Текст книги ""Стоящие свыше"+ Отдельные романы. Компиляция. Книги 1-19 (СИ)"

Автор книги: Ольга Денисова

Он видел эту штуку. Видел красный луч и успел сказать: «Когда-нибудь харалуг откроет медальон». Вот оно и настало, это когда-нибудь.

– Жмур! Не делай этого! – Полоз ломал руки и едва не плакал. – Жмур, бежим! Их там не меньше сотни!

– Уходи, – хмыкнул Жмур. – Уходи, не попадай мне под горячую руку. Да будь их хоть тысяча!

Полоз отступил и встал рядом с ним, сжимая в руке цеп. Глупый! Да Жмуру не требовались помощники. Он разобьет эту сотню не глядя!

Жмур поставил молот на землю, взял в правую руку нож, нащупал им щель между створок, ковырнул, и медальон, хрустнув, как орех, распался на две половинки.

Он шуршал. Он шуршал все громче, и махонькая пружинка в нем набирала обороты. Жмур смотрел на нее, как завороженный, – забавная вещица: стрекочет, как насекомое, шевелится. Все быстрей и быстрей. Что-то легко ударило его в грудь, и вместе с этим ударом он почувствовал, что сейчас случится. Он замахнулся, посмеиваясь, и швырнул медальон в толпу стражников, которые, толкаясь, подбегали к калитке. Полоз ошибся – не сотня. Ну, самое большее, человек двадцать пять. Жмур задвинул Полоза себе за спину, когда медальон громыхнул и выбросил в стороны сноп желтых молний. Тяжелая волна ударила Жмура в грудь, сарай сложился, как карточный домик, снесло крыльцо, и набок завалилась стена; упал забор напротив, из окон соседнего дома вылетели стекла. Кровь, крики, разорванные тела – те из стражников, что уцелели, без чувств валялись на земле.

Жмур удовлетворенно хмыкнул и увидел синее небо.

С соседней улицы вдруг раздался крик. Долгий, сумасшедший крик. А вслед за ним – еще один.

– Ну и чего ты добился? – растерянно спросил Полоз, поднимая шапку, которую снесло ему с головы. – Ты сам понял, чего добился?

– Понял, – кивнул Жмур, подхватил молот и направился к главной площади. Он разнесет тюрьму по кирпичику. И он не будет одинок в своем желании.

Благородный Огнезар ходил по застенку: ему не хотелось возвращаться домой на два часа, он собирался побыть в одиночестве и ждал, когда кат наконец вымоет пол и уберется восвояси.

Жмур сделал все, как было задумано, но артист из него, конечно, никакой. Мальчишка догадался сразу и, похоже, нарочно издевался над Огнезаром, подозревая, что тот их подслушивает. Огнезар еще и еще раз прокручивал в памяти все, что произошло между отцом и сыном. Все шло, как задумано. Объятья, слезы, уговоры… Лишь в самом начале прозвучал вопрос, которого Огнезар не понял, хотя тот его и насторожил. Парень спросил, как пишется слово «Полоз». Этот вопрос волновал его и в прошлый раз, когда тюремщик читал ему записку. В этом, наверное, крылось что-то важное для Жмуренка, а раз оно было ему важно, значит, это стоило выяснить.

Огнезар еще раз вспомнил разговор Жмуренка с тюремщиком. Это первое, что он спросил, когда тот прочитал ему записку. И сегодня он спросил об этом, когда отец нагнулся и обнял его. Стоп. Обнял, повернувшись к окну грудью, закрыв спиной весь обзор! Он дал ему что-то прочитать! И там тоже было слово «Полоз»! Только так! Во всяком случае, это возможно.

Нет, ущербный кузнец не способен на тройную игру. Это исключено! После этого он усадил мальчика, продолжая его обнимать… Это невероятно, но перестраховаться надо. Огнезар хотел выйти в коридор и кликнуть тюремщиков – надо послать стражу к дому Жмура. Его смутила внезапная тишина в застенке, он оглянулся и увидел, что кат перестал возить по полу тряпкой, выпрямился и странно на него смотрит.

– Что ты встал? – недовольно спросил Огнезар.

