Текст книги ""Стоящие свыше"+ Отдельные романы. Компиляция. Книги 1-19 (СИ)"

Автор книги: Ольга Денисова

6–7 июля 427 года от н.э.с. Исподний мир

Волче отдал Спаске написанное письмо и ушел в спальню к отцу, сказав, что тот прав и сначала надо поговорить о деле.

Она прочитала письмо раз двадцать и запомнила наизусть. В ладанку под лунным камнем оба письма не помещались, и Спаска долго не могла решить, какое из двух писем ей дороже. И выбрала второе, спрятав его на груди, а первое убрала в ларчик с украшениями, который ей подарила мамонька.

Спаска спустилась в трактир, чтобы не изнывать от тоски, пока отец наговорится с Волче, но там неожиданно застала Йоку Йелена – она и забыла о нем, и о том, о чем просил отец, забыла тоже. Вечный Бродяга сидел за столом напротив мамоньки, ел пирог с рыбой, и по всему было видно, что чувствует он себя очень неловко. Мамонька пыталась его разговорить, но он не понимал ее языка.

– А где Змай? – спросил он, увидев Спаску. Лицо его сразу же изменилось: он и обрадовался, и смутился.

– Он сейчас поговорит с Волче и спустится, – ответила Спаска, присаживаясь к нему за стол. – Им надо поговорить, отец давно здесь не был.

– Бросили гостя одного, – покачала головой мамонька, поднимаясь. – Он же по-нашему не понимает, я уж и так, и сяк, и разэдак… Я лучше ему сласти принесу – про сласти и без слов понятно. Хорошо хоть татка твой не забыл сказать, что мальчик любит рыбу.

– Это твоя мама? – спросил Вечный Бродяга, когда мамонька скрылась в кухне.

– Моя настоящая мама умерла. Мамонька… она мне названая мать.

– Моя настоящая мама тоже умерла, – сказал он, немного подумав. – Но я никогда ее не видел, я не знаю, как бы это было… жить с настоящей матерью.

– Ты жил с мачехой?

От этих слов он перестал жевать и положил пирог на тарелку, и Спаска догадалась, что сказала что-то не то. Ведь мамоньку она бы не посмела назвать мачехой… А названая мать – вовсе не мачеха.

– Я жил у приемных родителей, – ответил Йока Йелен неожиданно зло. – Но они были добры ко мне. Скажи, а хорошо, наверное, иметь такого отца, как Змай?

– Я не знаю, – улыбнулась Спаска. – У меня другого нет. Отец он и есть отец, я его люблю просто так, а не потому что жить с ним хорошо. Я еще не знала точно, что он мой отец, а уже его любила.

Йока кивнул, а Спаска помолчала и решилась спросить:

– Скажи, а ты совсем не боишься прорвать границу миров?

Ее вопрос поставил его в тупик.

– Я не думал об этом. Я еще не решил. И пока я еще не могу ее прорвать, мне не хватит на это силы. Я пробовал, конечно, но… Мой учитель говорит, что для этого надо выпить энергию настоящей молнии, а я пока научился брать силу только у шаровых молний.

– Наверное, мы с отцом и почувствовали толчок в границу миров, когда ты попробовал это сделать. Отец тогда очень за тебя беспокоился, ну, что ты не отдаешь мне энергию. Он ведь сильно болел, еще и ходить не мог, а уже собирался тебя спасать. А когда мы почувствовали этот толчок, отец сразу согласился подождать еще неделю.

– Я нарочно не сбрасывал тебе энергию, чтобы он понял… В общем, все это было напрасно, он все равно не стал освобождать колонию… Он спас только меня, а остальных спасать не стал.

Говорить с Вечным Бродягой было очень легко, и вскоре Спаске уже казалась, что она знает его с детства. Он в самом деле чем-то напоминал Гневуша, и она подумала: как было бы хорошо, если бы Йока Йелен был ее братом! И тогда отец не приставал бы к ней со своими дурацкими просьбами ему понравиться. Она вовсе не собиралась отталкивать Вечного Бродягу и уже забыла, что над ним нельзя смеяться, – смеялась, и еще как! Но он на этот смех совсем не обижался. Да, он был еще мальчик, поэтому и не смотрел на Спаску сверху вниз, не считал ее маленькой девочкой, которая ничего не понимает. И даже наоборот.

