Текст книги ""Стоящие свыше"+ Отдельные романы. Компиляция. Книги 1-19 (СИ)"

Автор книги: Ольга Денисова

26 сентября 420 года от н.э.с. Исподний мир

В мае, когда мор окончательно ушел с болот, дед забрал Спаску из замка домой. Отец был в отъезде, и она даже не смогла с ним попрощаться.

Дед все еще переживал смерть Гневуша, искал способностей у младшего внука, но пока не находил. Ратко возненавидел Спаску еще сильней. За то, что ей удалось спастись в замке, а Гневуш, будущий колдун, его гордость и надежда, мора не пережил. Одна из сестер, Верушка, выздоровела, но на ее лице оспа оставила безобразную рябь.

Мать боялась приласкать Спаску лишний раз, чтобы не вызвать мужниного гнева. Хотя Спаска видела – теперь видела: из всех детей мать любит ее и балует больше остальных.

После жизни в замке Спаске было трудно снова привыкнуть к деревне. Ее рассказам о бабе Паве, о вкусной еде и кровати с перинами никто не верил. Кроме матери. Она иногда вздыхала, то ли грустно, то ли счастливо, и говорила, что Спаска и должна жить как настоящая царевна. Однако вещи, которые для нее покупал отец (юбки, чулочки, тонкие рубашки с многочисленными пуговицами, сапожки, башмачки, бусы, заколки и ленточки) спрятала в сундук, сказав, что юбки и украшения девочке надевать еще рано, обувь износится, а чулки протрутся, если их трепать каждый день. Впрочем, Спаска и сама понимала, что «в городском» будет в деревне белой вороной, другие девочки ее засмеют, хотя бы из зависти. И без этого все видели, в чем она вернулась из города, и к прозвищу «змеиное отродье» добавилось не менее обидное «царевна».

А сразу после праздника урожая, в середине сентября, когда Спаске уже исполнилось семь лет, сборщики податей снова появились на Выморочных землях. Только на этот раз их деревне пришлось помогать соседям: все мужчины, прихватив топоры, ушли биться с гвардейцами, а через два дня вернулись с победой. Только были они невеселы – говорили, что кому-то из гвардейцев удалось уйти, и теперь Храм не замедлит ответить.

И через полмесяца Храм ответил. Гвардейцы появились ночью, черной и слякотной, когда вся деревня спала, кроме деда и Спаски. Дед теперь водил ее в Верхний мир каждые два-три дня, и она танцевала для добрых духов. Они вышли из межмирья и собирались отдать принесенную силу, когда большой отряд гвардейцев уже подошел вплотную к деревне. Спаска почувствовала движение чужаков, телом ощутила их шаги, кожей – жар их тел (змеиная кровь!), хотя болото скрадывало звуки, а мелкая изморось впитывала тепло. Их было больше сотни человек.

– Деда, – она дернула его за руку. – Они идут…

Дед посмотрел на нее с удивлением, прислушиваясь. То ли он поверил Спаске на слово, то ли услышал сухое позвякивание оружия и скрип тетивы арбалетов, но тут же велел Спаске придержать силу при себе и кинулся обратно в избу. Спаска думала, что он хочет спрятаться, когда ему надо бежать, но дед вернулся тут же, с жестяным ведром в руках, и, выплеснув воду на землю, ударил по ведру кочергой. Звук получился таким отвратительно громким, что стало больно ушам.

– Уходи в лес, пока никто тебя не видит, – сказал он Спаске и начал стучать часто и изо всех сил.

– Деда, тебе надо бежать! Деда, они всегда убивают колдунов! – крикнула Спаска, но дед не услышал ее. Она и сама не услышала своего голоса: в ушах звенело, и лязг железа слился в единый надсадный дребезг.