Рука ката потянулась в сторону, он продолжал смотреть в глаза Огнезару, а рука его шарила по стене, как будто вовсе ему и не принадлежала. Неожиданно мурашки пробежали по спине Огнезара, и в этот миг он услышал из окна крик – исступленный крик безумца… И тут же, одновременно с этим, что-то ушло из груди, в ней образовалась странная равнодушная пустота. Все вокруг словно схлопнулось, сложилось, и вместо трехмерного мира Огнезар увидел безликую и скучную плоскую картинку.

– Харалуг открыл медальон, – хрипло, с ненавистью сказал кат и взмахнул кнутом.

Кат убил благородного Огнезара тремя ударами, переломив ему шейные позвонки, и вышел в коридор. Тюремщики бежали на крик, обнажая сабли, но его оружие не оставляло им никакой надежды на победу. Он вышибал сабли у них из рук шутя, играючи – и смеялся. Он смеялся впервые за пятнадцать лет. Они отступили, попятились, а с улицы неслись крики, и тюремщики не понимали, что происходит. Кат теснил их к выходу, подхватив чью-то саблю левой рукой.

– Харалуг открыл медальон! – выкрикнул он, и из общих камер ему ответил вой арестантов. – Быстро! Ключи сюда!

Сзади на тюремщиков напирала стража, в давке ничего было не разобрать, но кат продолжал размахивать кнутом, нанося точные удары – по рукам, в лицо, толчком в грудь, захлестом по ногам.

Они выли и падали.

– Ключи!

– Отдайте ему ключи! – орали в передних рядах. – Он сумасшедший!

– Я был сумасшедшим, – расхохотался кат. – А теперь Харалуг открыл медальон.

Ключи со звоном пролетели по полу и остановились у его ног.

Жмур шел по городу и слышал крики. Люди приходили в себя. Они не сразу понимали, что случилось, и кричали. Не все они были разбойниками. Не все слышали о последней заповеди. Но они стали вольными людьми в один миг, и смотрели вокруг, и к ним приходило понимание того, что с ними сделали.

Иногда навстречу попадалась стража, но молот в руках Жмура заставлял ее отступать. Шум нарастал, Жмур видел, как по улице пробежали двое разбойников с топорами в руках, потом еще один вслед за ними. Куда подевался Полоз, Жмур не разобрался. Он шагал к главной площади, и его мало интересовало, что происходит вокруг.

За тюремной оградой шла настоящая схватка. Жмур разглядел ката с кнутом и сначала намеревался проломить ему голову, но вдруг понял, на чьей стороне тот сражается. Сотня заключенных, кто с голыми руками, кто с саблями, добытыми в бою, теснила три десятка стражников, и те сопротивлялись не очень воинственно. Жмуру пришлось вступить в драку, чтобы проложить себе дорогу ко входу.

В тюремном коридоре было тихо: сражение вылилось наружу. Жмур сшибал замки с каждой камеры и заглядывал внутрь. В одной из них он нашел десяток притихших, напуганных женщин, но прошел мимо, продолжая искать холодную. Пусть рухнет весь мир, пусть все они убьют друг друга – Жмур пришел сюда за своим сыном, и ничто больше не волнует его.

Он нашел его в самом дальнем конце коридора. Его мальчик лежал в углу, сжавшись в комок, раздетый, весь в крови. Он лежал, широко открыв глаза, и не шевелился, и на секунду Жмур подумал, что опоздал. Но глаза моргнули, и израненные губы шевельнулись.

– Сынок, – Жмур упал рядом с ним на колени, – Сейчас.

– Холодно. Так холодно… – шепнул тот.

– Сейчас.

Жмур поискал глазами что-нибудь подходящее и увидел в углу скомканное куцее одеяло.

– Сынок… – Жмур расстелил одеяло на полу и осторожно поднял Есеню на руки. Тот сморщился от боли и скрипнул зубами.

Жмур завернул его и вспомнил, как его сын был пухлым младенцем и как он качал его на руках, в кухне, и как разглядывал его личико, удивляясь, что живой человек может быть таким махоньким. Он поднял его и прижал к себе – ему не было тяжело.

– Я отнесу тебя домой, – сказал он и пошел вперед, слегка покачивая сына, будто тот был младенцем.