Мамонька принесла сласти – нарочно приготовила те, что больше всего любила Спаска, – и они с Вечным Бродягой запивали их молоком.

Он рассказывал о своем мире (и Спаска широко раскрывала глаза от удивления), о школе (где училось не пятнадцать человек, как у Милуша, а целых двести!), о том, что происходит за сводом, о том, как он в следующий раз выпьет черную воронку смерча. Но неизменно его рассказ возвращался к колонии и к его освобождению оттуда.

– Понимаешь, у нас в школе все было не так, как в колонии. В школе каждый за себя, там, чтобы быть первым, надо все время держать ухо востро, ну, не расслабляться. А в колонии никто друг над другом не смеется, все друг другу помогают. Я не знаю, это потому что там собрались мрачуны или… ну, из-за того что жизнь тяжелее. И получается, что я их предал, когда сам спасся, а им не помог.

– Но ведь никому не стало бы легче, если бы ты там остался, правильно? Значит, это никакое не предательство, – Спаске очень хотелось его утешить.

– Да? А Мален? Кто защитит Малена, если меня там нет? Мален – он не слабый, нет. Я это понял. Он, может, даже в чем-то сильней меня. Ему очень плохо было в колонии, хуже, чем мне. Потому что он из Лицея искусств, там все не так, как у нас в школе. А Мален не ныл никогда, он мне хлеб свой отдавал… Он настоящий друг, а я… Я клятву ему дал, что никто его не ударит, и получается, что я нарушил клятву.

– Если Мален настоящий друг, то он поймет.

– Вот это и обидно, что Мален поймет и простит. И… дело даже не в клятве. Просто Малену там плохо. Он не привык к такой жизни, он с мамой жил, у него знаешь какая мама? Она ему помогала делать свой герб. Я даже представить не могу, как бы моя мама… то есть не мама, конечно… – Йока Йелен замолчал и отвернулся.

Может, его беды и казались Спаске совсем детскими, несерьезными, но он переживал их искренне. Ему было больно говорить о приемной матери – наверное, она его чем-то обидела. Любовь всегда боль и страх, даже если твоим любимым ничто не угрожает. А значит, он ее любил.

– А твоя мама… твоя приемная мама… она красивая? – спросила Спаска.

– Конечно. Она… похожа на тебя. Чем-то. Ты тоже очень красивая. Я когда в первый раз тебя увидел, я сразу понял, что ты красивая. Я тогда думал, что ты мне приснилась. Я ведь еще не знал, что я мрачун.

– А я в первый раз тебя увидела, когда тебе было восемь лет. Ты болел грудной горячкой, и я очень боялась, что ты умрешь. У нас от грудной горячки часто умирают.

– А, это воспалением легких? Я помню. Верней, я помню, что болел, но как болел – не помню.

Спаска так увлеклась разговором, что не услышала шагов по лестнице.

– Я вам не помешаю? – спросил Волче, остановившись возле стола.

– Волче, это Вечный Бродяга, мой добрый дух! – улыбнулась Спаска. – Только он говорит на языке чудотворов и по-нашему почти не понимает.

– Я очень рад, – хмуро ответил Волче.

– Йока Йелен, это Волче, он самый отважный человек на свете, он несколько раз спасал мне жизнь, – сказала Спаска на языке Верхнего мира. Вечный Бродяга поднялся и с достоинством кивнул – наверное, в его мире так было принято приветствовать новых знакомых. И жест получился очень красивым, даже царственным.

– Я поем и уйду, – сказал Волче, садясь за стол. – Не буду мешать. И на службу мне завтра рано.

