, и дрались, и визжали, и давили друг друга.

Трое мужчин, вышедших из трактира, молча и с улыбками наблюдали за происходящим – их позабавил и Славуш, и дравшиеся женщины. Наверное, более всего Спаску удивили эти трое, не поспешившие Славушу на помощь.

А тот, подхватив Спаску за руку, растолкал в стороны не столь расторопных попрошаек и бросился бежать. И бежали они долго, задыхаясь, сворачивая в какие-то узкие проулки, где оскальзывались на помоях, и через подворотни, и через площади, мощенные камнем. И, конечно, бежать смысла не было, но Спаска чувствовала, что Славуш плачет, не хочет ей этого показать и не может успокоиться.

Они добрались до трактира «Пескарь и ерш» поздней ночью, расспросив дорогу у случайного одинокого прохожего: оборванные, в крови и синяках, уставшие и напуганные.

И отец, и Милуш поднялись им навстречу – конечно, они не спали, и, судя по всему, сильно волновались. Милуш сердито хмурил брови, отец же (Спаска видела) сначала хотел ударить Славуша, но потом передумал и сказал, устало вздохнув:

– Я бы тебя вздул, но толку от этого все равно не будет. Мы искали вас по всему городу. Чем ты думал, мне интересно, когда брал девочку с собой?

Он опустился обратно на стул, и Спаска увидела, как ему было страшно еще несколько минут назад, и как этот страх медленно выпускает его из своих лап, как уходит отчаянье, такое напряженное, что в сердце не остается сил для радости. Любовь – это боль и страх…

Отец не умел сердиться долго. Он, наверное, вообще никогда не сердился, только делал вид. И через час, умытые и переодетые, Спаска и Славуш сидели за поздним ужином, и Славуш с горечью рассказывал отцу об их приключениях.

– А я тебя предупреждал, – пожал плечами отец, – еще на площади Чудотвора-Спасителя, где толкутся попрошайки.

– Понимаешь… – Славуш задумался. – Мои родители оставили мне много денег… И сдается мне, что цена моего богатства – бедность этих попрошаек. Я… чувствую себя в долгу перед ними. Но, Змай, я никогда не видел таких лиц! Не лица – оскаленные звериные морды! Словно они и не люди вовсе!

– Ты еще не видел, как толпа подбрасывает ветки в костер, на котором жгут колдуна, как радуется его воплям. Люди – они как дети… – Последние слова отец выговорил с горечью, сквозь зубы.

– Хороши же дети, бросающие ветки в костер… – пробормотал Славуш.

– А ты люби их такими, какие они есть. Они ведь не хороши и не плохи. Они такие, какими их делает жизнь и мы с тобой. Мы с тобой, Милуш – все, кому дано больше других, стоящие свыше, – мы отвечаем за них.

– Здесь, в Хстове?

– И здесь, и везде. И даже в мире духов.

19 мая 427 года от н.э.с. Утро

– Вам жаль людей Исподнего мира? – вкрадчиво спросил Инда.

– Это сытые барышни жалеют бездомных котят. Мне сорок пять лет, я не восторженный юноша. Я лишь отдаю себе отчет в том, к каким последствиям приведет наша безжалостность.

– И каким же? – Инда сузил глаза. Скажет или не скажет о сокращении потребления энергии?

– Рухнет свод.

Ничего себе! Этих слов Инда не ожидал. Может быть, Красен знает о расчете сказочника?

– Из чего вы делаете такой вывод?

– Я не доктор прикладного мистицизма, я в некотором роде политик, а скорее – дипломат. Но знаком с энергетической моделью двух миров. Мы всегда предполагали, что энергия Исподнего мира будет течь к нам бесконечно. А она может вовсе иссякнуть, если Храм потеряет власть.

Нет, расчет сказочника ни при чем. У политика свой взгляд.

– А это возможно?

– Это один из исходов сложившейся ситуации в Млчане, и не только там. Насколько мне известно, в других государствах ситуация не лучше, но город Храма все же Хстов, и падение Храма в Млчане потащит за собой каскад переворотов.

– Перевороты не происходят сами по себе, им нужны организаторы. – Инда поморщился.