– Домой… Бать, правда?

– Правда.

– Ты открыл его?

– Да. Твоим ножом.

Жмур вышел на порог – тюремщики отступили за ворота, кто мог – бежал, у остальных не было никакой надежды на победу. Он посмотрел по сторонам, чтобы никто случайно не толкнул его мальчика, и пошел к воротам. В глаза бросилось белое полотно напротив тюрьмы: портрет его сына.

– Ты отомстил им, сынок. Ты… – Жмур прижал Есеню к себе еще сильней.

Навстречу ему из-за ограды вынырнули два разбойника с топорами в руках, и Жмур поспешил сказать:

– Это мой сын, это он открыл медальон.

Разбойники понимающе кивнули и обошли его с двух сторон.

Теперь с улиц раздавались крики, лязг оружия, по улицам бежала стража, и непонятно было – они спасаются бегством или спешат кому-то на помощь. Люди выскакивали из домов, пытаясь выяснить, что происходит, и Жмур, проходя мимо них, кивал им всем и говорил, как заведенный:

– Это мой сын. Он открыл медальон.

– Бать, это же неправда… – шепнул Есеня и улыбнулся.

– Правда. Тебе больно, сынок?

– Ага.

– Потерпи. Мы скоро придем.

– Я терплю.

– Скоро будет весна, вернется мама, девочки, и мы все вместе поедем на море, в Урдию, – Жмур покачал его на руках, как будто этим мог облегчить его боль.

Есеня улыбался. На пути встретились две женщины, с удивлением посмотревшие на Жмура, и он снова сказал:

– Это мой сын. Он открыл медальон.

– Бать, ну зачем ты врешь? – шепнул мальчик, все так же улыбаясь – довольный, счастливый.

– Это правда.

Жмур издали увидел бегущего навстречу Смеяна с вилами наперевес. За ним, спотыкаясь, спешила Чаруша.

– Жмур! Жмур! Что случилось, Жмур? Как это случилось?

– Мой сын открыл медальон, – ответил тот и гордо поднял голову.

Три дня горожане громили замки на холмах. Оставшиеся в живых стражники давно побросали оружие и поспешили уйти за городскую стену. Из ближайших деревень в город стекались бывшие ущербные, из лесов постепенно подходили вольные люди.

Кровь и вино лились по улицам города – пьяная, счастливая толпа праздновала свое освобождение. Когда со стражей было покончено, когда благородные господа были окончательно поставлены на колени, победа показалась вольным людям слишком легкой, и тогда разбой перекинулся на кварталы победней.

Избор смотрел на город из окна гостиной: никто из разбойников не посмел ступить в его сад, никто не пытался ограбить его или убить. Если бы Избору пришлось защищаться, если бы его вынудили сражаться, может быть, тогда бытие не показалось бы ему столь пресным, унылым.

Вместо веселого ручья меж карликовых сосен матово поблескивала стоячая вода, подернутая нездоровой, масляно-пыльной пленкой. Мох, которым поросли игрушечные валуны по берегу искусственного пруда, был похож на прелое мочало. А в окнах серый, плоский мир уходил за далекий горизонт, зазубренная кромка леса на его краю напоминала покосившийся гнилой частокол. Ни капли жизни… Мир словно умер…

Иногда Избор смотрел на белую стену, перепачканную углем: рисунок стерся, осыпавшись на пол угольной пылью, и теперь никто не смог бы вернуть жизнь этим когда-то совершенным линиям. Он пробовал перечитывать свои эссе, но не увидел в них прежнего смысла.

Три дня Избор изучал этот новый для него мир. Ведь когда-то – в детстве, до Посвящения – он не казался таким бесцветным? В нем пели птицы, журчали ручьи, по утрам всходило солнце. Может быть, виной тому промозглая, пасмурная погода?

На следующий день Избор проснулся рано утром и выглянул в окно: над городом вставало солнце. Тяжелый светящийся диск поднимался в пустое белесое пространство, называемое небом. Медальон поступал с людьми гуманнее: ущербные не осознавали своей ущербности.