Спаска растерялась, испугалась даже – и холода в его словах, и опущенных глаз, и торопливых движений. Потом хотела рассердиться: как он смеет ее ревновать? Как может не доверять ей? Неужели ей придется оправдываться в том, в чем она совсем не виновата? Но она так и не успела рассердиться, потому что разглядела за этим холодом боль и страх. Любовь всегда боль и страх… И Волче старается их скрыть, даже от самого себя, – ему кажется, что это удар, который надо вынести с достоинством, он собирает это достоинство в кулак из последних сил и из последних сил держит лицо невозмутимым.

– Волче… Никогда, слышите, никогда не смейте меня ревновать, – сказала она очень тихо.

Он на секунду вскинул глаза и снова уперся взглядом в стол:

– Я же сказал, что поем и уйду.

– Волче, не уходите. Пожалуйста. Вам это нужно от меня услышать? Чтобы я просила вас о чем-то, что-то вам доказывала, оправдывалась?

– Нет. Мне ничего не нужно. Тем более оправданий.

Спаска ощутила, как отчаянье перехватывает ей горло, как трудно становится дышать, как больно…

– Спаска, он чем-то обидел тебя? – неожиданно встрял Йока Йелен – и она вспомнила, как он жалел об отсутствии шпаги: вот-вот вскочит и схватится за нож на поясе.

– Нет, Йока Йелен, это я обидела его. Верней… Он сам на меня обиделся.

Вечный Бродяга словно не услышал ее слов и пристально посмотрел на Волче.

– Я никому не позволю тебя обижать. Никому и никогда.

В другой раз Спаска обязательно рассмеялась бы, но тут испугалась еще больше, потому что Волче тоже взглянул на Йоку Йелена. Вообще-то Йока Йелен заслужил и взгляд сверху вниз, и презрительную усмешку, но был слишком самолюбив, чтобы снести их просто так. С него слетела смешная высокопарность, глаза сузились, и в них появился непритворный гнев.

– Скажи ему, что я самый сильный мрачун Обитаемого мира. Удар мрачуна вполсилы считается чем-то вроде пощечины, и мне ничего не стоит заставить его ползать на коленках, лить слезы и пускать слюни. Просто чтобы он знал, что я не беззубый щенок, который задирает взрослого пса. А если я ударю в полную силу, я его убью.

– Йока Йелен, можно я не буду этого говорить?

– Я прошу.

– Волче, Йока Йелен самый сильный добрый дух Верхнего мира. Он может вернуть нам солнце. И сделает он это, возможно, ценой своей жизни.

– По-моему, он сказал совсем не это. Я плохо знаю его язык, но что-то понимаю. Мне показалось, он мне угрожает.

– Ты же видел, какую силу он мне передает… Ему стало обидно, что ты посчитал его мальчишкой.

– А кем я должен его посчитать?

Из кухни вышла мамонька с ужином для Волче.

– Ох, петухи, – вздохнула она и потрепала его по волосам. – Уже полночь скоро, а ты еще не поел. И перестань, перестань дуться, как мышь на крупу.

Волче не сказал больше ни слова, быстро съел капусту со свининой, залпом выпил кружку молока и вышел вон.

И Вечный Бродяга пытался расспросить Спаску, что произошло, но она, памятуя о данном отцу обещании, не стала ничего ему объяснять.

– Извини, Йока Йелен. Я не знаю, куда пропал отец, но… я очень устала. Можно я пойду к себе?

– Конечно, – кивнул тот. – Ты могла бы не спрашивать. Это я проспал полдня…

Она еле сдержалась, чтобы не бежать, и зашла в комнату Волче без стука.

Он уже погасил лампу – было совсем темно, но Спаска кожей чувствовала тепло его тела и трепет дыхания. Он лежал под одеялом к ней спиной, съежившись, будто от боли. Она присела на корточки у изголовья и провела рукой по его волосам.

– Волче, ну пожалуйста. Зачем вы меня заставляете бегать за вами? Зачем? Я не знаю, сколько мы тут пробудем, но совсем недолго, я не могу просто хлопнуть дверью и подождать, пока вы опомнитесь. Не смейте меня ревновать, слышите? Ведь надо было вас наказать за это, разобидеться как следует… Только я же знаю, что вам еще больней, чем мне, так зачем же вы так? Зачем же вы и себя, и меня мучаете?