– Не возьмусь говорить о других государствах, но в Млчане есть силы, способные организовать переворот. Светская власть. Государь. Однако вероятность этого пока что невысока. Гораздо выше другая вероятность: Храм выйдет из-под нашего контроля и начнет диктовать нам условия.

– Они знают о своде? – удивился Инда. Час от часу не легче… Потеря власти над Исподним миром – это было бы очень некстати.

– Нет, среди храмовников мало образованных людей. Но… они же чуют! Они чуют, что наша власть шатается. Храм – реальная политическая сила, в его руках деньги, земли, оружие, гвардия. Какой ему резон оставаться нашей марионеткой?

– Пятьсот лет подряд их устраивало такое положение вещей…

– Пятьсот лет подряд наши интересы полностью совпадали. Даже когда тридцать лет назад мы отдали распоряжение не уничтожать колдунов, Храм и тогда с нами согласился. Падение Цитадели резко ухудшило климат, примерно тогда же рухнула Тива, древнейший город Исподнего мира, и тоже не без помощи чудотворов. Тива не была оплотом колдунов в том же смысле, что Цитадель, но строила свое благополучие на вызовах дождей; колдунов при падении Тивы погибло немало. Мы тогда не имели четкой энергетической модели двух миров, мы не могли предположить, что это вызовет столь серьезные изменения климата. А сейчас только чокнутые фанатики не видят, что солнце в мир несут колдуны, а не чудотворы. Обманывать народ становится все трудней и трудней, храмовников это беспокоит, они не хотят новой Цитадели, потому что она подорвет власть Храма: и его авторитет, и его экономику. Мелиорация уже сейчас кое-где обходится лаврам так дорого, что не обеспечивает простого воспроизводства – работников на поле требуется больше, чем это поле может прокормить. Если колдуны уйдут с земель Храма на земли новой Цитадели, станет еще хуже. У Храма другие планы: колдуны превратились в ходовой и дорогостоящий товар.

– Вот как? – Инда поднял брови. – В таком случае зачем нам новая Цитадель?

– Не сравнивайте положение мрачунов в наших тюрьмах с положением невольников в Исподнем мире. Колдун стоит дорого, а потому его владелец стремится как можно быстрей окупить вложенное в него золото. Организм колдуна быстро изнашивается, они рано умирают, оставляют нездоровое потомство – это решение проблемы в краткосрочном периоде, а мы ведь не хотим повторить прежних ошибок. Наши врачи разработали что-то вроде инструкции по рациональному использованию колдунов в лаврах, но Храм плевал на наши инструкции.

– И давно Храм плюет на наши инструкции?

– Я бы сказал, что все началось пять лет назад, из-за праздника четырех четверок. После того, как третьего марта четыреста двадцать второго года мы сели за стол переговоров с Чернокнижником. Вот тогда Храм почуял нашу слабину.

1–2 марта 422 года от н.э.с. Исподний мир

До конца испытательного срока оставалось пять дней, и глупо было отказываться от службы, слишком глупо! Волчок еще и гвардейцем не был, а уже купил и золотое обережье, и непромокаемый плащ, подбитый мехом, и три пары сапог, носил теперь тонкое белье, привык есть мясо и пить хорошее вино. Заливной лужок осушили, затон расчистили, купили корову – отец мог гордиться младшим сыном, а братья – благодарить за него Предвечного. И Волчок пил горькую, только чтобы не думать о том, что за выбор предстоит ему через пять дней.

В полночь заканчивалась вахта, оставалось всего три часа до вожделенного кабака, когда Волчка отправили на последний ярус башни Правосудия, поднести короб с гвоздями, – он просто подвернулся под руку Надзирающему во дворе казарм. Короб оказался тяжелым, а лезть было высоко. Внизу башни лестница была широкая, с крепкими перилами, ближе к середине – узкая, без перил (даже голова кружилась), а потом и вовсе – приставная деревянная. Вот там Волчок намучился с коробом и вылез наверх изрядно запыхавшись.

Уже стемнело, но на верхнем ярусе башни было светло как днем. Волчок удивился – снизу света он не видел и даже подумал, зачем там гвозди, в такой темноте. Поэтому сначала заметил деревянные щиты, закрывавшие узкие окна, а уже потом – все остальное.

