Текст книги ""Стоящие свыше"+ Отдельные романы. Компиляция. Книги 1-19 (СИ)"

Автор книги: Ольга Денисова

18 мая 427 года от н.э.с. Раннее утро

Существо, отдаленно напоминавшее человека, готово было уступить Йоке свое ложе в небольшой пещерке – гнездо из травы, шерсти и перьев птиц. Гнездо воняло так, что у Йоки начали слезиться глаза. К тому же он не хотел спать: выспался в ящике под вагоном. Существо действительно не понимало человеческого языка, и Йоке показалось, что оно вообще не слышит. Зато обладает развитым боковым зрением – замечает движения чуть ли не за своей спиной. И даже в темноте. Йока специально провел несколько опытов.

– Лучше бы ты проводил меня к железной дороге, – проворчал он, разглядывая вонючую пещерку.

Существо заскулило, кивая на свое гнездышко, и отодвинулось от него в сторону, словно уговаривая его занять.

– Нет. Не надо мне такого счастья, – поморщился Йока, – иди сюда!

Он махнул рукой и направился к валунам. Не так-то легко оказалось в густых сумерках разыскать камень, где был нарисован вагон.

– Вот, гляди, – Йока ткнул в него пальцем, – мне надо туда.

Был ли в этой уродливой голове какой-то проблеск разума? Наверное, был. Потому что существо показало тощей грязной рукой на тропинку и, в ответ на кивок, направилось вперед. Но вдруг передумало, вернулось назад и подбежало к «надгробному памятнику», пытаясь ухватить Йоку за руку. Скулило и кивало то на могилу росомахи, то на Йоку.

– Что, я должен на прощание поклониться твоей мамочке-росомахе? – усмехнулся Йока, хотя смешно ему почему-то не было, напротив – слезы едва не навернулись на глаза, так трогательно-жалок был этот ритуал. – Изволь.

Он порылся в кармане и вытащил носовой платок, оторванную пуговицу, засохшую вишневую косточку, стеклянный шарик, два пера для ручки и три сломанные спички. Конечно, вишневая косточка была бы тут уместней, но Йока не хотел смеяться над несчастным существом, которое не поймет, что над ним смеются. И положил в изножье могилы стеклянный шарик.

Он шел по шпалам до рассвета, хромая и перекладывая рюкзак с одного плеча на другое. И добрался до станции в каком-то небольшом поселении, дрожа от усталости. На платформе, рассчитанной не более чем на два вагона, стояла скамейка, будка кассы и табличка: Речина. Речина! Такой удачи Йока ожидать не мог! Да это всего пять остановок от Светлой Рощи! Не больше трех лиг! Не надо ехать до Славлены, поезд за двадцать минут доставит его почти до дома! Йока сбросил рюкзак на скамейку и подошел к будке – касса была еще закрыта, но рядом с ней висело расписание поездов: первый отправлялся на Славлену в семь тридцать утра. Судя по солнцу, ждать оставалось не больше полутора часов.

Он развалился на скамейке и вытянул измученные ноги. Главное – не проспать открытие кассы. Йока так устал, что не мог думать больше ни о чем, как будто и мыслям в голове было тяжело шевелиться. Напряжение, толкавшее его вперед от выхода с метеостанции до последних шагов по платформе, вдруг иссякло. Внутренняя дрожь, клокотавшая в груди, стала ознобом, и он не столько задремал, сколько впал в оцепенение, бездумно глядя в чистое небо.

Его привели в себя голоса неподалеку от платформы, и Йока сел, подтягивая к себе рюкзак. Короткий отдых лишь вызвал ломоту и скованность во всем теле. Даже подумать было страшно о том, чтобы встать на ноги и взвалить рюкзак на плечо. Проколотая пятка пульсировала болью, и кружилась голова.