– А ты не понимаешь? – Он словно нехотя повернулся к ней лицом и медленно погладил ее по щеке.

– Нет, я не понимаю! Мне что, ни с кем теперь нельзя говорить? Мне до свадьбы в комнате запереться?

– До свадьбы? С кем?

– С вами… Или вы уже раздумали на мне жениться?

– Маленькая моя… – Волче притянул ее голову к себе. – Я не раздумал. Твой отец сказал, что хочет выдать тебя замуж за Вечного Бродягу.

– Да мало ли что он хочет! – едва не рассмеялась Спаска. – Он и мне говорил, что отдаст меня в жены тому, кто прорвет границу миров! Волче, он же ерунду говорит и сам в нее не верит! И вы поэтому… Вы вот так легко от меня отступились? Мешать он не будет! Поест и уйдет! Да…

Спаска обхватила его за шею и прижалась щекой к его щеке.

– Бедный мой… Хороший мой… Я вам рубашку вышила, только она в замке осталась. Не отступайтесь от меня, пожалуйста. Я знаю, что вам мой татка скажет: что мне с вами плохо будет. Вы не верьте ему. Мне без вас будет плохо.

А потом они сидели обнявшись на полу возле кровати, в темноте, а за окном шел дождь, и пасмурный рассвет никак не мог пробиться сквозь мозаику стекол. В доме на болоте ночью было гораздо светлей…

Спаска рассказывала о призраке Чудотвора-Спасителя, который ставил свечу в ее комнате и читал письма, которые она писала Волче. А он – о том, каким странным ему кажется господин Красен, и о том, что через несколько часов Государь должен объявить о казни болотников, которые убивали детей, и о том, что никак не удается узнать, где храмовники спрячут новое оружие.

Спаска случайно нащупала повязку у Волче под рубахой – он солгал, что обжегся. Она сразу поняла, что он лжет, и ей почему-то стало тревожно, словно за этим крылось что-то страшное, какая-то угроза, которая еще не миновала.

– Да что ты, маленькая… Чего ты испугалась? Уж все зажило давно. Я и думать забыл.

– Если зажило, зачем повязка тогда?

– Да это Зорич – боится, что рубаха корочки обдерет раньше времени.

– Это неправильно, ожоги лучше вообще без повязок держать, они быстрей заживают. – Спаска сжала губы. – Если бы я с вами жила, я бы давно вас совсем вылечила.

* * *

Темный бог Исподнего мира тремя гибкими кольцами свернулся на мягкой перине под невесомым пуховым одеялом – ему не нравилось скользкое шелковое белье этого широченного ложа. Он лежал неподвижно, но настороженно: он был смертью.

Жирный, одышливый старик долго принимал лечебную ванну, пахшую горькой травой, долго облачался в ночную рубаху и колпак – при помощи множества слуг и служанок, долго – уже в постели – пил стакан молока, положенный ему на ночь. Темный бог не двигался. И только когда последний из слуг, поправив подушки, оставил своего хозяина в одиночестве, Темный бог шевельнулся. Чешуйки по бокам его туловища потихоньку шипели – словно вода на раскаленной сковородке, – и старик насторожился. Ему нечего было бояться, и он не испугался, ведь и шелк постельного белья мог издавать подобный звук. Темный бог медленно выбрался из-под одеяла, оставаясь в тени, и старик снова не заметил его смертоносного присутствия. Песчаная эфа двигалась в сторону живого тепла, раздраженная скользким шелком подушек.

Старик не закричал – он онемел от ужаса. Беззубая челюсть безвольно опустилась вниз (как у покойника), лицо посерело. Одно резкое движение, и эфа, сделав молниеносный выпад, впилась бы в немощную, дряблую плоть. Она не слышала сказок о неагрессивности змей, ее разозлило опасное соседство: Темный бог положился на ее способность источать невидимую эманацию, вызывающую в человеке парализующий страх. Старик не закричал.