Спаска отступила на два шага и остановилась: ей не хотелось бросать деда, она думала бежать вместе с ним. Свет огромного очага сквозь раскрытую дверь освещал его лицо – спокойное и сосредоточенное. Сейчас люди проснутся, и тогда дед уйдет…

Но дед не ушел. Факелы возле деревни вспыхнули в одну минуту: гвардейцам больше не надо было таиться. Люди выбегали из домов в исподнем: мужчины – схватив топоры, женщины – маленьких детей. А их встречал град арбалетных болтов. И тогда дед отбросил ведро и кочергу, и Спаска увидела, что он раскручивает вокруг себя ветер.

Маленький вихрь понесся над землей с тонким воем, врезался в ряды гвардейцев обломками колодезного ряжа, сминая их и отбрасывая назад, а вслед летел еще один, подхватывая с земли колья оград и дранку с крыш…

– Колдун! Стреляйте! Там колдун! – раздался крик. – На свет стреляйте!

Спаска не догадалась захлопнуть дверь в избу и потом жалела об этом. Но в ту минуту она думала не об арбалетных болтах, свистевших в воздухе, а о том, что тоже способна послать вихрь в ряды гвардейцев. И это потребовало от нее всей сосредоточенности – она ведь только училась. Вихрь, созданный ею, был больше и быстрей дедова. И выл так громко, что гвардейцы шарахнулись в стороны в испуге. А Спаске хватило бы сил на десяток таких!

Топоры деревенских мужчин ничего не стоили против сотни сабель в руках хорошо вооруженных воинов, но два колдуна легко поколебали наступление: теперь стреляли только в них. И обходили со спины, отрезая путь к бегству, – Спаска чувствовала шаги нескольких человек, отделившихся от остальных.

В темноте мелькнула белая рубаха, и Спаска не увидела – догадалась, что к дедовой избе бежит мама. И в тот же миг услышала мокрый, чавкнувший звук: арбалетный болт вошел деду в горло. Вихрь, посланный им в гвардейцев, продолжал лететь вперед, а дед упал навзничь, головой на порог избы.

Спаска не почувствовала ничего, кроме злости, раскручивая ветер. Наверное, не только сила добрых духов, принесенная из Верхнего мира, – ее собственная злость вплелась в этот вихрь. И он сорвал крышу с крайней хижины, швыряя ее на головы гвардейцам.

Мама подбежала к Спаске, обхватила, прижимая к себе, – словно хотела укрыть со всех сторон. Тяжелый удар толкнул их обеих (Спаска навсегда запомнила звук, с которым арбалетный болт входит в человеческое тело), но упали они не сразу – только большие мамины руки ослабли вдруг и схватились за колдовскую рубаху Спаски, продолжая прикрывать ей спину.

А на холм к дедовой избе со стороны леса бежали гвардейцы – их шаги сотрясали твердую землю грубо и осязаемо.

Мама медленно осела вниз, подмяв под себя Спаску, и та не могла ни шевельнуться, ни вдохнуть. Вспыхнули факелы, опущенные в горящие угли очага, со всех сторон затопали сапоги, и кто-то уже нагнулся к маминой голове, как вдруг упал с коротким стоном, навалившись на Спаску новой тяжестью (и звук, с которым топор рубит человеческое тело, она запомнила тоже).

Тут же зазвенели топоры и сабли: коротко, остервенело. Спаска вдыхала запах маминой рубахи, крови и чужого мужского пота и думала только о тяжести, навалившейся на грудь и не дававшей дышать. Наверное, она пошевелилась, стараясь освободиться, потому что помощь пришла быстро: кто-то отбросил в сторону убитого гвардейца и перевернул мамино тело.

– Беги, дурочка, – услышала она громкий шепот соседа. – Быстрей, пока они тебя не заметили!