Йока огляделся: пятеро мастеровых парней, наверняка отправлявшихся на работу в Славлену, торопились, хотя до поезда, похоже, оставалось много времени. И Йока понял, куда они спешат: с другой стороны по платформе застучали каблучки – язык бы не повернулся назвать эту милую девушку грубым словом «кассирша», однако в руке она сжимала ключ и направлялась к будке с кассой. И тоже торопилась – исчезнуть.

– Эй, Сладка! Ну постой, Сладка! – крикнул кто-то из парней, и в голосе его не было никакого уважения к даме.

Его слова заставили девушку пробежать последние несколько шагов, она ловко сунула приготовленный ключ в висячий замок на дверях будки и скользнула внутрь. Йока услышал, как стукнул засов.

– А я говорил, надо раньше выходить! – в сердцах сплюнул парень, ступая на платформу.

– Да ладно! Подумаешь! Она сейчас окошко откроет.

Йоку они заметили только тогда, когда едва не споткнулись о его ноги.

– Кто это тут без спросу пялится на наших девок? – один из них остановился и уставился на Йоку сверху вниз.

Двое из них прошли мимо – к окошку кассы, а остальные встали возле скамейки. Наверное, напугать подростка, да еще и чужого здесь, показалось им не менее забавным, чем осаждать запертую девушку. Мастеровым было лет по семнадцать-восемнадцать, и в другой раз Йоке бы польстило, что к нему всерьез цепляются взрослые ребята.

– Я не понял, а почему занята моя скамейка? – с вызовом спросил второй.

– Присаживайтесь, – Йока сделал широкий жест рукой, указывая на свободное место. Он устал и не хотел разборок, но гордость требовала быть наглым и бесстрашным.

– Ты слышал, Щука? Нет, ты видел когда-нибудь такое нахальство? Чтобы меня в собственной Речине какая-то пузатая мелочь приглашала присесть?

– Вздуть его, что ли? Или он прощения попросит?

– Детка, я не знаю, из какой канавы ты выбрался, но у нас принято уважать старших.

– А я помешал тебе уважать старших? – Йока поднял брови.

Он отличался хорошей реакцией, а противнику было неудобно бить сверху вниз: Йока нырнул под кулак, и тот врезался в спинку скамейки. Ритуальная часть поединка закончилась слишком быстро, Йока не ожидал, обычно вокруг да около ходили немного дольше. Впрочем, Речина могла иметь свои законы и традиции.

Бой не казался безнадежным до тех пор, пока в него не включились остальные. Пятеро на одного – это было слишком. И Йока думал о том, что с легкостью может напугать их так, что они хором будут плакать и звать маму… Да, это не только незаконно, но и нечестно. А впятером на одного – честно? И выбирать-то особо не приходилось: или быть избитым, или бежать. Йока пропустил два серьезных удара – в ухо и в подбородок, а они пытались схватить его за руки, и наверняка бы схватили, и тогда… Йока уже решил, что тогда мало им не покажется!

– Кто это тут обижает маленьких? – раздался голос в двух шагах.

Реченские на секунду опешили, и Йока воспользовался этой секундой – отскочил в сторону. Змай! Вот уж кого он никак не ожидал тут увидеть! Вот это подмога! Вдвоем пропадать не так страшно и одиноко!

Противники опомнились быстро, увидев перед собой чужака.

– Дядя, иди своей дорогой, а то… – Парень не договорил: Змай обошелся без ритуала. У него на руке уже не было лубка, и под поднявшимся рукавом мелькнул страшный сизый шрам в форме трехлучевой звезды.

Это была веселая драка: Змай и драться умел весело. И бесшабашно. Йока не отставал от него, но явно уступал если не в ловкости, то в силе. К тому же он привык относиться к дракам серьезно, сосредотачивался и следил за каждым движением противника. Змай же не стремился парировать удары, только уклонялся, не растрачивая много времени на оборону, поэтому с легкостью наступал. Дважды его роняли на каменную плитку платформы, но он вскакивал так быстро, что никто из противников не успевал воспользоваться преимуществом. Йока тоже однажды упал на скамейку, но Змай прикрыл его, позволив подняться.