Не закричал он и тогда, когда рядом с ним на ложе появился человек, – Темный бог, подвернув под себя одну ногу, весело взглянул на Стоящего Свыше и улыбнулся.

– Я думаю, тебе хватит благоразумия молчать и дальше. Я очень быстро превращаюсь в ядовитых гадов, и если ты окажешься несговорчивым, мне придется иметь дело с твоим преемником.

Старик медленно и еле заметно кивнул – он боялся шевелиться.

– Еще я умею превращаться в крохотных лягушат и ящерок, которых прислуга не обнаружит в твоей спальне и при самом тщательном обыске, поэтому каждый вечер ты рискуешь оказаться под одним одеялом с кинским аспидом. И никакая охрана не спасет тебя от змеиного укуса в парке, или на приеме, или на службе в храме. Где бы ты ни появился, везде могу оказаться и я. А ты думал, что могущество Живущего в двух мирах – это сказки, придуманные для толпы? Попробуй попросить защиты у Предвечного, ты столько лет служишь ему верой и правдой, может, он и откликнется. Но, сдается мне, Предвечному нет до тебя никакого дела, так же как и тебе до него.

– Что… что ты хочешь?.. – одними губами – побледневшими до синевы – прошептал старик.

– Обычно я не размениваюсь на мелочи, но теперь мне нужно, чтобы Храм оставил замок Сизого Нетопыря в покое. И, конечно, никакого ружейного хлопка, никаких новых пушек и разрывных снарядов.

– Я… я не могу… Это невозможно… Как я это объясню?

– Кому? Чудотворам?

Старик сглотнул, и тяжелый морщинистый зоб на его шее неприятно шевельнулся.

– Ты мразь, позор этого мира. – Темный бог брезгливо поморщился. – Тебя следовало убить давно, но, к сожалению, на твое место встанет точно такая же продажная тварь. Если хоть одна пушка выстрелит по стенам замка, я не поленюсь заглянуть к тебе еще раз. Ты жив до тех пор, пока стоит замок Сизого Нетопыря. Крутись как хочешь, тебе не занимать умения плести интриги.

Стоящий Свыше тяжело дышал, в груди его при каждом вздохе свистело и хлюпало: от волнения начался приступ астмы. И Темный бог ощутил жалость: дряхлость и немощь всегда вызывали в нем чувство вины, особенно рядом со стареющими друзьями. Сила – это когда слабых защищают. Когда лежачих не бьют. И отвращение к продажному старику, погрязшему в роскоши, постепенно превратилось в отвращение к самому себе и своему «могуществу».

Зеленая ящерка соскользнула на паркет по резной ножке кровати, безошибочно угадав направление к ближайшей щели между стеной и плинтусом. Холоднокровным тварям неведома жалость, чувство вины, любовь, осуждение; их не волнует мораль, добро или зло: Темный бог покинул покои Стоящего Свыше без тени сомнений, чуждых той сущности, что стояла над всеми существами, которыми он мог обернуться.

* * *

Внизу еле слышно звякнул колокольчик – вернулся Змай. Скрипнула дверь в комнату мамоньки, но, наверное, она уже уснула, потому что на лестнице раздались шаги – Змай поднимался к себе. Волчок ждал, что вот-вот распахнется дверь, но тот прошел мимо.

– Татка вернулся, – сказала Спаска. – А я даже не видела, как он выходил. Он нарочно меня одну с Вечным Бродягой оставил…

Волчок, только что счастливый, ничего не сказал.

– Волче, да не переживайте вы из-за этого. Йока Йелен – он же несчастный мальчик, он на Гневуша похож.

– А кто такой Гневуш? – насторожился Волчок.

– Вот правильно татка говорит, что вы ревнивый! – Спаска засмеялась. – Гневуш – это мой старший брат, он умер, когда ему было восемь лет. От оспы, во время мора. Но на самом деле его убило болото. Оно его давно звало, я слышала. И Йоку Йелена что-то зовет, я чувствую. Напрасно татка все это придумал, Вечный Бродяга и без его выдумок прорвет границу миров.