Короб с гвоздями грохнулся на пол, придавив ногу… Под потолком верхнего яруса горел солнечный камень. Такой же, как зажигали в храмах, только без оправы из мозаичного стекла и золотого оклада. Просто камень, подвешенный на волосатой пеньковой веревке. А в его лучах четверо столяров под руководством Надзирающего натягивали белое вощеное полотно на тонкий деревянный каркас – крылья колесницы Айды Очена.

– Наконец-то гвозди пожаловали! – оглянулся Надзирающий. – Чего на пол-то бросил? Поднимай, на верстак ставь.

Волчок нагнулся, не глядя под ноги, – на колесницу всходил капитан гвардейцев, одетый в платье Чудотвора-Спасителя.

– Стойки можно и повыше, – примерившись, сказал капитан. – Неудобно управлять, когда низко.

Он раскинул руки в стороны, словно обнимая всех вокруг, и Волчок увидел тонкие стальные прутья, торчавшие по обеим сторонам колесницы, за которые капитан держался. Один из столяров полез под колесницу и снизу ударил по пруту молотком.

– Хватит или еще поднять? – спросил он.

– Еще немного, – ответил капитан.

– Ну что стоишь-то? – Надзирающий съездил Волчку по затылку. – Уснул, что ли?

Тот поставил короб на верстак и собирался спускаться вниз, когда его окликнул капитан:

– Волче Желтый Линь?

– Я! – ответил Волчок.

– Ты расторопный малый. Спустишься вниз, скажи кастеляну, что я велел выдать тебе бутылку храбрости!

– Во имя Добра! – кисло ответил Волчок. И дурак бы догадался, что бутылку храбрости капитан дает, чтобы Волчок не болтал лишнего, – от одного стакана-то память иногда отшибает, а от целой бутылки и вовсе ум потерять можно.

Он спустился с приставной лестницы и присел на узкие каменные ступени, обхватив голову руками. Наверное, глупо было расстраиваться из-за такой ерунды (не мальчик ведь, почти гвардеец), но что-то разбилось внутри со звоном и острыми осколками оцарапало душу – верней, остатки того, что некогда называлось душой.

Через три часа с бутылкой храбрости за пазухой Волчок уже входил в кабак – только на этот раз не туда, где обычно пили гвардейцы, а на окраине города возле Мельничного ручья, напротив храма Восхождения. Назывался кабачок «Семь козлов», за что Волчок отдал предпочтение именно ему, а не чистенькому трактиру «Пескарь и ерш».

Не успев войти, он потребовал кружку хлебного вина и выпил ее залпом, у входа, – и теперь блаженный хмель постепенно туманил глаза и размягчал мысли. Волчок подумал было, не глотнуть ли ему немного храбрости – и тогда сегодняшний день совсем уйдет в небытие, – но неожиданно приметил в кабаке еще одного посетителя, лицо которого показалось странно знакомым.

– Змай, налить тебе еще? – нарочито громко спросил хозяин, глядя не на своего гостя, а на Волчка. Кого хотел обмануть? Почти гвардейца Храма Добра? Перед гостем не было пустой кружки, он ничего не пил, а сидел просто так. Зачем сидеть в кабаке просто так?

Волчок, пошатнувшись, шагнул к столу гостя и тут вспомнил, где его видел, – год назад, на празднике Восхождения! Такое прозвище трудно не запомнить.

Воспоминания о том дне резанули по сердцу ржавой пилой, Волчок плюхнулся на скамейку напротив Змая и потребовал еще одну кружку хлебного вина.

– И товарищу моему, Змаю, тоже налей! Я заплачу́.

Хозяин осторожно спрятал улыбку в бороде, а Змай расхохотался.

– Что смеешься? Над гвардией Храма смеешься? – полез в бутылку Волчок.

Змай перестал хохотать.

– Над пацаном семнадцатилетним смеюсь. Уж больно грозен и щедр. Я тебя, щенка вислоухого, помню – как ты слезы лил, глядя на колесницу Айды Очена. С тремя медяками за душой. Разбогател, значит?

Хозяин поставил на стол кружки, и Волчок не ответил, присосавшись к спасительному вину. А потом, утерев рот рукавом, сказал:

– Ты тоже слезы лил. Мне-то, щенку вислоухому, простительно, а тебе?