Избор поморщился: он сделал этот мир плоским и пустым своими руками. Он так много говорил об ответственности, что теперь глупо отпираться: он сам, и никто больше, виноват в произошедшем. Он долго сидел на смятой, неубранной постели, глядя, как солнце медленно перемещается от востока к югу. Он сам виноват в том, что солнечные лучи, расплавляющие серый снег, не согревают его лица.

Избор поднялся на подоконную доску, отделанную мрамором, подставив стул, – взошел наверх, как по ступеням. Он думал, у него ничего не получится: он очень боялся выглядеть смешным или беспомощным в эти минуты. Солнце светило ему в спину, на незастланную кровать падала его длинная, уродливая тень. С массивного бронзового карниза между двух гардин на пол безжизненно свешивался шелковый шнур, похожий на мертвого удава. Приготовления не заняли много времени: Избор не обманывал себя и не оттягивал решающего мига. Лишь оглянулся напоследок, посмотрев на серый город у своих ног, и покачал головой.

И только когда ноги его соскользнули с подоконника, в голове появилась запоздавшая мысль: а что если этот безвкусный, плоский мир не так плох, как ему показалось?

Благородный Мудрослов сидел со своим сыном в лаборатории, когда с ним произошло… это. Он не заметил перемены, лишь почувствовал, будто его что-то покинуло и дыхание стало спокойней и ровней. Только потом, услышав на улице крики, догадался: теперь его сын ни в чем ему не уступает. Теперь они – два самых знающих, два самых ученых в городе металлурга. Может, и не самых талантливых, но самых образованных – точно. Как ни странно, Мудрослов не ощутил горечи.

А пережив в новом статусе всего одну ночь, убедил себя в том, что это – к лучшему. Он всегда хотел объяснять, а не показывать. Он всегда хотел, подобно урдийским мудрецам, иметь много талантливых учеников.

На следующий день Мудрослов сам распахнул двери своего дома навстречу толпе разбойников: он знал, как спастись от гнева простолюдинов, – он провел среди них слишком много времени. И уже к вечеру распивал вино из собственных богатых подвалов за одним столом с подлорожденными.

Есеня лежал в спальне, на своей кровати, и через открытую дверь в кухню слушал, что отцу говорит Жидята, смотрел, как Чаруша управляется с хозяйством, и чувствовал себя счастливым. Отец не отходил от него ни на шаг, они успели сказать друг другу больше, чем за всю жизнь. Отец смеялся. Есеня в первый раз видел, как его отец смеется.

Если бы не приходы лекаря, которого дважды в день приводил Жидята, Есеня бы и вовсе забыл о тюрьме. Во всяком случае, он этого очень хотел. По ночам отец сидел рядом с ним и держал его за руку – спал Есеня плохо и во сне видел стены из желто-серого камня.

Чаруша тоже ухаживала за ним, и Есеня три дня рассказывал ей о своих приключениях по дороге в Урдию. Чаруша ахала и верила каждому его слову. Она называла его «Есенечкой», но он это простил за те оладьи, которыми она кормила его по утрам. Она так трогательно его жалела, так осторожно расчесывала ему волосы и помогала умываться, так ласково успокаивала его, что при ней он не смел и пикнуть, разве что морщил лицо. И это тоже ее восхищало.

На четвертый день вечером пришел Полоз. Лицо его посерело, плечи опустились – он выглядел подавленным, усталым и разочарованным. Он мялся у двери, и отец смотрел на него не очень-то дружелюбно. Но Есеня подскочил на кровати с криком:

– Полоз! Полоз, я думал, тебя убили! Тебя нигде не было!

– Меня не убили. Убили Неуступа и Зарубу, – сказал Полоз в пространство, но понял его только Жидята, который поднялся и кинулся помогать Полозу раздеться – тот путался в рукавах полушубка.

– Мне не остановить этого, – устало пробормотал Полоз, но потом, словно успокоившись, посмотрел на Есеню и улыбнулся. – Здорово, Балуй.

– Полоз! – Есеня хотел встать, но тот остановил его жестом и, вопросительно глянув на отца, зашел к нему в спальню. Отец качнул головой, но возражать не стал.

– Какой ты все-таки живчик! – Полоз присел у кровати и окинул Есеню взглядом. – Какой ты… молодец.

