Текст книги ""Стоящие свыше"+ Отдельные романы. Компиляция. Книги 1-19 (СИ)"

Автор книги: Ольга Денисова

11–13 сентября 273 от н.э.с. Подменыш. Исподний мир

И сказала Черному возлюбленная им дева: Хорошо же, сотвори со мной любовь, простри ко мне твои руки, ибо я давно возжелала тебя. И он простер к ней свои руки, и припал к устам ее, лобызал их. Но тут от сладких уст повеяло вдруг смрадом, и вкусил Черной горечь беззубого рта, и узрел пред собой безобразную старуху. Тогда и упал он мертвым к ногам злодейки, ибо дыхание ее было ядовито. Так всякий, кто позволит Злу искусить себя, погибнет в мучениях, и Предвечный не поможет ему.

«Об искушении Злом в любви»

Он отъехал от Цитадели на лигу, когда солнце вовсю заиграло на золотой листве деревьев, на прозрачных лужицах с торфяной водой, на блестящих ягодках брусники, которые почему-то показались рассыпанными по моху каплями крови. Черной спешился на полянке у родника – он не только хотел пить, ему надо было умыться, плеснуть ледяной водой в лицо, стереть с него ночной кошмар. Руки подрагивали от пережитого напряжения, от ключевой воды ломило зубы, но через несколько минут Черной немного успокоился и приглядел место для дневки – стоило выспаться и отдохнуть.

Подстелив под себя стеганку, он свернулся в клубок и неожиданно быстро уснул, словно вода и солнце на самом деле освободили его от ужаса прошлой ночи.

Его разбудили потрескивание дров в костре и запах жареного мяса. Он поднялся рывком, но человек, сидевший у костра в трех шагах от его нехитрого ложа, не выглядел опасным. И лицо его показалось смутно знакомым.

Богатый странник с Дертского тракта! Только за прошедшие семнадцать с лишком лет он нисколько не изменился, хотя давно должен был стать стариком…

Незнакомец поглядел на Черного сквозь огонь костра и спросил:

– Что же ты наделал, капитан Черной?

– Ты… о чем?

– Разве не ты привез черную смерть в Черную крепость? Или, может, ты не знал, что везешь?

– Знал, конечно… – ответил Черной, пожимая плечами.

Незнакомец помолчал и тронул вертел с насаженной на него куропаткой.

– Лучше курица в животе, чем журавль в небе, – вздохнул он и снова посмотрел на Черного. – Иногда мне кажется, что Предвечный смеется надо мной. Будешь есть?

Черной замотал головой и проглотил вязкую солоноватую слюну – он не мог и думать о еде, запах жареного вызывал лишь тошноту.

– Что бы изменилось в мире, если бы на Дертском тракте шестеро разбойников удавили гадкого мальчишку? Стал бы мир лучше или хуже? Мне кажется, миру все равно. Но не все равно мальчишке, правда?

Черной кивнул.

– Вот и я так рассуждал. Но падение Черной крепости однозначно сделает мир хуже. До чего же остроумна шутка Предвечного – осуществить это твоей рукой… Вроде как я сам виноват: нечего подбирать мальчишек по трактам, и не будут рушиться твердыни.

Незнакомец отломил ножку куропатки, не снимая ту с вертела.

– Ну? Скажи что-нибудь в мое оправдание.

– Если бы отказался я, нашли бы другого, – усмехнулся Черной.

– Другой тоже оказался бы когда-то мной спасенным. Однако мне уже легче. – Незнакомец помолчал. – И все же: любая мерзость в этом мире делается с нашего молчаливого согласия…

– Я не возьмусь изменять мир, – ответил Черной.

– Напрасно, ты бы как раз мог. Верней, ты его уже изменил. Каждый человек – это бог, он меняет будущее, судьбу, мир каждым своим шагом. И знаешь, я не жалею, что гадкий мальчишка с Дертского тракта остался жив. Если бы можно было вернуть тот день, я бы поступил так же, даже зная, как посмеется надо мной Предвечный.

Черной проснулся, когда солнце клонилось к закату. Никакого кострища на полянке не было, на месте, где ему привиделся костер, росла костяника; лошадь спокойно пощипывала травку возле родника.