Драку разнимали подошедшие к поезду рабочие – солидные и серьезные. Один из них оказался отцом мастерового, который первым начал цепляться к Йоке. К тому времени Змай успел вывести из строя только одного реченского, и Йока с удивлением увидел, как хорошенькая кассирша, присев на корточки, вытирает его разбитое лицо белым платочком.

– Ну и зачем с молокососами-то связываться? – укоризненно сказал один из рабочих Змаю.

Змай, все еще тяжело дыша, обхватил Йоку за плечо и прижал к себе:

– Вот и я тоже думаю: зачем? Йока Йелен, зачем они с тобой связались, а?

Под носом у Змая застыла тонкая струйка крови, и на скуле наливался синяк. Всего один. Ну, еще немного была разбита губа. Йока ощупал лицо: вроде ничего… Челюсть немного свернули, больно было под самым ухом.

– А ты бы лучше смотрел и учился, балбес! – Отец мастерового парня ткнул того кулаком в затылок. – Вам настоящий кулачный бой показали, так только дед мой дрался.

– Сладка! Ты билеты будешь продавать, или мы «зайцами» поедем? Бросай своего ненаглядного, ничего ему не сделалось!

А потом, под шуточки рабочих, выстроившихся в очередь за билетами, на Йоку вдруг накатило. Змай все еще обнимал его за плечо, и Йоке на секунду показалось, что произошедшее с ним на прошлой неделе было странным сном. Не было ни метеостанции, ни профессора Мечена, ни свода, ни рудника, ни Стриженого Песочника. Ни чудища в лесу. Такой замечательной вдруг показалась ему жизнь! В которой есть такие вот веселые драки, шуточки Змая, пассажирские поезда, солидные рабочие… И все в этой жизни было хорошо, просто и понятно.

– Ты чего, Йока Йелен? – Змай повернулся и глянул ему в лицо.

– Змай… Если бы ты знал, Змай… – Йока стиснул в руке его рубаху.

– Пошли, купим билеты.

– А ты как тут оказался?

– Да было одно дело. – Змай загадочно пожал плечами. – Переночевал и собирался обратно в Светлую Рощу.

Его пиджак и жилетка висели на табличке с надписью «Речена».

Только они взяли билеты во второй класс, все остальные поехали третьим. Перед тем как из-за леса показался поезд – с другой ветки, не той, по которой шел Йока, – Змай подхватил со скамейки его рюкзак.

– Да я сам, – вяло сказал Йока.

– Таким усталым мальчикам не стоит таскать на плечах книжки.

– С чего ты взял, что я устал?

– Лучше спроси, как я догадался, что там книжки, – серьезно ответил Змай.

– Ты опять шутишь? Их же видно…

– Все остальное тоже видно.

Вагон второго класса был пуст, только кондуктор стоял в тамбуре. Змай сел у окошка, закинув рюкзак на багажную полку.

– Ну давай рассказывай, из какой канавы ты выбрался. Пока нет никого.

– Я… вчера чуть не утонул в болоте. Представляешь? – Йока подумал секунду, а потом закрыл лицо руками. Этой жизни больше не будет. Можно, конечно, понадеяться на отца, но что может сделать отец? И даже то, что Йока нашел Врага, ничего не меняет. Конечно, это поможет отцу, но самого Йоку не спасет.

– Да ну? А по твоему загадочному лицу не скажешь. Я думал, что ты как минимум нашел в лесу Врага, – сказал Змай. Мысли он, что ли, читал?

– Нашел, – Йока оторвал ладони от лица, – а как ты догадался?

– По глазам. Рассказывай. – Змай посмотрел на свои ободранные костяшки пальцев и покачал головой.

И Йоке не пришло в голову что-нибудь от Змая скрывать. Он и сам не знал почему. Почему он так к нему привязался и всецело ему доверял?

– Понимаешь, в прошлое воскресенье выяснилось, что я мрачун… – Йока глубоко вздохнул.