– Да ерунда все! Полоз, ты… это все из-за меня… Ты прости, что я тогда убежал.

– Это ты меня прости. За все прости. Я очень перед тобой виноват, – Полоз сцепил руки замком и прижал их к подбородку.

– Да в чем ты виноват-то?

– Я чуть не убил тебя…

– Да брось! Подумаешь! Ведь не убил же! Полоз, расскажи мне, что там, а? Жидята ничего толком не говорит, батя тоже…

– Там? – Полоз вздохнул. – Там появился новый предводитель вольных людей. Его зовут Харалуг. На самом деле, его всегда звали Елагой, но Харалуг звучит лучше, правда?

Жидята, услышав эти слова, снова встал с места и подошел к дверям спальни. Есеня ничего не понял: ни почему Полоз говорит это так устало, ни почему Жидята смотрит на него, широко раскрыв глаза.

– Сейчас толпа на руках вынесла его на площадь, и знаете, что они кричат? Они кричат: Харалуг открыл медальон!

– Это батя открыл медальон! – крикнул Есеня, поднимаясь. – Это мой нож открыл, а не какой-то там Елага!

– Ляг, Жмуренок, не скачи. Никто теперь не вспомнит о твоем ноже. Знаешь, что у меня в котомке? Посмотри, Жмур. Тебе, наверное, захочется это сохранить, я для тебя принес. Их сняли сегодня утром, один сгорел в костре, а второй я подобрал…

Отец нагнулся за котомкой Полоза, которая лежала у дверей, и вытащил из нее полотно размером с простыню, на котором, поверх лица Есени, отпечатались следы множества сапог.

– Полоз, – шепнул Есеня, чувствуя, как жгучая обида комком встает в горле, – я ведь не для того… Я ведь чтоб его открыть, а не чтоб все меня благодарили…

– Когда я подбирал это полотно, ко мне подошел человек, бывший разбойник, он много лет был ущербным. Он спросил меня, знаю ли я этого мальчика. И я ответил, что сейчас иду к нему. Мы поговорили с ним, выпили пива. Он попросил передать тебе три золотых и вот эту вещь. Я думаю, это самая ценная вещь, которую он имел. Он просто не знал, что еще можно тебе отдать…

Полоз залез в карман и вытащил стеклянный шарик размером с яйцо, на яшмовой подставке, внутри которого в синей воде между водорослей плавали махонькие золотые рыбки. Есеня подержал тяжелый шарик в руке. Конечно, забавная штука, но для детей. Или для девочек. Однако Есене стало необычайно приятно, что кто-то дарит ему самую ценную вещь, которую имеет.

– Такие игрушки делают в Урдии, и они очень дорого стоят, – улыбнулся Полоз и протянул Жмуру деньги.

– А три золотых-то зачем? Я и сам могу заработать, если понадобится! – хмыкнул Есеня.

– Эти три золотых неделю назад заплатил ему я, – тихо ответил Полоз, – чтобы он тебя пожалел, чтоб не покалечил.

Он провел рукой Есене по волосам и, словно одумавшись, встрепал седые пряди.

Ольга Денисова
Мать сыра земля

ОТ АВТОРА

Представьте себе абсолютную темноту перед глазами и полное отсутствие звуков. Каким органом чувств мы измерим ее глубину? Между тем, человек безошибочно определяет, что перед ним: потемки маленькой комнаты, чернота дощатой сцены с выключенными прожекторами или мрак бескрайнего пространства впереди.

Этот дом возник посреди бескрайнего пространства в полной темноте – деревянный коттедж в скандинавском стиле, приземистый и вытянутый в длину, с покатой черепичной крышей, засыпанной снегом. Никакие прожектора его не освещали. Пожалуй, был виден только свет из окон, который разгонял темноту вокруг стен и отражался от снега – насколько хватало силы этого света. Я даже не знаю, был ли дом одинок в бескрайнем поле или стоял среди других таких же домов? Или под горой? Или на берегу реки? Или возле шумного шоссе? Мне был виден только дом, его свет и слышались звуки внутри него, но не снаружи.