Теперь – деревенька из трех дворов в глубине леса. И можно не искать себе оправданий – просто увезти отсюда смешную злую колдунью с именем знатной госпожи, потому что мор доберется сюда очень быстро. Долг платежом красен. А уже потом можно явиться в Хстов и предъявить договор. Потом думать о непобедимом легионе, власти, славе и деньгах.

Он ехал не таясь, по дорогам – кому какое дело до одинокого всадника – и добрался до деревеньки в сумерках, когда догоравший закат бросал на небо последние золотые отсверки. И Черной, слезая с коня, подумал о том, как прекрасна жизнь. Как хорошо, что он здесь, что он жив и видит этот закат, этот просвеченный закатом лес цвета темного золота, что он сейчас откроет дверь в домушку колдуна и увидит Нежинку…

Она возилась с очагом, как и в тот день, когда Черной впервые ее увидел. Только не успела испачкать лицо сажей. Он вошел без стука, и она поднялась ему навстречу, улыбнулась удивленно и радостно.

– Поедешь со мной? – спросил он с порога.

– Поеду, – ответила она не раздумывая.

Почему он решил, что таких девок сотни по деревням? Почему сразу не разглядел, как она прекрасна? Как сама жизнь… Счастье забилось, затрепыхалось в груди, мешая дышать, – никто и никогда не смотрел на него с любовью, никто и никогда не ждал верной встречи с ним и не радовался так искренне, дождавшись.

И, сажая ее на коня перед собой, ощущая в руках мягкое и теплое тело, Черной шепнул:

– Я тебя в шелка одену, в меха заверну, золотом осыплю. Со мной тебя никто не обидит, слышишь?

Она прижала голову к его плечу и сказала:

– Глупый… Не надо мне твои шелка, и золото не надо. Только бы ты был со мной.

Он гнал коня к Хстову, испугавшись вдруг, что мор уже летит им вслед. Он хотел обогнать ветер. Нежинка не роптала, льнула к нему и хваталась покрепче за стеганку. И только иногда напоминала, что коню тяжело нести двоих.

Черной мог без устали скакать и до утра, но лошадь в самом деле выбилась из сил, и они сделали привал у чистого озерца с высоким сухим берегом, под березой. Он развел костер, и Нежинка, прихватившая еды в дорогу, все старалась его накормить – но кусок не шел в горло. Вот тогда на привале, глядя на узкий серпик месяца, плававший в озерце, словно в блюдце, Черной и рассказал ей о том, что сделал. Он не скрыл ничего, даже привидевшегося ему костра и богатого странника, который когда-то спас ему жизнь.

Хотел ли он ее проверить? Или так нуждался в покаянии?

Она кусала губы, но не отстранялась – и даже наоборот, жалась к нему тесней, словно боялась темноты вокруг. А потом вздохнула:

– Ой, глупый, глупый… Значит, вот какая у нас с тобой судьба…

– Какая?

– Увидим.

На рассвете они собирались ехать дальше, но Черной заметил, что от голода у него снова трясутся руки и кружится голова. Он отрезал себе хлеба и сыра, но лишь только подносил кусок ко рту, вспоминал мясницкие тяпки, разрубавшие мертвую плоть, – и тошнота подкатывала к горлу. Нежинка дала ему яблоко, румяное, налитое сладким соком, и его он съел, но хлеб и сыр все равно не полезли в глотку.

Дунул осенний ветер, небо затянуло тучами, не дождь еще, но холодная морось липла к лицу, и жар лошадиного тела не согревал теперь. Головокружение не проходило, а на Хстовском тракте к нему добавилась и головная боль. От долгой езды верхом заломило вдруг поясницу, и руки с трудом удерживали повод.

– Не холодно тебе? – спросил Черной Нежинку. – Дождь идет – может, тебе лучше в стеганку завернуться?

– Мне тепло, – улыбнулась она. – Конь теплый, ты теплый, чего мне мерзнуть?

Черной все равно накинул одну полу стеганки ей на плечо и прижал к себе сильнее. И проклинал себя: надо было поесть хоть немного, а так и с коня можно свалиться…

Нежинка тронула его щеку, прижала к ней руку и прикрыла глаза – словно пережидала накатившую вдруг боль.

– Что ты? – спросил он.

– Давай отдохнем немного, – ответила она. – Как встретим место получше, так остановимся.