– О, и поумнел заодно. – Змай усмехнулся и повернулся к хозяину: – Ты, Зорич, записывай, что нам гвардия Храма говорит. Непростительно, значит, слезы лить, глядя на колесницу Чудотвора-Спасителя.

То ли хлебное вино сделало свое дело, то ли воспоминания о том счастливом дне так размягчили сердце, но Волчок вдруг ответил:

– Я еще не гвардеец. И, может, гвардейцем никогда не буду…

– Ты же хотел за Добро постоять? Вот и стой, раз хотел.

– Я не так хотел… – всхлипнул Волчок. – Не так!

Всё не так!

Нищая деревенька посреди болот, жалкие огородики, дома из торфяных кирпичей на сваях – что там брать? Какие подати? Именем Добра… Бабий вой над болотом, три козы, привязанных к телеге, полной брюквы. Два воза сена – зачем в деревне сено, если забрали коз? И мутнеющие глаза паренька, заступившего дорогу гвардейцам, – единственного, кто осмелился выйти против десятка сабель с топором. И кровь на его лице, хлынувшая из рассеченного темени.

Попрошайки в очереди – желающих заплатить гвардейцам за место у храма Чудотвора-Спасителя много. Тут же можно купить и лохмотья, подобающие доходному ремеслу; язвы и шрамы стоят дороже. В цене и младенцы, особенно в язвах: десяток ожогов на личике и ручках (именем Добра) – и можно поднимать цену вдвое. Бедняков среди попрошаек нет, бедняки несут сюда детей и за ними обычно не возвращаются.

Кровь на стенах подвала башни Правосудия. Кровь и клочья кожи. Запах паленой плоти от остывающих жаровен. И крики за стеной: редко жалобные – чаще истошные, хриплые. Мягкое девичье тело в руках, податливое, как теплый воск, еще не изуродованное, но уже измученное. И бесстыдно разверстое лоно, и гогот за спиной, подначки и советы поспешить. Именем Добра.

Стакан храбрости, два стакана храбрости – и все это кажется правильным и обыденным. Все вокруг смеются, все куражатся – значит, так и надо.

Каркас крылатой колесницы и солнечный камень на волосатой веревке… Словно висельник в петле.

– Они… мечту мою… самую светлую мечту… Единственное, что еще осталось, и то… – Волчок разрыдался и ткнулся лбом в пустую кружку.

– А ты думал, плащи на крысином меху гвардейцам за красивые глаза дают? Штаны атласные? Сапоги кожаные?

– Змай, это не крысиный мех, это теперь называется мех болотного бобра[35]35
  Водяная крыса, болотный бобр – нутрия.


[Закрыть]… – поправил хозяин. Пошутил.

– Один хрен. Болотный бобер и есть водяная крыса. Ты их мясо не пробовал? Мягонькое, только тиной воняет…

Волчок вскинул лицо – им смешно? Но, натолкнувшись на взгляд Змая, осекся – нет. Не смешно.

– Я сегодня видел, как делают крылатую колесницу Айды Очена… – сказал он, шмыгнув носом.

– А… – протянул Змай. – А как колдуны поднимают ее в небо, не видел?

– Колдуны?! – Волчок раскрыл рот.

– Ну не Надзирающие же… Только колдуны могут поднять ветер и разогнать облака. Вообще-то это очень простая конструкция, наподобие воздушного змея, но без ветра она не полетит.

– И ты это знал? Тогда, в прошлом году? – удивился Волчок.

– Конечно.

– А почему тогда… Я же видел слезы… Ты что, притворялся?

– У меня тоже когда-то были светлые мечты, – хмыкнул Змай и в первый раз отхлебнул хлебного вина. – Я рад, что ты понял: зло, как правило, творят именем добра.

Дверь в кабак приоткрылась, звякнул колокольчик при входе, и на пороге появилась девочка лет восьми, в белой батистовой рубахе с оборками и босиком – словно только что встала с постели.

– Татка… – тихо и робко начала она. – Я же там тебя жду…

Змай сорвался с места, едва не опрокинув стол.

– Кроха… – Он подхватил ее на руки. – Босиком… Сколько раз я говорил не ходить босиком по мостовой – ножка у царевны должна быть узкой и нежной. А от холодной воды у тебя будут цыпки. Замерзла?