Спаска вскочила на ноги, хватая ртом воздух. И на этот раз уже не рассуждала – кинулась прочь, в спасительный мрак леса. Вокруг пылали брошенные на землю факелы, черный чад вился над холмом, и последним она увидела Ратко, который широко размахивал топором: он стоял один против троих гвардейцев с саблями, и исход боя снова не вызвал у нее сомнений…

Нет, бежала Спаска не от гвардейцев – от звуков и запахов смерти. От вкуса смоченного в крови железа, почему-то оставшегося на губах. От боли, что вот-вот раскрошит лубяную корку, укрывшую сердце, навалится всей тяжестью на грудь, не давая дышать.

Лес, сырой и колючий, цеплялся за плечи и совал под босые ноги круто выгнутые корни деревьев. Колдовская рубаха (короткая, без рукавов) давно промокла насквозь, но дрожала Спаска не от холода. Ей только казалось, что она бежит, – на самом деле она давно еле-еле брела вперед, спотыкаясь и задевая плечами тонкие стволы чахлых сосен. И когда под ногами захлюпало болото, Спаска только обрадовалась: мох был гораздо мягче грубой, сучковатой земли леса, а замерзшие ноги уже не чувствовали холода. И как только идти стало легче, ей пригрезились рука отца в ее руке, и теплое солнце, и сухая тропа: она шла и выдумывала сказку о том, как на хрустальный дворец напали враги, но его хозяин и царевич Славуш, примчавшиеся на помощь, победили всех, спасли деда, маму и Ратко.

Спаска знала, куда идти – на юго-запад, – и безошибочно выбирала прямую, самую короткую дорогу, нисколько не боясь заблудиться. Грезы о хрустальном дворце придали ей сил – сладкие, спасительные грезы, – и она не сразу заметила, как в них вплелся тихий шепот: «Оступись… Шагни в сторону – и все будет, как ты хочешь. Грезы, вечные сладкие грезы». Дед сказал, что нельзя грезить о мертвых, – из этих грез нет выхода. Только тут Спаска поняла, как он был прав! Нет выхода, в самом деле нет! В боль и ужас выходят из этих грез, и не хватит на это ни сил, ни смелости.

«Оступись… Сверни с тропы… Мягче перин в колыбели, теплей мехового одеяла…» – соблазнительный зов шел из смрадного болотного нутра, и в этот миг смерть в самом деле казалась сладкой – никогда не выходить из грез в боль и ужас…

Темнота осенней ночи вдруг показалась кромешной – даже в небе было черным-черно. И впереди почудились чьи-то шаги – вовсе не осторожные, просто медленные, будто кто-то брел по болоту, пошатываясь и оступаясь. Спаска замерла, прислушалась – она никогда не боялась темноты, она осязала темноту, видела в ней телом. Но тот, кто брел по болоту в кромешной темноте, искал здесь именно ее. Его послало болото, болото указывало ему путь. И Спаска не сомневалась – он прятал лицо в темном куколе, как старуха, плюющая в колодцы.

Она пощупала землю вокруг себя, привстала на цыпочки и закружилась по мягким кочкам, свивая воздух в вихрь. Наверное, этот ветер надо было послать в ряды гвардейцев… Вихрь сорвался с колдовской рубахи и понесся вперед и вверх, вытягивая воду из болотных кочек. Болото охнуло, и, может быть, Спаске это только показалось, но в той стороне, откуда доносились шаги, кто-то вскрикнул и повалился в воду. А ветер несся дальше и выше – в небо. И белая луна выглянула из-за туч, осветив мрачную голь вокруг.

Промозглый рассвет застал ее в полулиге от тракта – череда елочек, держащих дорожную насыпь, была видна издалека даже в тумане. Спаска не задержалась на проезжей дороге, пересекла тракт и двинулась дальше напрямик.

Болото замолчало – не света оно испугалось, а вихря, который Спаска готова была послать в небо. А она шла на юго-восток и ни о чем не думала. Совсем ни о чем – гнала и гнала от себя мысли, грезы, страхи. Усталость хорошо помогала не думать и не чувствовать, и Спаска сосредотачивалась на том, куда ступать, чтобы не оступиться, не провалиться в зыбень или не завязнуть в раскисшем торфе, не дать болоту ни соблазнить себя, ни обмануть.