Три окна библиотеки окрашивали снег в цвет спелого меда; а в том, что эта комната служила библиотекой, не оставалось никаких сомнений: застекленные стеллажи с книгами упирались в низкий потолок по всем четырем стенкам. Электрический камин играл сполохами огня, а в кресле возле журнального столика сидел солидный человек в уютном трикотажном костюме и в мягких тапочках на босу ногу. Широкая рюмка с остатками коньяка на дне повисла у него между пальцев, голову – седую, с двумя широкими залысинами – он откинул на спинку кресла. И не открывал глаз.

Он не спал, даже не дремал, хотя любой на моем месте принял бы его за спящего. Он высматривал что-то в абсолютной темноте бескрайнего пространства. Конечно, было бы забавно, если бы он увидел выхваченные из темноты окна моей комнаты, но тогда не было бы этой книги. Он видел совсем другое.

Мне так и не удалось узнать его настоящего имени из черновика его книги, на титульной странице которого он не удосужился ничего написать. Осталось только его детское прозвище – Килька. Мне было смешно оттого, что этого плотного дядьку лет пятидесяти называют Килькой.

Он оказался очень милым занудой, кропотливо объясняя своим читателям очевидные вещи, забегая в повествовании вперед, наивно раскрывая карты в самый неподходящий момент, не мучая загадками, затягивая диалоги и пропуская целые куски настоящего действия; по двадцать раз он повторял одно и то же, не надеясь на память читателей. Добрый романтик! Нестрогий судья с устаревшими принципами, реликт, более напоминающий разночинца века девятнадцатого, чем интеллигента века двадцать первого. Откуда он взялся такой? Килька…

Он заставил меня привязаться к нему. К нему и к его «гостям».

Мы вместе прошли весь путь, от первой страницы до последней точки. А если абсолютно темное пространство мутнело и дом с освещенными окнами терялся и блекнул, мне приходилось раздвигать эту муть, словно липкие водоросли на дне холодной реки, чтобы не пропустить ни одного слова.

 
Ветер подымается, звезда меркнет,
Цезарь спит и стонет во сне.
Скоро станет ясно, кто кого свергнет,
А меня убьют на войне[46]46
  1 В. Щербаков. Ad Leuconoen.


[Закрыть].
 

Сейчас я в два раза старше, чем Моргот тогда. И в пять раз – чем я сам в то время. Теперь я могу смотреть на это с высоты прожитых лет. Что я понимал в те времена? Мне казалось – очень много. Прошло больше сорока лет, и реальность предстала передо мной гораздо более правдоподобной, но вместе с тем я понял, что не знаю почти ничего.

Я всегда мечтал написать эту книгу. Я хотел бы сложить о нем песню, но песен слагать я никогда не умел. Мы с Бубликом множество раз додумывали эту историю, особенно ее конец. Став взрослым, я старался достроить в воображении то, чего не видел и не знал, и часто мне казалось, что вот это-то и есть та самая правда, но шло время, и я понимал: это снова мои выдумки, ничем не отличающиеся от наших с Бубликом сказочных историй. Я создавал файлы с названием «Моргот», сидел, глядя в белый лист, развернутый на экране, и даже порывался что-то написать, но неизменно стирал написанное: по прочтении оно оказывалось косноязычным, доморощенным, смешным. Особенно по сравнению с тем, что когда-то в своей записной книжке написал Моргот.

Я бы так и не сумел начать, если бы однажды зимней ночью он сам не явился ко мне. За окном выла вьюга, снег стучал в стекло, и книга, которую я читал, навевала сон. Ничего удивительного не было в том, что я отложил ее и откинул голову назад. Тогда он и вошел ко мне в библиотеку. Такой, каким я его помню: высокий и гибкий, в неизменном черном свитере и узких черных брюках, расправляя и чуть приподнимая плечи – он всегда приподнимал плечи, чтобы они казались круче. Я сразу узнал его легкую, танцующую походку, его узкое бледное лицо с выпирающими скулами, иссиня-черные прямые волосы, всегда отросшие, но никогда не достающие до плеч, и глубоко посаженные светлые глаза. Он мнил себя демоном, случайно запертым на земле, земля казалась ему скучной и неполноценной по сравнению с мирами, что лежали за ее пределами. Он не сомневался в своем бессмертии. И мы с Бубликом еще много лет верили в то, что он пришел на землю из иных миров, а потом, выполнив свою тайную миссию, возвратился домой. Когда открылась дверь в библиотеку, мне показалось, что в проеме за спиной Моргота мелькнуло черное кожистое крыло…

– Ты стал толстым, Килька, – сказал он мне, усаживаясь в кресло напротив и разворачивая к себе электрокамин. – Я всегда думал, что ты станешь эдаким ученым интеллигентом, но в то, что ты потолстеешь, я бы не поверил никогда.