– Нет. Я быстро прибежала.

Змай закутал девочку в свой плащ и вернулся за стол, усадив ее на колени. А Волчок подумал, что девочка и в самом деле похожа на царевну – нисколько не напоминает оборванных детишек Хстова, которыми кишмя кишат немощеные узкие улицы, политые помоями.

– Эх, кроха, кроха… – Змай покачал ребенка и прижал к себе, но тут же повернулся к Волчку: – Слышь, ты, почти гвардеец Храма… Не говори про девочку никому, ладно? А я тебе за это книгу подарю.

– Да я и так не скажу… – удивился Волчок. – Зачем мне?

– Мало ли… Может, кто про меня спрашивать будет. А книгу я тебе все равно подарю. Ты же прочел первое Свидение, теперь книгу почитай.

– Я прочел все семь Свидений… – пробормотал Волчок.

На дне пьяного сознания мелькнула мысль: «Хочет подкупить гвардейца Храма», но Волчок отбросил ее – в первый раз за последнее время он вдруг понял, как был одинок. Простые люди или боялись гвардейцев, или заискивали перед ними, или в самом деле благоговели, некоторые завидовали, некоторые ненавидели. Но никто и подумать не мог о том, что за дела творятся там, внутри, с изнанки белокаменных стен храмов, никто и не предполагал, что гвардеец может быть просто человеком, с душой, которая болит… А товарищи по гвардии? Волчок опасался признаться в своих сомнениях именно им – не только засмеяли бы, но и… Нет, никогда Волчок не боялся обвинений в связи со Злом, потому что совесть его была чиста. Но тут вдруг отчетливо понял, что его сомнения и мысли – это и есть связь со Злом. А за то, что он сейчас пообещал Змаю, можно оказаться в подвале башни Правосудия. И не тюремщиком вовсе… Волчок был слишком пьян, чтобы испугаться.

– Знаешь, я не советую тебе отказываться от службы в гвардии, – сказал Змай.

– П-почему? – заплетающимся языком спросил Волчок.

– А как ты это объяснишь? Ты понимаешь, в чем тебя могут обвинить? Дело не в плаще на крысином меху, не в золоте, которое ты потеряешь. Но что если тебя отлучат от Храма?

– Но… Но я не хочу… Я больше не могу!

– Человек ко всему привыкает. И ты привыкнешь.

– Я не хочу… привыкать… – пьяно всхлипнул Волчок.

– Только мой тебе совет: старайся не пить напитка храбрости.

Это была старинная книга, еще бумажная, не написанная стойкими чернилами от руки, а напечатанная. Потемневшие страницы ее едва не рассыпа́лись в руках, а мелкие буквы совсем выцвели. На переплете из тонкой кожи название, наверное, когда-то было выбито краской, но краска давно облетела, и теперь оно еле-еле просматривалось: «Сказки». Первая же страница с названием была перечеркнута размашистой темно-коричневой меткой: «Сжечь». А под ней снова было написано «Сказки», и ниже – «Выдуманные для малолетних детей любого происхождения и звания, которые не боятся волков, людоедов, чудовищ и других злодеев. Сочинитель Стойко-сын-Зимич Горькомшинский из рода Огненной Лисицы».

Волчок заявился в казарму, когда все давно спали, поэтому не боялся, что книгу кто-нибудь увидит, – спрятал ее под подушкой. И только проспавшись и протрезвев, подумал, как опрометчиво поступил. Если книгу найдут, то не поверят, будто Волчок нашел ее на улице. Хлебное вино уже не горячило голову, и страшно стало так, что заболел живот.

Первое Свидение Волчок читал целый год – не так много времени было на это у трудника лавры. Летом, когда темнело поздно, еще можно было посидеть у окошка, водя пальцем по строчкам, зимой же жечь лучину никто не позволял. Тогда чтение казалось ему делом трудным, но он так хотел во всех подробностях изучить судьбу Айды Очена, что не боялся трудностей. На службе в гвардии с этим было проще – и времени больше, и место в казарме нашлось, и не жалкая лучина, а сальные свечи освещали страницы Доброй книги. Волчок словно уходил в другой мир – чистый мир, в котором жил Чудотвор-Спаситель. Надзирающие давно заметили его рвение и ставили Волчка в пример другим гвардейцам.