День давно повернул к вечеру, когда темные башни разрушенной крепости проступили сквозь морось, как кляксы на сырой бумаге: Цитадель. Спаска узнала эти стены, которые видела лишь однажды, под бой барабана в замке Милуша. Только теперь тут бродили тени – те же тени, что и на Змеючьем гребне. Тысячи колдунов, их пожрало болото… Черная смерть в черной крепости…

Спаска прошла мимо, издали разглядев Змеючий гребень. Ночевать там не хотелось – слишком страшно одной и слишком близко к тому, что дремлет в глубине его лога. Но на Лысой горке были землянки, печурки в них, там можно было согреться и найти что-нибудь съестное. Усталость навалилась на нее новым соблазном: не ходить никуда. Остаться рядом с Цитаделью, в кругу ее теней, слиться с ними насовсем. Спаска размышляла об этом, а ноги сами несли ее к Змеючьему гребню, к Лысой горке. Она не сразу разглядела дымок у ее основания – его заслоняли черные скалы гребня. На болото спускались сумерки, и дымок сливался с ними, вплетался в холодный осенний туман.

У самого края болота, в кустах барбариса гас костер – тлевшие угли уже затянуло серым налетом. Кто-то был здесь недавно, но уже ушел. Спаска присела, протянула ладони к теплым углям и увидела, что руки перепачканы в чем-то ржавом: такие следы оставляла бурая руда. Только под ногтями грязь была не бурой, а черно-красной, и, разглядывая ее, Спаска вдруг поняла, что это кровь. Мамина кровь.

И тогда она закричала. Не заплакала, просто закричала, как кричат от боли. Крик завяз в плотном тумане, заглох, не долетев и до Лысой Горки. Но тут же в ответ на него раздались шумные чавкающие шаги на сырой тропе: кто-то бежал в ее сторону, брызгаясь грязью.

Спаска испугалась того, что наделала, вскочила и поспешила укрыться в понурых кустах барбариса, подумав, что кроме колдуна так уверенно бежать через трясину мог только человек, которого послало болото. Сквозь колючие ветки она не сразу разглядела Славуша, выскочившего к костру. Он тяжело дышал и в недоумении оглядывался по сторонам.

– Кто здесь? – спросил он хрипло и с угрозой. Поверх колдовской рубахи на нем была надета какая-то драная стеганка, а широкие сапоги, доходившие почти до колен, явно ему не принадлежали.

Спаска ничего не ответила, только вышла из-за кустов.

– Спаска? Откуда ты? Как ты здесь оказалась? – Славуш опешил. – А где Ягута?

– Убили гвардейцы, – ответила она, поразившись, как легко ей дались эти слова.

– И ты пришла сюда одна? – Он начал стаскивать с себя стеганку.

– И маму тоже, – добавила Спаска.

Он растерялся и не знал, что́ надо говорить.

– Да как же… Как же ты пойдешь до замка босиком?.. Хочешь, я понесу тебя?

Она покачала головой.

Славуш закутал ее в стеганку и попытался надеть на нее свои огромные сапоги, но лишь напрасно промочил ноги – Спаска и шагу сделать не смогла. И он всерьез собирался ее нести, но она сказала:

– Не надо. Мне не холодно.

– Да это ерунда, ты просто уже не замечаешь… Тебе надо в тепло, скорее! А сейчас начнет темнеть.

– Та́к мы пойдем быстрей, – ответила Спаска.

Она не почувствовала радости – потому что не чувствовала ничего. И по дороге к замку молчала. И Славуш молчал тоже – наверное, понимал, что слова не помогут, ведь его родители тоже умерли. И только когда они подходили к крепостной стене, он вдруг спросил:

– Почему ты не плачешь?