Он кивнул и решил на привале заставить себя поесть во что бы то ни стало – голова раскалывалась, и все тело ломило от усталости. В голове мелькнула страшная мысль, но Черной прогнал ее подальше…

Место нашлось скоро: амбар возле развалин мельницы – маленький, с просевшей крышей, но вполне годный на то, чтобы укрыться от дождя и ветра. Черной подъехал к самой двери и едва не упал, слезая с коня. Нежинка подхватила повод и набросила на столбик, когда-то подпиравший крышу.

Видно, путники останавливались здесь частенько: в углу под волоковым окном был сложен круглый очаг, а рядом лежало сухое, но примятое сено. И дров хватало – путники потихоньку разбирали на дрова остатки мельницы.

Черной сел на пол возле очага, опершись спиной на стенку, – озноб волнами бежал по телу, а на глаза то и дело накатывала красная пелена. Мысли разбегались в стороны, и хотелось только одного – лечь.

– Ты ложись, вот сюда, в сено, – сказала Нежинка. – Я сейчас огонь разведу.

Черной прикрыл глаза и погрузился в какое-то странное забытье. А очнулся лежащим в сене и накрытым стеганкой, перед горящим очагом. Ему было жарко, словно огонь из очага жег кожу и не давал дышать полной грудью. Зато сознание прояснилось. Он огляделся и увидел Нежинку, которая подкладывала в огонь сухие дощечки.

Она посмотрела на него пристально и нежно, улыбнулась грустно и сказала:

– И возле огня у тебя глаза голубые тоже, не только на солнце.

Черной кашлянул и в этот миг все понял: тлетворный дух не пощадил его, лишь затаился в нем на время. Дал отсрочку, чтобы забрать не только его, но и ее – смешную злую колдунью с именем знатной госпожи. Он привез черную смерть не только в Цитадель, он чуть не убил ту единственную, которая ждала его и любила… Прекрасную, как сама жизнь…

Он приподнялся и подался назад – движение отдалось болью в голове, было неловким и беспомощным.

– Ты… Беги, слышишь? Беги от меня без оглядки! Ну же! Беги, ты спасешься, я знаю! Возьми коня, возьми деньги – и беги, пока не поздно…

Она не шевельнулась, только перестала подкладывать дощечки в огонь.

– Ну пожалуйста… – шепнул Черной в отчаянье. – Пожалуйста…

– Да что ты, глупый? – Она улыбнулась. – Что ты придумал?

Черной упал обратно в сено и застонал. Что ж он за человек такой? В самом деле подменыш… Сдохнуть и то не мог по-человечески!

– Я не хотел… – зарычал Черной, зарываясь лицом в сено. – Я не знал, не догадался… Если бы я знал, я бы никогда… слышишь, я не хотел тебя убивать… Я спасти тебя хотел!

– Да ты никак решил, что черную смерть мне с собой привез? – Она присела рядом и погладила его по спине. – Нет же, не бойся. Это всего лишь грудная горячка, я тебя от нее вылечу, вот увидишь, я умею.

Грудная горячка? Конечно, и от грудной горячки умирают, но тут уж как фишка ляжет…

– Не веришь? Я тебе такие раны вылечила, а ты не веришь.

– Я… верю… – шепнул Черной, поворачиваясь на бок, лицом к Нежинке. Разве стала бы она его обманывать? Да нет же, будь это черная смерть, она бы уже бежала отсюда без оглядки, она бы и огонь не стала разводить. От этой мысли стало легко и спокойно, и он прикрыл глаза, чтобы их не так резало от света очага.

Ему снилось, как он едет на коне по Волгородскому посаду, а за ним, печатая шаг, идет непобедимый легион. И люди смотрят ему вслед с восхищением и завистью. И во дворе старого каменотеса у забора толпятся ребятишки, и их отцы – его братья, – и их дед. Черной останавливает легион и слезает с коня – на нем дорогая одежда, а в кошельке много золота. Каменотесы кланяются, бьют по затылку нерасторопных мальчишек, что не догадались вовремя склонить головы. Черной входит в открытые ворота, осматриваясь, и делает каменотесам знак выпрямить спины. А потом из дома на крыльцо выбегает мать – получше встретить богатого гостя, – но вместо этого бросается Черному на грудь, обнимает и плачет горькими слезами. Потому что сразу узнала своего «подменыша», хотя не чаяла увидеть его живым. Тут и братья узнаю́т его, подходят поближе – сначала несмело, но Черной хлопает старшего по плечу и улыбается: «Что, братка, не видишь, кто приехал?» И тогда они обнимают его, и радуются его возвращению, и гордятся им. По улице разбегаются их дети и разносят весть по соседям. А отец за большим накрытым столом говорит, что Черной – самый лучший из его сыновей.