– И что придумал татка?

– Он меня попросил, чтобы я Йоке Йелену понравилась. Ну, чтобы он влюбился в меня и ради меня прорвал границу миров. – Спаска сказала это легко, со снисходительной улыбкой. А Волчок, подумав над ее словами не больше секунды, задохнулся от злости. Да… Да как Змай смеет! Кем он считает свою дочь?

– Что вы, Волче? Вы опять сердитесь?

– Сержусь? – Волчок рывком встал на ноги. – Это не то слово! Ты сама-то понимаешь?..

Он как был, в исподнем и босиком, прошлепал к двери.

– Волче, куда вы? – испуганно спросила Спаска. – Погодите, не надо, вы совсем не так это поняли!

– Я все понял правильно. Погоди здесь, ладно?

Конечно, она его не послушалась и выбежала вслед за ним в коридор, но Волчок, заходя в комнату Змая, хлопнул дверью у нее перед носом и задвинул засов.

Змай стоял возле кровати и расстегивал пуговицы безрукавки – наверное, собирался спать. Он даже открыл рот, чтобы что-то сказать, но Волчок ему не позволил, сходу ударив кулаком в подбородок, снизу вверх, чтобы повалить одним ударом. Вообще-то он не надеялся на благополучный исход – видел Змая в кулачном бою. Однако тот почему-то не попытался ни уклониться, ни ответить, разве что чуть повернул голову: удар пришелся сбоку, но Змай не удержался на ногах и растянулся на полу, опрокинув стул, на котором стояла кружка с вином.

Волчок тяжело дышал и не сразу смог заговорить, Змай же, напротив, потихоньку поднимаясь, тут же спросил:

– Это за что?

– А ты не знаешь? – прорычал Волчок сквозь зубы.

– Ну, мало ли что тебе могло показаться неправильным…

– Твоя дочь что, подстилка, что ли? Ты для этого ее растил – чтобы под нужных людей подкладывать? Или ты думаешь, что если выбрал молодого и пригожего – это ничего, это ей понравится? Чего уж там – она ради тебя и Стоящего Свыше соблазнит, не сомневайся. Потому что она тебя любит и все для тебя сделает. Но ты-то, ты-то сволочь какая!

– Я так и знал…

– Что ты знал?

– Что вино прольется. Теперь пол попробуй отскреби. Ну и что ты орешь?

– А нечего кружки на стулья ставить, для этого столы есть…

– Ага, поучи меня еще, куда мне кружки ставить. – Змай поднял стул и подвинул Волчку кресло. – Сядь.

– Не собираюсь я тут рассиживаться. Я все сказал, что хотел.

– Ты мне так много вопросов задал… Я ответить собирался. Но можешь и стоя послушать. – Змай расселся на стуле и закинул ногу на ногу. – Во-первых, Йока Йелен еще мал, чтобы под него что-то подкладывать. Он и про поцелуи только в книжках читал, а про все остальное даже не догадывается. Во-вторых, я и сам думал, что это как-то нехорошо.

– Нехорошо? – снова вскипел Волчок.

– Ну да. А что, хорошо разве? Но я, понимаешь, думал: а вдруг он ей понравится? Славный же парень, и по возрасту ей подходит.

– А если он умрет, прорывая границу миров?

– Она поплачет и забудет, дело известное. А еще очень мне любопытно, какие дети могли бы у них родиться… Что будет, если смешать кровь змея и росомахи…

– Она же дочь тебе, а не сучка породистая! – застонал Волчок.

– Да что ты заладил: дочь, дочь… А то я сам не знаю. Вот потому что она мне дочь, и потому что я ее люблю, как никого не любил за всю мою долгую жизнь, вот только поэтому я тебе, дураку, сразу не отказал наотрез, как любой другой на моем месте сделал бы, а сижу и терпеливо жду, когда она тебя разлюбит.

– А если не разлюбит?

– А если не разлюбит, так тому и быть: женишься на ней. Но запомни, из жалости за тебя пойти я ей не позволю – только по любви.