Моргот подвинул к себе широкую рюмку из-под коньяка и плеснул в нее из бутылки, не дожидаясь, когда я ему это предложу. А потом закурил и развалился в кресле.

Я не удивился и даже не обрадовался, из чего можно определенно сделать вывод: это был всего лишь сон. Но я испытал боль – тянущую боль старой, давно затянувшейся раны. От этой боли слезы навернулись мне на глаза, я словно вернулся в то время, когда мне еще не исполнилось одиннадцати лет.

– Я хотел написать о тебе книгу, – сказал я.

– Это забавно, – усмехнулся Моргот. – Никогда не думал, что кто-то напишет обо мне книгу.

Он врал. Он всегда об этом мечтал и не сомневался, что книгу о нем кто-нибудь напишет. Он любил находиться в центре внимания, он выставлял напоказ свои мысли и суждения (не вполне искренние, впрочем), он любовался собой каждую минуту и считал, что все вокруг должны им любоваться, и восхищаться, и любить его, такого замечательного, такого талантливого, такого загадочного. Я хотел написать ее именно поэтому – зная, как для него это важно, как ему этого хочется.

Мне было непривычно смотреть на него свысока…

С этого вечера и началась моя книга. Стоило мне включить камин и откинуться в кресле, выпив коньяка, ко мне являлись те, кто давно оставил эту землю. Они приходили, и мне казалось, что они говорят со мной. Иногда я думал, что сошел с ума. Но стоило им покинуть библиотеку – я хватался за клавиатуру (я консерватор, и все эти технические новшества вроде диктовки текста или записи его от руки мне не нравятся) и стучал по клавишам до самого рассвета, позднего зимнего рассвета. На этот раз я не сомневался: то, что я записываю, произошло на самом деле. Слишком прозаичной оказалась эта история по сравнению с нашими выдумками.

Я не чувствовал усталости, но с каждым днем реальность уходила от меня все дальше – до тех пор, пока я не поставил последнюю точку. И время, повернутое вспять, вдруг остановилось… Я ждал чего-то. Я на что-то надеялся. И никто меня не понимал. А я, одиннадцатилетний, стоял перед заправочной станцией, вглядываясь в зарево над огромным городом, и ждал.

Бублик приехал ко мне на следующий же день после моего звонка – поезд шел от него ко мне сутки, и ровно через сутки он позвонил в мою в дверь. А это значит, что он не раздумывал, а сорвался с места и выехал сразу. Он приехал и сел в кресло, где до него столько ночей подряд сидел Моргот. Он читал мою книгу взахлеб, судорожно переворачивая страницы, лихорадочно бегая глазами по строчкам, и мне становилось страшно: а не продолжение ли это моих снов? А если продолжение, то кто сидит передо мной? Бублик ли? И жив ли он, друг моего детства?

И когда он дошел до последней точки – я видел это, – для него тоже остановилось время. Но он всегда был сильней меня и всегда мыслил здраво.

– Ну и чего ты ждешь, Килька? – через несколько минут спросил он. – На что ты надеешься?

– Как ты думаешь, ему бы понравилось? – спросил я, ощущая себя ребенком, ищущим одобрения у друга (Бублик был старше меня на год). Словно оба мы стояли перед дверью в каморку Моргота и боялись переступить через порог.

– Ну, если вычеркнуть половину… – улыбнулся Бублик. – Добавить немного героических эпизодов, рассказать, как он хорошо смотрелся и как все вокруг были им очарованы… Кроме нас, разумеется.

– Я хотел, чтобы он был живым, понимаешь? Чтобы он оставался таким, какой он есть. Мне казалось, стоит мне написать все так, как это было на самом деле, и он оживет, вернется. Но он не вернулся.