Черной знал, что это сон, но не сомневался, что так все и произойдет. И случится это совсем скоро, через год или полтора.

В сон его вплетался голос Нежинки:

– Ты не подменыш. Ты лучший. Самый лучший. Иначе бы я за тобой не пошла.

Она лежала рядом, прижавшись к его боку, потому что без него ей было холодно.

* * *

Темный бог Исподнего мира видел злорадную ухмылку черной смерти, витавшей над старым амбаром. Всего в сотне шагов от тракта. Всего в пяти лигах от Хстова. Она стерегла новую жертву – каждого, кто вздумает остановиться тут на ночлег. Путники – любимая добыча черной смерти, они не только умирают сами, они несут ее с собой из города в город.

Темный бог поднялся на гнилое крыльцо амбара, заглянул внутрь и увидел то, что ожидал увидеть: двух мертвецов, что лежали на сене обнявшись. Он ошибся только в одном – черная смерть не дождалась бы тут поживы. Потому что, шагая через порог, он зацепил ногой веревку – и тут же опрокинулась горевшая над мертвыми лампадка, выплеснула масло на сено, упал на него маленький веселый огонек. И вспыхнул погребальный костер, схватился за сухие дощечки, сложенные вокруг… Темный бог отступил, кашлянув от дыма, – а через несколько минут занялась и крыша амбара, и стены.

– Какая же она была умница… – Темный бог скрипнул зубами от горечи.

Ненависть, стоявшая за спиной, навалилась на плечи, впилась зубами в шею и зашипела сотнями змей: бей их! Круши их храмы! Трави их ядом и рази молниями! Рви когтями! Ты – бог этого мира, докажи им, что ты бог!

И хотелось объяснить собственной ненависти, что в этом не много будет смысла, зато достанет крови, смертей и страха.

– Я не бог, я сказочник, – ответил он ей.

Бранко Божич
Стоящие свыше. Часть V. Абсолютный враг

Только дети верят, будто днем зло спит.

15–16 июня 427 года от н.э.с. Исподний мир

Темный бог смотрел на свое бренное человеческое тело со стороны: все шло наперекосяк. Вместо достойных похорон – предание тела огню. И, конечно, стоило просто исчезнуть, не дожидаясь прилюдного «погребения», но тогда нужно было начинать все сначала, а во второй раз никто бы в смерть Змая не поверил.

Дохлая жирная гадюка, выкормленная Милушем для добычи яда, мало походила на восьмиглавого змея, убившего Айду Очена, но никаких других обгоревших останков в погребальном костре Темный бог предложить чудотворам не мог.

Даже самая ответственная часть плана – много дыма и огня по краям костра и мокрый хворост в середине – и та не сработала: какой-то особенно усердный гвардеец щедро плеснул масла в центр костра.

Тело сразу ощутило жар и очень скоро – боль. Одежда начала тлеть еще до того, как до нее добрались языки пламени. Черный дым хлынул в легкие, и живое, чувствующее тело втянуло Темного бога в себя: все живое хочет жить и сопротивляется смерти. Кашель рвался из горла вместе с криком, тело не желало оставаться неподвижным. И даже сосчитать до десяти сил не хватило: Темный бог обернулся змеей, едва дойдя до шести, – пусть это не самое убедительное представление, но его нужно доиграть до конца.

Змея – не человек, у нее нет ни воли, ни разума, чтобы преодолевать боль и страх смерти. И тело огромной гюрзы (чтобы публика хорошо ее рассмотрела издалека) извивалось в огне, сплетаясь в узлы и распрямляясь в попытках вырваться из кольца пламени. Толпа на площади взревела от удивления и ужаса, и до змеи докатился ее единый вздох. Темный бог горел вместе с гюрзой, и сознание его застил огонь, жгущий змеиную кожу.