– Только в прошлое воскресенье? Спросил бы меня, я бы тебе сказал раньше, – усмехнулся Змай.

– Ты опять шутишь?

– Почему? Нисколько. Только мрачуны скачут под дождем как очумелые, а потом шатаются по лесу на пару с росомахой. Не все, правда, думают, что это такие сны.

– Змай… И ты мне не сказал? Почему?

– Ну ты же не спрашивал.

– Если бы ты сказал… Я бы… Я бы тогда… И Стриженый Песочник… – Йока от досады стукнул кулаком по коленке.

Поезд начал тормозить, подъезжая к следующей станции.

– А что Стриженый Песочник? Я слышал, его арестовали и отправили на каторгу.

– Вот именно! А ведь это я, это я! – Йока вскочил и едва не упал, потому что поезд дернулся и остановился.

– Не кричи. Что «ты»?

– Я ударил того парня! И это я выдал Песочника! Я, как дурак… Я… шел к тебе, а встретил Инду…

– Да ладно, не переживай так.

В вагон зашел плотный дяденька в котелке и с тростью, подозрительно посмотрев на Йоку и Змая.

– Легко сказать! А я должен все исправить! Я должен…

– Хочешь в Брезенскую колонию? – шепотом спросил Змай.

– Не хочу, Змай! Не хочу, но у меня же нет другого выхода!

– Стриженый Песочник может подождать. Скоро сбудется Откровение Танграуса и Враг прорвет границу миров.

– Ничего он не прорвет! Я его видел! Это… Какая граница миров? Он слабей меня раз в десять!

– Да не ори так, – рассмеялся Змай.

18-19 февраля 78 года до н.э.с. Исподний мир

Зимич снял у хозяина трактира комнату – даже не стал смотреть, прежде чем заплатить за неделю вперед. И не ошибся: хоть и маленькая была комнатка, а с той, что он снимал над пивной, не сравнить. Вот где стоило сочинять сказки и стихи, вот где непреходящее вдохновение подпитывал бы треск дров не в очаге – в изразцовой печурке! И снег за окном, выходившим в уютный дворик с единственным фонарем, и высокая кровать с перинами и пуховыми подушками, и жаровня для горячих камней под дубовым столом (чтобы греть ноги), и подсвечники, изображавшие зверей и птиц, и плед из тонкого сукна, и кувшин теплого вина над свечкой, плававшей в лодочке, – Драго Достославлен ничего не понимает в роскоши!

С Ловче они проговорили всю ночь, едва ли не до рассвета. Он жил небедно, но уединенно, закончил университет в Лицце, потому что только там была кафедра натурфилософии (закрытая во время Большого раскола Храма), и продолжал изучать мир как единый организм, как целостную систему взаимодействия материи и сознания. Он знал многих колдунов, как деревенских, так и лесных, и переписывался со многими профессорами из хстовского университета. Поэтому дяде Дивны Оченки так легко удалось выдать себя за него: никто не усомнился в том, что появившийся в Хстове человек и есть Ловче-сын-Воич.

Хвала Предвечному и его чудотворам, у Ловче не было племянниц…

Утром – верней, ближе к полудню – Зимич отправился во дворец Правосудия, а Ловче – к колдуну из гвардии Храма: если бы парень знал, что он колдун, и умел проходить в мир духов, он бы давно излечился от яда желтых лучей. Но уже не сам яд, а падучая болезнь разрушала его, и Ловче не обольщался.

Государственный обвинитель, хоть и заставил Зимича подождать, встретил его в отличном расположении духа.

– Государь растрогался и прослезился, читая твой опус. И загорелся идеей показать крылатую колесницу на Медведки[27]27
  Медведки (здесь) –весеннее равноденствие, время, когда медведь покидает берлогу.


[Закрыть], то есть, я хотел сказать, на первый Благовест Предвечного…

Зимич, конечно, был тронут, но предпочел бы услышать о каких-нибудь других выводах Государя из его опуса.