– Ах вот чего ты хочешь? – Бублик кисло улыбнулся. – Нет, Килька. Не выйдет. Та точка, которую ты поставил, стоит не на месте. Сядь, вот сейчас же сядь и напиши все до конца.

– Я не могу. Я не хочу.

– А ты через «не могу».

– Тогда вообще не останется никакой надежды.

– Килька! Да ты на самом деле не понимаешь? Я читал твою книгу, и это было так же, как будто он вернулся. А ты отнимаешь у него самое главное – то, ради чего он явился на землю. Он живет здесь, – Бублик потряс толстой распечаткой. – Он живет здесь!

А что, собственно, есть жизнь? Отражение в темной воде, образ в чьем-то затуманенном сознании, контур за заиндевевшим стеклом? Или буквы на белом листе бумаги. След человека на земле не есть ли сам человек?

Не знать начал своих желаний,

Но помнить, как рождался свет…

И мнимой вечности планет

Не признавать за мирозданьем;

Не дорожить своим дыханьем,

И не считать часов и лет,

Отмеренных на ожиданье

Любви, супружеских тенет,

Уродства, старости, болезней;

Пятном на солнце бросить след!

Жечь пламень звезд в холодной бездне!

И пламень в сердце бесполезном:

В моем бессмертье смерти нет!

Из записной книжки Моргота. По всей видимости, принадлежит самому Морготу

«Вы смотрите хронику пятилетней давности: толпы людей на улицах, словно зомби, вскидывают правый кулак вверх и кричат: «Непобедимы!». Не все они – фанатики, многие выгнаны на этот митинг страхом за свою жизнь. Ровно пять лет прошло с того дня, как потерпел крах кровавый коммунистический режим Лунича – одного из самых страшных диктаторов уходящего столетия. Вглядитесь в эти лица (камера скользит по толпе, выхватывая крупным планом отвратительного старика с приоткрытым ртом, зверскую рожу, заросшую бородой, интеллигентную даму с длинным носом, ребенка, оглядывающегося вокруг и неловко вскидывающего кулак): тогда никто не знал, кто стоит рядом с тобой – фанатик, соглядатай или завистливый сосед, готовый в любую минуту донести на тебя властям. И взлетали вверх сжатые кулаки, и несся над площадями воинственный клич, угрожающий всему миру: «Непобедимы!».

Теперь этой угрозы нет (камера показывает богатый квартал малоэтажной застройки, женщину с коляской, играющих в саду детей). Непобедимый режим на поверку оказался гнилым внутри. Мы смели его с лица земли, подарив маленькой северной стране свободу и процветание. Избранное народом правительство Матвия Плещука идет по пути мира и созидания. Люди поднимают свою землю из руин, и недалек тот день, когда наши солдаты смогут вернуться домой. (Камера показывает людей, сажающих деревья на пустыре, им помогают военные. Крупным планом в кадре девушка, улыбающаяся молодому солдату.)

Эта победа далась нам нелегко. До сих пор не утихают споры, имели ли мы право вмешиваться якобы во внутренние дела суверенного государства. И даже в наших рядах нет единого мнения на этот счет. Но ответ прост: если бы не наше вторжение, тлеющий огонь ядерных запасников рано или поздно обернулся бы мировым пожаром. Диктатор, посмевший грозить миру смертоносным оружием, полусумасшедший изувер, поставивший на колени свой народ и мечтающий о власти над планетой, – он бы не остановился ни перед чем (в объективе – вышки и колючая проволока). Даже бомбардировка крупных городов и стратегических объектов не заставила этого фанатика выполнить требования мировой общественности: он спокойно взирал на то, как под бомбами гибнет его народ, и стоял на своем. Лишь прямое введение миротворческих сил положило конец ему и его власти.

Незадолго до памятной даты наши журналисты посетили военные базы, говорили с нашими солдатами и офицерами. Разговор получился острым, полемическим, противоречивым, и в результате на свет появился фильм, который выйдет в эфир как приложение к нашему выпуску новостей. Итак, смотрите после рекламы!»

В кадре один другого сменяют военные разных званий и родов войск.