Если бы не масло, которым полили середину погребального ложа, он стал бы ящеркой, которая легко провалилась бы сквозь хворост на дно костра, к спасительной щелке между камнями мостовой, достаточно глубокой для того, чтобы жар огня не коснулся тела ящерки. Но масло пролилось и в спасительную щель…

Здесь, возле стен храма, граница миров была слишком широкой и вязкой, чтобы маленькое тельце успело сквозь нее пробиться и не прожариться… Лягушонок не может прыгнуть сквозь огонь, от огня он может только отступать. Ему невдомек, что стена пламени шириной не больше локтя. Гюрза не имеет разума, чтобы научить лягушонка этому спасительному прыжку, и Темный бог снова стал человеком – всего на секунду, – чтобы передать один-единственный импульс телу лягушонка. А если лягушонок его не примет, если его инстинкт окажется сильней переданной мысли?

Человек тоже боится смерти, и осознанный страх его гораздо сильней бездумного желания жить, свойственного другим тварям.

* * *

Площадь Чудотвора-Спасителя опустела. Дождь заливал тлевшие угли разворошенного костра. Позади остались проповеди перепуганных Надзирающих и причитания удивленной толпы, на глазах которой змеиная душа про́клятого Храмом оборотня горела и корчилась в огне.

Спаска не двигалась с места, не могла сдвинуться с места, все так же подпирая плечом шершавую стену, ограждавшую двор храма Чудотвора-Спасителя. Дождь шуршал, постукивал по низко опущенному на лицо капюшону. Вот и все? Зачем она шла сюда? Неужели в сердце тлела какая-то надежда? Нет же, больше всего Спаска боялась несбыточных надежд, она бы ни за что не позволила себе верить в лучшее… Нет же, она шла сюда попрощаться. В последний раз посмотреть на отца. И теперь все кончилось, не осталось никаких надежд, последний раз остался позади, и больше не будет ничего.

Сердце стучало ровно и глухо, и Спаска снова хотела лечь на мостовую и свернуться в узел от нестерпимой, холодной боли, вытягивавшей жилы.

Из костра Надзирающие вытащили сгоревшие останки змеи… Наверное, так и должно было случиться, об этом на площади говорили и до начала действа. И Спаска гнала от себя мысль, что змея в костре была живой: слишком страшной была эта мысль. Потом, эта мысль вернется потом – ночными кошмарами, непреходящей болью. Потом, но не сейчас, только не сейчас! Сейчас надо не упасть на черные камни брусчатки.

Спаска не смогла заставить себя зайти в «Пескарь и Ерш»: не хотела ни утешения мамоньки, ни ее слез. Волче там все равно не было. А теперь надо было куда-нибудь пойти. Не стоять здесь в одиночестве, мозоля глаза прохожим. Но сдвинуться с места не было сил.

На другом конце площади шуршала метла: толпа оставила на мостовой много сора, а к утру площадь перед главным храмом Хстова должна быть чистой. Угли давно погасли, дождь прибил дым к земле, не осталось даже запаха гари. Спаска не смотрела по сторонам – она и без этого знала, что происходит вокруг. Вот за углом лошадь переминается с ноги на ногу, поскрипывает колесами старая телега. Вот по соседней улице идут гвардейцы – их уверенную поступь не перепутать ни с чем. Вот в храме зажигают солнечный камень – поток силы, уходящей за границу миров, становится полней и туже. Ночь, светлая и пасмурная, опускается на город… В Хстове полночь – самое тихое время, здесь рано ложатся и рано встают. Только Надзирающие и мнихи любят чудотворов и по ночам…

Телега, стоявшая за углом, со скрипом сдвинулась с места, лошадь (не подкованная, из битюгов) тихо ступила по мостовой. Спаска вспомнила вдруг, как отец вез ее в Волгород на лошади, которая сломала ноги в овраге. И как, падая, прижимал ее к себе. Он ушибся, он мог сломать шею, но не позволил ушибиться ей.

Слез не было, и боль словно пользовалась этим.

– Что ты здесь делаешь? – неожиданно раздался громкий сердитый окрик в двух шагах. Он прозвучал так неожиданно, что Спаска не сразу узнала этот голос.