– В общем, мы еще потягаемся с Надзирающими, – обвинитель потер руки, – троих арестованных уже перевели из Службы дознания к нам, у нас они быстро призна́ются, что никакого покушения не было. Не уезжай никуда, вдруг понадобишься.

Зимич вышел на Дворцовую площадь, не зная, радоваться ему или плакать. Вряд ли можно было сделать больше, чем заставить Государя прослезиться, вряд ли можно было найти поддержку сильней и влиятельней, чем Государственный обвинитель. Кроме чудотворов, конечно. Именно это и не давало покоя.

Вокруг звучно цокали копыта, поскрипывали колеса карет, возницы покрикивали друг на друга, на лошадей и многочисленных прохожих. Ветреный, пасмурный день собирался вот-вот просы́паться на мостовую густым снегопадом. Февраль – месяц метелей, зима пугает мир напоследок. На Медведки всем и так будет ясно, что весна победила; куда важней увидеть ее сейчас, когда впереди еще столько холодов.

– Стойко!

Звонкий девичий голос вспорхнул над шумной площадью, и сердце вздрогнуло, затрепыхалось в ответ, и дыхание остановилось – словно от радости.

Ее зовут Дивна Оченка, это не Бисерка, Бисерки нет и никогда не было. Но как же он, оказывается, скучал по ней – по Бисерке, а не по этой чужой ему девушке. Нельзя любить собственные грезы, это ни к чему не ведет.

– Стойко, – она подбежала к нему, но обнять не посмела – остановилась, опустив руки. В пушистой куньей шапочке, в легкой шубке из ласки – совсем как Бисерка. Может быть, раз уж он все равно ее встретил, зайти за вещами?

– Да, это я. – Голос дрогнул, выдал. Зачем же она так на нее похожа?

– Я хочу все объяснить, я ни в чем не виновата перед тобой, что бы ты…

– Ты ни в чем не виновата передо мной, ты просто не та девушка, которую я любил. Я любил Бисерку, внучку колдуна.

– Выслушай меня. Пожалуйста! Какая разница, как меня зовут?

– Разница не в имени. Мне нужно взять свои вещи, и, пока я их собираю, могу выслушать тебя. Только в этом очень мало смысла. Разве что поподробней узнать о дальнейших планах чудотворов.

– Ты хочешь знать о дальнейших планах чудотворов? Я расскажу тебе! – На глаза ей навернулись слезы, но Зимичу не впервой было видеть плачущих девушек.

Он вытаскивал бумаги из многочисленных ящиков письменного стола и не оглядывался.

– Значит, ты меня не любил, если для тебя важно, кто я и как меня зовут…

– Я тебя не любил. Я любил другую девушку. Которая хотела со мной дружить. – Зимич усмехнулся самому себе.

– Глупый! Никто и никогда не будет любить тебя так, как я! Никто не согласится на то, на что согласна я. Я не знаю, назвать это дружбой или чем-то гораздо большим. Я хочу стать тобой, я хочу разделить твои мысли, я хочу соединиться с тобой в одно целое! Я люблю тебя самого, а не твое тело. Кто-нибудь еще способен на это?

Он замер и опустил уже сложенные бумаги на стол.

– Ты сама понимаешь, о чем говоришь? Ты представляешь себе всю чудовищность того, на что ты согласна?

– Да! Это ты не понимаешь, что любить – это не обязательно обнимать и целовать. Ты привык к девчонкам-пустышкам, для которых любовь не идет дальше постели и свадьбы, для которых любовь – это внешнее, а не внутреннее. Ты и представить не можешь, что любить можно иначе, любить изнутри, сливаться воедино. Что есть нечто более высокое, чем просто спать в одной постели и каждый день беседовать за ужином ни о чем.