Читать книгу, на которой стояла пометка «сжечь», в казарме было невозможно.

Следующая вахта начиналась в полночь, проснулся Волчок поздно, но в углу четверо гвардейцев играли в зерна и уходить не собирались. Волчок, обмирая от ужаса, оделся: что если зайдет капрал и захочет проверить порядок? Надо было спрятать книгу в сундучок под нарами, а впрочем… сундучок капрал тоже мог проверить.

Волчок закутался в плащ и, трижды оглянувшись на дверь и зернщиков, выдернул книгу из-под подушки и спрятал за пазухой. Книга обожгла живот, казалось, ее видно и под складками широкого плаща. Не чуя под собой ног, Волчок добрался до двери, спустился по лестнице и вышел во двор, лицом к лицу столкнувшись со своим капитаном. Тот глянул на Волчка едва ли не ласково и положил руку на плечо (Волчок чуть не сел на землю от испуга).

– Завтра в оцеплении стоишь?

Волчок кивнул, шумно сглотнув.

– По секрету скажу: о тебе уже все решено – шестого марта получишь белую кокарду. Надзирающие сегодня грамоту о тебе подписали. Только гляди, завтра в грязь лицом не ударь: много не пей, в драки не лезь, до полуночи на ногах продержись. Тяжелый завтра день, но в тебе я не сомневаюсь.

– Во имя Добра! – отчеканил Волчок.

Капитан подмигнул ему и направился своей дорогой.

Через двор казармы из подвала поварни катили бочки с золотой дланью Предвечного – поближе к воротам, чтобы назавтра выставить горожанам. И Волчок вдруг вспомнил слова Змая: кровь в бочках из подвалов Храма… Почему он не прислушался тогда? Почему не понял намека? Не просто кровь – кровь с клочьями кожи, и обгорелые струпья, гной и липкая сукровица…

Волчок поспешил на площадь Совы – в городе никому не пришло бы в голову его обыскивать. Накрапывал мелкий дождь – в конце зимы всегда особенно надоедливый и муторный; над городом висел густой туман, в нем терялись купола храмов, башенки дворцов и крепостные стены. Куда пойти? В кабак? За крепостную стену, на Земляной вал? Но бумажная книга и так распадается от сырости, не то что надежный пергамен.

Волчок потолкался на Рыночном конце и в Купеческой Слободке, но к празднику в городе собралось много народу, и на постоялых дворах приезжими были забиты все комнаты, которые можно было снять на несколько часов. Он забрел на улицу Фонарей случайно, в поисках короткой дороги обратно на площадь Совы, где гвардейцы побогаче снимали жилье. Конечно, гвардейцу Храма (даже без белой кокарды) нечего было опасаться на улице Фонарей с ее воровскими притонами, дешевыми потаскухами и дрянными кабаками, но Волчок все равно чувствовал себя неуверенно – хоть и научился, однако так и не привык говорить с другими свысока. Впрочем, в этот час здесь было не много людей.

Девка лет одиннадцати, угрюмо мерзшая под навесом трактира, оживилась, увидев богатый блестящий плащ, и улыбнулась во весь рот, обнажив зубы: половины не было, а остальные торчали мелкими черными пеньками. Волчок усмехнулся: если бы он захотел, то взял бы ее просто так, припугнув как следует. Но, видно, девка еще не встречалась с гвардейцами, поэтому кокетливо приподняла юбки, показывая тонкие кривые ножки без чулок. Глупая ее улыбка не соблазнила бы и горбатого карлика, но Волчку почему-то стало жаль ее – холодно, наверное, стоять с голыми ногами… Он поманил девку пальцем, и она кинулась к нему, как курица на брошенную горсть зерна.

– Всего два грана, господин гвардеец. – Она растянула губы еще шире – у нее кровоточили десны. Из-под чепца выбивались жирные прядки волос.

Волчок огляделся (не смотрит ли кто из своих?), но заметил только ее кота[36]36
  Здесь: сутенер.


[Закрыть], выглядывавшего из дверей трактира.

– Комната у тебя есть?

– Есть, есть, господин гвардеец! Хорошая комната! Прямо здесь, никуда идти не нужно!