Ей было все равно, ей хотелось только одного: чтобы ее не тревожили. Не сейчас. Потом, когда-нибудь потом.

На старой телеге с неподкованной лошадью сидел Милуш – в каком-то старом рваном плаще, надежно прикрывавшем лицо, без островерхой шляпы, без сопровождения слуг. И Спаска даже не удивилась, даже не задумалась, почему он здесь и зачем. В сумерках летней ночи его сутулая костлявая фигура была похожа на смерть.

– Как тебе только в голову пришло здесь появиться? – Милуш шипел от злости. – Сядь сзади. Быстро!

Спаска молча оторвалась от стены: ей было все равно, но двигаться не хотелось. Будто слова и движения делали боль еще сильней.

– Тебя могли узнать! Тебя могли схватить! Глупая девчонка! Кто тебе разрешил уйти из замка?

Телега медленно и тихо ехала через площадь, иногда останавливаясь: Милуш делал вид, будто подбирает что-то с мостовой, – нищие в Хстове часто искали в мусоре что-нибудь сто́ящее, только они прошли здесь часа два назад и все разобрали.

Спаску покачивало от тряской езды, и не на что было опереться – все же стоять возле стены было легче. Дождь капал и капал. Милуш был угрюм и больше не ругался: Спаска чувствовала, что с каждой минутой и его горе становится все сильней. Не горе даже – отчаянье. Он ничем его не выдавал, но оно было так же хорошо ощутимо, как поток силы, истекавшей из храма.

А потом что-то качнулось за спиной Спаски, она услышала громкий вздох и один нетвердый шаг. Это напугало ее – приближение человека она должна была заметить издали, даже со спины, даже если он крался и старался не дышать. А он возник из ниоткуда, словно вырос из-под земли. Она оглянулась и в первый миг едва не вскрикнула от ужаса: он очень мало походил на человека, он был черен и страшен. Но одного мига хватило, чтобы его узнать и испугаться еще сильней, испугаться своей несбыточной надежды. А потом на смену страху, радости, надежде снова вернулась боль. Любовь – это боль и страх, и ничего кроме боли и страха…

– Слава добрым духам! – выдохнул Милуш слишком громко и шустро соскочил с телеги, качая головой. Его осязаемое отчаянье сменилось осязаемой радостью и беспокойством.

– Холодно, – выговорил отец, опираясь на его руки.

– Сейчас. Тут мягко, сухо. – Милуш откинул дерюгу, которой была накрыта телега, там обнаружился непромокаемый плащ и несколько перин. – Ложись скорее и поехали. Спаска, да что же ты сидишь, помоги! Ему же больно, неужели ты не видишь?

– Зачем… кроху?.. – спросил отец еле слышно.

– Молчи, молчи! – рычал Милуш, укладывая отца на перины. – Спаска, там возле тебя фляга с водой. Дай ему воды.

Лошадь испуганно дернулась, всхрапнула, но Милуш подхватил вожжи и дернул к себе. Битюги почему-то не так боялись отца, как другие лошади.

Спаска еще не могла шевельнуться: она видела стену огня, она чувствовала, как жжет этот огонь, она на своей коже ощущала набухавшие и лопавшиеся пузыри…

– Кроха, не смотри… – прошептал отец. Его бил озноб, и пересохшие губы размыкались с трудом.

И она пришла в себя, ожила, и мир вокруг ожил, и мысли вернулись в голову, но вместо того, чтобы взять флягу, Спаска согнулась, закрыла лицо руками и придушенно вскрикнула:

– Татка, таточка мой!

А потом разрыдалась, причитая и не пряча слез. И сама не знала, плачет от радости или от горя…

Милуш заткнул ей рот ладонью и сильно встряхнул:

– Замолчи! Немедленно замолчи! Ну? Слышишь меня? Ты хочешь нас всех погубить?

Она замолчала, но плакать не перестала. Милуш сам напоил отца и тронул лошадь с места.

В Хстове полночь – самое тихое время. Телега ехала по пустынным светлым улицам, и шел дождь, и мягко ступали копыта без подков по мостовой, а Спаска все плакала, и слезы приносили облегчение и надежду.

Из города выехали через узкие Тихорецкие ворота, и ночная стража, приняв положенную мзду, не спросила, кого и куда везут в столь поздний час. Только за мостом, на пустынном Паромном тракте Милуш заговорил:

– Я ждал тебя возле храма Восхождения…

– Я не смог дойти, – ответил отец.