– Ни о чем? Знаешь, я бы за ужином читал ей сказки, а по утрам – стихи, которые сочинил за ночь. Я бы говорил ей о том, что чувствую, о чем думаю, и она бы иногда не соглашалась со мной. Она бы сажала цветы в нашем саду и ругала меня за то, что у нас нет денег, но на самом деле гордилась бы мной и моими сказками. И я бы гордился ею – такой умной, каких нет ни у кого. А еще у нас родились бы дети, много детей, потому что я любил бы ее каждую ночь.

– Твоя судьба выше, Стойко… – помолчав и всхлипнув, ответила она.

– Выше? Пугать людей и диктовать чудотворам откровения? Жить в пещере и вылезать из нее по команде твоего отца, изображая воплощенное Зло?

– Не в пещере, Стойко. В замке. В сказочном замке на высокой горе. Парить над землей в полуночной мгле и раньше птиц видеть рассвет. Ты будешь богом, а я – самой счастливой и могущественной богиней в двух мирах. Зачем мне крылатая колесница, если у меня есть крылатый ты?

Мама, мамочка, это же невозможно больно… Это, конечно, не предательство, но как-то очень на него похоже… Вместо Весны на крылатой колеснице, увитой цветами, – могущественная богиня на спине чудовища…

– Могущественная богиня? – выговорил Зимич еле слышно.

– У нас будет одна судьба на двоих. Помнишь, я говорила тебе про линию любви? У нас будет не только одна на двоих линия любви – у нас будет одна на двоих линия жизни.

Зимич потянулся к ножу на поясе. Ненависть. Ненависть – вот что превращает человека в змея.

– Ты хочешь убить меня? – Она улыбнулась бесстрашно, но грустно.

Он покачал головой и изо всей силы вспорол тугой лубок на левом запястье.

– Ты… ты хочешь убить себя?.. – Она задохнулась, готовая кинуться на него, чтобы помешать.

– Нет.

Он давно не точил нож как следует и в последнее время использовал его, только чтобы чинить перья. Тем хуже – стоило позаботиться об этом заранее. Рубцы на ладони загрубели и сгладились – действительно, пока ни одной линии… Зимич сглотнул, воткнул нож между большим и указательным пальцем и медленно провел черту к синему, отечному запястью.

– Вот моя новая линия жизни. – Он показал ей ладонь, которую уже заливала кровь. – И я клянусь своей кровью, что никогда не явлюсь людям этого мира в облике чудовища. Никогда могущественная богиня не будет парить в полуночной мгле на спине многоглавого змея. И никогда я не буду жить в замке на высокой горе.

Она замерла, подняв руки к губам, – и в этот миг была особенно похожа на Бисерку, хотя еще секунду назад Зимич не сомневался, что перед ним Дивна Оченка. Бисерка не хотела быть могущественной богиней.

– Лучше бы ты нарисовал на своей ладони линию ума… – раздался от двери голос Айды Очена. Он был одет в шубу и сапоги, а шапку мял в руке. – Дивна, я еду в Лес – мне надо встретить гостей из Славлены. Зашел попрощаться. Стойко-сын-Зимич, не желаешь прокатиться со мной? Стёжка по тебе соскучилась.

Зимич покачал головой.

На выходе из особняка он еле отделался от трех подоспевших лекарей, оттолкнул в сторону дюжего лакея, пытавшегося помочь нести узел с вещами, выскочил на мороз – и тут же увидел деревенские сани Айды Очена. Тот сам сидел на облучке и улыбался.

Тяжелый, неудобный узел бил по ногам. Сначала Зимич не чувствовал боли – не столько в ране, сколько в потревоженном суставе, – но вдруг терпеть ее стало почти невозможно. И кровь уже насквозь пропитала косынку, грозя перепачкать полушубок. Он огляделся в поисках какой-нибудь телеги, шедшей в сторону Мельничного ручья, – вдруг кто-нибудь из возчиков не откажется подвезти? – но как назло в ту сторону никто не ехал.

Пришлось пока двигаться пешком, и вскоре Айда Очен нагнал его и приостановил сани.