Комната над трактиром едва вмещала кровать, накрытую лохмотьями, кишела клопами и тараканами, воняла мочой и по́том, но сквозь слюдяное окошко пробивалось довольно света.

Волчок не успел как следует осмотреться, как девица, задрав юбки, растянулась на кровати. Он поморщился и полез в кошелек.

– Вот тебе двадцать гран, принеси мне три свечки, и чтобы до полуночи я тебя не видел.

– А… как же?..

– Отдохни.

На излете зимы, холодной темной ночью, когда спится особенно крепко, а вылезать из постели слишком зябко, над городом, запряженная шестеркой крылатых коней, летит колесница, увитая цветами и травами. Неслышно бьют легкие копыта, шуршат крылья, похрапывают кони, вьются зеленые ленты – правит колесницей сама Весна. Все спят, и никто не видит, что она уже здесь…

О, что это были за сказки! Написанные тем же старинным языком, что и Свидения, только проще и ясней. Сначала Волчок не понимал, за что же эту книгу хотели сжечь, – не видел в ней следов Зла. И только на третьей сказке догадался: зло всегда творят именем добра. И… не только это. Сказка о злых духах была страшной и вовсе не детской. Злые духи называли себя волшебниками, умеющими творить чудеса, и вынимали у людей сердца в обмен на пустые обещания. Ужасом веяло от этой сказки, и Волчок едва не захлопнул книгу, не в силах пережить, перетереть в себе пугающие мысли – да что там пугающие! Выбивавшие землю из-под ног. Переворачивавшие все с ног на голову. Или с головы на ноги…

Свидения Айды Очена показались вдруг скучными и слащавыми. Никогда, читая их, Волчок не горел, словно в лихорадке, не вытирал мокрые ладони, не дрожал от нетерпения – что же дальше? Каждая сказка была как удар – выбивала из груди воздух, застилала глаза, рассыпалась фейерверком шипучих, брызжущих искрами огней. Боль сменялась счастьем, и не от умиления слезы текли из глаз, а от горя или радости – неподдельные, чистые.

Книга закончилась задолго до полуночи, но уже стемнело, и трактир наполнился звуками, которых до этого Волчок не замечал. Внизу галдело отребье улицы Фонарей, за одной стенкой кто-то шумно наслаждался купленной любовью, за другой, утешаемая товаркой, плакала женщина – тихо и горько.

– Не плачь, – вполголоса говорила товарка. – Может, это и не обманщик вовсе? Может, это был Живущий в двух мирах? Говорят, он иногда обернется человеком и ходит по городу. Вот идешь ты по базару – а он тебе навстречу. И не узнаешь никогда, что его видала.

– Ага, деньги спер Живущий в двух мирах? Да опоил он меня чем-то, говорю тебе. Что делать-то? Убьет меня Жирко́, когда вернется.

Волчок погасил свечу и прижал книгу к груди – внутри то кипело что-то, клокоча и брызгаясь, то замирало ледяным холодом.

И хотя до Мельничного ручья было далековато, а перед тяжелой вахтой стоило поспать хотя бы час-другой, Волчок все равно направился на площадь Восхождения, в «Семь козлов».

На этот раз и там было шумно – предпраздничная ночь, – только все почему-то замолчали и спрятали глаза, когда он переступил порог под звон колокольчика. Он осмотрелся, но Змая не нашел – наверное, не каждый день тот ходил по кабакам. Хозяин невозмутимо взглянул на Волчка и отвернулся, словно не видел его накануне. И словно не испугался появления гвардейца!

Волчок подошел к нему поближе, смерил взглядом и спросил:

– Мне нужно увидеть Змая. Где он живет?

Хозяин пожал плечами.

– Отвечай, скотина, когда тебя спрашивает гвардеец! – рявкнул Волчок по привычке.

Хозяин многозначительно поднял одну бровь:

– Ты еще не гвардеец. И, может, гвардейцем никогда не будешь.

Волчок осекся – за то, что он тут вчера болтал, набравшись как сапожник, можно отправиться на костер без всякого дознания. И лучше не отпираться, иначе костер покажется блаженным избавлением. А книга за пазухой – лучшее доказательство связи со Злом.