– Да, я это понял. Но у Чудотвора-Спасителя было слишком много людей. Сначала Надзирающие, потом побирушки, потом метельщик. Да еще эта глупая девчонка! Я сперва думал, что мальчика там нарочно оставили Надзирающие. Но потом присмотрелся и узнал… мальчика… – Милуш оглянулся. – Спаска, перестань плакать. Сейчас не время плакать.

– Не трогай ее. Ты не понимаешь… – выговорил отец. – Кроха, слышишь? Все хорошо.

– Она плачет от радости, а не от того, что все плохо… – проворчал Милуш.

– Пусть плачет от радости, – ответил отец.

– Тебе нужно много пить, – строго сказал ему Милуш, но посмотрел на Спаску. – И ожоги я бы закрыл повязками, будет легче. Нам ехать дня три на этой колымаге с этой клячей. И ведь ни на одном постоялом дворе не остановишься – тебя везде знают как облупленного.

– Как думаешь, они поверили? – Каждое слово давалось отцу с трудом.

– Не знаю. Может, и поверили. Главное, чтобы поверили чудотворы. Они-то знают больше.

Спаска всхлипнула, вытерла глаза рукавом и, пошарив рукой под плащом, отыскала флягу. Телега ехала медленно, и было проще соскочить с нее, чтобы пересесть к отцу в изголовье.

– Таточка… – Спаска склонилась к его лицу. – Ты пить хочешь?

У него были опалены брови и ресницы, а волосы скрутились и высохли от жара, но лицо пострадало несильно. Спаска приложила флягу к растрескавшимся губам, чуть приподнимая отцу голову. Ему было трудно глотать и дышать, жизнь еле-еле теплилась в нем, взгляд то и дело мутнел, и Спаска снова ощутила страх и спазм в горле.

– Не бойся, – шепнул он. – Я не умру.

– Спаска, там в изголовье лежит полотно для повязок. – Милуш оглянулся и хотел сказать что-то еще, но отец его перебил:

– Милуш, не надо, я прошу… Пусть пока правит лошадью…

Милуш подумал немного, вздохнул и сошел с телеги.

– Перелезай сюда, – велел он Спаске.

И Спаска уже собиралась его послушать, как вдруг отец снова заговорил:

– Кроха, прости. Пожалуйста… Я не хотел, я не привык… Думать о тех, кто любит меня.

– Ты вообще не привык думать, – проворчал Милуш.

– А ты мог бы ей сказать, – сквозь зубы ответил отец.

– Молчи, не трать силы понапрасну. Я надеялся, что она ничего не узнает. Я думал, она опять к своему гвардейцу сбежала, когда не нашел ее в замке к обеду. А тут – на́ тебе, стоит посреди Хстова, в двух шагах от башни Правосудия…

Спаска хотела сказать, что прощать отца ей не за что, но так и не смогла – при Милуше.

Они выбрались на Южный тракт в лиге от Хстова и ехали по нему всю ночь и весь день. И Спаска удивлялась, почему они повернули на юг, а не на север, к замку, но Милуш сказал, что там пока никто не должен знать, что отец жив. В Горький Мох они тоже не поехали, и, похоже, никто кроме отца не знал, куда они направляются.

А ему к полудню стало совсем плохо. Милуш объяснил, что это ожоговая болезнь, яд идет в кровь из отмирающих тканей, и даже боялся давать отцу маковые слезы, чтобы не отравить его совсем. И жалел, что сделал повязки с лягушачьей слизью, в которой тоже есть яд.

– В лягушачьей слизи нет никакого яда, – сказала ему Спаска. – А маковые слезы все равно нужно давать.

– Будут яйца курицу учить… – проворчал Милуш. – Что, жалко татку? Без маковых слез обойдется, не такие и страшные ожоги, копоти больше. Сам всю эту ерунду придумал, сам теперь и расхлебывает… А я говорил, что ничего хорошего не выйдет.

Милуш лукавил, Спаска чувствовала. И жалел он отца ничуть не меньше, чем она, и боялся за него.