– А ты ведь ее до сих пор любишь, Стойко-сын-Зимич. – Улыбка его была теперь немного романтичной, но при этом оставалась однозначно довольной.

Зимич покачал головой:

– Не ее.

– Давай подвезу. Куда тебе?

– Не надо. Я доберусь сам.

– Как знаешь. – Айда тронул вожжи, понукая лошадь, и та пошла вперед рысью.

Хозяин трактира «Пескарь и Ерш» суетился, сокрушался, послал мальчишку из соседней лавки за лекарем. Лекарь же не велел обедать, велел выпить полную кружку хлебного вина и сказал, что из-за тех пятерых шарлатанов, которые лечили запястье Зимича, тот мог бы совсем остаться без руки. От полной кружки вырвало сразу, но лекарь велел выпить еще – и так до тех пор, пока Зимич не напился до потери памяти.

И он действительно ничего не помнил, просыпался несколько раз среди ночи, пил огуречный рассол, поставленный возле кровати, и воду из кувшина, засыпал снова и окончательно пришел в себя только на рассвете: дрожавшим с похмелья, с шумом в голове и тошнотой в желудке. Рука болела так, будто ее до сих пор зажимали в тисках.

Но в изразцовой печке уже трещали дрова, и вскоре появился хозяин, принес завтрак: кринку молока, горячих оладий со сметаной, а потом (по просьбе Зимича) – жареного рябчика, кислой капусты, огурцов, соленых рыжиков с луком и пахучим маслом. Зимич ел все подряд не меньше часа – похмелье потихоньку проходило, в голове прояснялось. И когда в дверь постучал Ловче, уже мог говорить и сидеть (в подушках, заботливо уложенных хозяином).

– Здорово, парень, – Ловче сел в кресло возле кровати. – Как себя чувствуешь?

– Спасибо, пока неважно.

– Пройдет. Помнишь что-нибудь?

– Неа. Ничего.

– Ну и слава добрым духам… Лекарь – умница, может, и вправду рука теперь будет двигаться. Где порезался-то так?

Зимич поморщился: то, что накануне казалось важным, значимым, теперь виделось смешным и слишком высокопарным.

– Да по глупости…

– Забавно вышло: порез на линию жизни похож, – улыбнулся Ловче. – Словно взамен стертой. Я начинаю верить, что ты и в самом деле не превратишься в змея.

– Я и рисовал линию жизни… И поклялся, что не превращусь в змея. Так что – никакого волшебства.

– Я верю в судьбу, в предчувствия, в предсказания. Но гораздо больше я верю в то, что человек создает свою судьбу сам: ежедневно и ежечасно выбирает, в какую сторону шагнуть.

– Лучше расскажи, как ты сходил к этому гвардейцу. – С похмелья не хотелось вспоминать о вчерашнем.

– Да. Я, собственно, для этого и пришел. Не такой он и сумасшедший, этот парень, как тебе показалось. Мозги ему, конечно, прополоскали здорово, и я уже догадываюсь, что это за напиток храбрости… Но дело не в этом. Дело в том, что он говорил правду о реке любви… Он ведь колдун, он видит эманации, которые не дано видеть другим. Я нарочно зашел в храм, чтобы убедиться. Долго пришлось искать такой, где не горит солнечный камень.

– И… что?

– Любовь людей, обращенная к ликам чудотворов, в самом деле течет через границу миров, – если ты понимаешь, о чем я говорю. Тот чудотвор, что выдавал себя за меня, верно назвал межмирьем ту область, попадая в которую колдуны видят мир духов. Я бы предположил, что мир духов в чем-то подобен нашему, хотя это смелое предположение. И если чудотворы в самом деле похожи на колдунов, то истекающая отсюда эманация подобна силе, которую мы, колдуны, получаем от наших добрых духов.

И тут Зимич вспомнил: Борча говорил то же самое! Но тогда его перебил логик, выдвигая версию проще – о власти над умами. И всем она понравилась, потому что Борча говорил умно и путано, а логик – просто и понятно.