– На нем все заживает как на собаке, и это заживет, – продолжал бормотать себе под нос Милуш. – Я без змея обойдусь, а он без маковых слез обойдется. Вот мне сейчас только не хватало по болотам лягушек ловить, вместо того чтобы в замке ждать осады. Пусть не надеется, что я ему две недели буду доброй сиделкой, через три дня я в замок должен вернуться.

Однако когда отец от боли начал стонать и метаться, Милуш тут же дал ему глотнуть маковых слез.

* * *

Крапа Красен смотрел на «погребение» Живущего в двух мирах с балкона особняка Явлена. Народу собралось на удивление много, толпа шумела, гвардейское оцепление еле сдерживало ее напор. Любопытство людей было понятно: все своими глазами желали увидеть змеиную сущность покойного. Желтый Линь хорошо поработал, для такого быстрого распространения сплетни нужно точно выбирать, кому ее рассказывать. Если кто-то и не слышал о неизбежном превращении покойника в змею, то на площади Чудотвора-Спасителя ему об этом сразу же сообщили.

Когда Крапа приложил ухо к груди Живущего в двух мирах, он не услышал биения сердца и едва не поверил в его смерть. Но… падая на воду, тот ушибся щекой – щека оставалась покрасневшей и отекала на глазах. А это значит, что сердце все еще толкало кровь по сосудам. Кроме этого, Крапу привлекла странная выпуклость на боку под широкой рубахой, и достаточно было ее слегка ощупать, чтобы понять: это мертвая гадюка. Зачем Живущему в двух мирах мертвая гадюка? Вряд ли в этом был какой-то мистический или ритуальный смысл. А скорей всего, Живущий в двух мирах собирался исчезнуть, оставив вместо своего мертвого тела дохлую змею. Знал ли он о принародном сожжении? Наверное, нет. Но, возможно, предусмотрел и такой случай.

Если он оборотень и в обличии змеи может пересечь границу миров, сожжение ему не страшно. Главное, чтобы все вокруг поверили, что он не исчез, а именно сгорел. Так пусть его превращение в змею станет народным поверьем, исток которого Крапа «найдет» в старинных легендах и укажет чудотворам. И только один человек после этого не поверит в смерть Живущего в двух мирах – Инда Хладан. Но… пусть попробует кого-нибудь убедить в своей правоте.

– С чего они взяли, что непременно увидят змеиную душу этого человека? – спросил Явлен, нетерпеливо постукивая пальцами по широким перилам балкона. – Наверное, храмовники пустили слух, иначе бы сюда вообще никто не пришел.

Крапа поймал удивленный взгляд Желтого Линя, стоявшего рядом. Умен… Гораздо умней, чем Крапа мог предположить вначале. Догадался, что поручение распустить слух исходит не от чудотворов, а от него, Красена, лично.

– Не скажи, – ответил он Явлену. – Я кое-что читал об этом. Правда, довольно давно. В старинных книгах об оборотнях иногда упоминают, что под воздействием огня или кипятка не только живой оборотень перекидывается в свое истинное обличье, но и мертвый. Это один из способов выяснить, на самом ли деле убит оборотень, или пострадал невиновный.

– По-моему, это сказки, – сказал Явлен.

– По мне и оборотничество – сказка. Однако в Тайничной башне моего мнения не разделяют. Вот и Волче говорит, что видел превращение этого человека в змея. – Крапа оглянулся на Желтого Линя.

– Да, видел, – угрюмо ответил тот.

– А в его змеиную душу веришь? – спросил Явлен с усмешкой.

– Да, верю, – не менее угрюмо сказал Желтый Линь. Подыграл? А может, и все понял? Главное, чтобы не рассказал об этом Огненному Соколу.

Однако когда в огне вместо мертвого человеческого тела заметалась змея, а Явлен вскочил с места и уставился на погребальный костер, перегнувшись через перила, Желтый Линь даже не шевельнулся. И лицо у него осталось равнодушным, будто и такое он тоже видел ежедневно. Что это? Отсутствие воображения? Сострадания? Эмоций вообще? Или непроницаемая маска, сквозь которую никто не разглядит, что происходит у него внутри? Загадочный парень этот Желтый Линь… Следовало бы опасаться такого, но Крапа чувствовал к нему необъяснимую симпатию. И все еще надеялся когда-нибудь перетянуть его на свою сторону.