Тем временем колдун-ученый продолжал:

– Я бы пошел дальше: расширил эту аналогию. Дело в том, что эманация, исходящая от Надзирающих, много сильней, чем та, что исходит от простого человека. Возможно, для мира чудотворов Надзирающие подобны нашим добрым духам, а обычные люди – глупым духам, которые имеют мало силы, но способны ее отдавать. Мы редко стремимся взять силу у слабых и глупых духов, это делают лишь те колдуны, которых не научили находить сильных духов: деревенские знахари или гадатели, например. Но обычных людей в сотни раз больше, чем Надзирающих, и твой колдун-гвардеец был совершенно прав: истекающая эманация сливается в реки, широкие реки, вместо ручейков.

– Но… зачем им столько?

– Пока не знаю. И для нас это не главное. Главное в том, что нечто уходит из нашего мира в мир духов, а мир – это целостная система, и если где-то прибывает, то где-то обязательно убывает. Я не знаю, к каким последствиям это приведет, но вряд ли это останется без последствий.

– А я ведь писал об этом… – вспомнил вдруг Зимич, холодея. – Я не мог объяснить, но я чувствовал… Посмотри, я притащил узел с вещами, там мои бумаги…

– Твой узел хозяин разобрал еще вчера. Бумаги – в столе.

– Посмотри. Я написал: медленная смерть мира.

– Возможно и такое. Если это будет продолжаться долго.

– Но тогда это точно нужно прекратить! Надо рассказать об этом… – Зимич приподнялся.

– Кому? Людям? Они не поймут и не поверят.

– Хотя бы Государю. Неужели он желает Млчане медленной смерти? Я не верю даже в то, что этого хотят Надзирающие.

– Да этого, наверное, никто не хочет. Но, я думаю, Государю, как и Надзирающим, нет до этого дела. Им это дает власть и деньги, а остальное их не интересует. Так устроены люди…

– Неправда, люди устроены не так!

Ловче грустно улыбнулся, но спорить не стал.

Они говорили до обеда, и за обедом (под воркотню хозяина о сочных шпигованных индюшачьих ножках, о неостывающей жирной бараньей похлебке с чесноком и печенных в меду полупрозрачных яблоках с блестящими боками), и еще немного после обеда. И пришли к выводу, что чудотворы, появившиеся в Млчане, – это что-то вроде колдунов-ученых, только их не единицы, а десятки, если не сотни. И к тому, что уничтожение колдунов многократно ухудшит положение, потому что некому будет обеспечить обратный приток силы из мира духов.

И, конечно, Зимич написал Государю еще одно письмо – на этот раз убедительное, – но, поразмыслив, понял: никто не захочет в это поверить, тем более Государь. А подтвердить правоту Зимича будет некому: ученых спрашивать не станут, не в чести́ теперь ученые.

И, конечно, он сочинил еще одну сказку, но она получилась слишком сложной для того, чтобы ее повторяли на каждом углу.

Похмелье прошло, боль утихла, а ощущение безысходности не кончалось, лишь делалось все тягостней и тягостней. Осознание бессилия нисколько не похоже на ненависть, от него опускаются руки. И хочется кричать во весь голос, но многого ли этим добьешься? Лишь прослывешь полоумным.

Полоумным? Как некий Танграус, которому диктуют безвкусные стихи Драго Достославлена с предсказанием чьих-то смертей… И смерти эти воспоследуют?

Так для чего же чудотворам нужна широкая река любви – неизвестной эманации, уходящей через границу миров? Что делается в том неизвестном мире, мире духов, куда ходят колдуны? Конечно, Ловче прав, это не имеет значения. Но… «Может быть, ты захочешь стать змаем не от злости, а от любопытства. Только чтобы одним глазком взглянуть на тот мир»…

Что толку глядеть на тот мир, если после этого не будет возможности никому о нем рассказать? Разве что могущественной богине…