Спаска не могла ответить на этот вопрос. Ей не хотелось плакать. Ей казалось, что слезы смоют последнее препятствие между ней и болью, от которой она бежала. Если плачешь, значит все произошло на самом деле, значит веришь в случившееся и его уже нельзя изменить.

Чернокнижник еще не спал, когда Славуш привел к нему Спаску.

– Я услышал ее крик… за восточной стеной… – соврал Славуш. – Она… не плачет.

– За восточной стеной? – Милуш посмотрел на своего ученика строго и подозрительно. – Или ты опять один пытался пройти в межмирье?

Славуш неопределенно пожал плечами, а его учитель внимательно посмотрел на забрызганные грязью сапоги. Но не стал ругать Славуша, лишь процедил ворчливо:

– Будь осторожен. Бояться на болоте надо не только гвардейцев.

И Спаска почему-то подумала не о старухе в куколе, а о человеке по имени Прата Сребрян…

Баба Пава вымыла ее в бочке с горячей водой и уложила в постель, полную грелок, перин и подушек, но Спаска все равно не согрелась. И, как ни старалась, не могла не думать о том, что теперь купать ее будет только баба Пава… За это Спаска невзлюбила ее еще сильней.

Отец приехал в замок через час. Спаска думала, что он станет ее утешать и тоже спросит, почему она не плачет, но он, присев на корточки у нее в изголовье, шепнул:

– Я не успел.

От него пахло конским потом, болотом и дождем. И с плаща, который он скинул у двери, на пол громко капала вода.

– Ты ехал на лошади? – спросила Спаска.

– Какая разница? Я все равно не успел.

Нельзя грезить о мертвых, нельзя! И все могло бы повернуться иначе, если бы… Но это в хрустальном дворце все было как в сказке. Если бы отец успел, его бы тоже убили.

– Хорошо, что ты не успел, – выговорила Спаска.

Он медленно опустился на колени, сжал руками виски и уткнулся лицом в перину. Спаска вытащила руку из-под одеяла – сразу стало очень холодно – и тронула его волосы.

– Татка, не надо… Ты не виноват.

Он поднял искаженное болью лицо:

– О, добрые духи… Как ты меня назвала?

– Никто же не слышит. Наверное.

Она тронула его за руку – чтобы он не сжимал голову, – но отец испугался еще больше, положил руку ей на лоб и тут же вскочил.

– Да чтоб-в-твою-душу-мать! Где твоя нянька? Куда она смотрела!

Он кинулся к двери, но баба Пава уже вошла в комнату (как будто подслушивала и чего-то ждала).

– Что ты орешь? – осадила она отца.

– Она же вся горит! Это же лихорадка!

– Выискался самый забочий! А то без тебя не разобрались! Где ты был, когда дитя сутки по болоту босиком бродило? Распустил тут нюни: не успел, не успел… Дурак он и есть дурак! Пожалеть девочку надо, приласкать, чтобы растаяла она, чтобы расплакалась! А не биться об стенку головой!

Отец хотел что-то возразить, но сник и прикусил губу. Баба Пава немного смягчилась и проворчала:

– Милуш ее уже смотрел, сказал – пока ничего страшного. Он грудной горячки боялся очень, но, говорит, не похоже.

Она вздохнула и пошла назад. Только у двери оглянулась и шепнула:

– Иди, обними дитя… Что встал-то?

Спаска проснулась в полной темноте – в комнате никого не было. Очаг погас (даже угли остыли), дождь уныло шуршал по крыше, из окна не пробивалось ни капельки света. И голос болота был слышен сквозь стены: «Иди сюда… Иди, не бойся…» Не со Спаской говорило болото, с кем-то другим. И этот кто-то противился зову, упирался, не хотел его слушать. «Дай! Дай!» – требовало болото. Ненасытное… И Спаска подумала, что комната ее не заперта, а она совсем одна здесь. Она не привыкла быть одна, и не темноты вовсе испугалась, а одиночества.

По ковру тянуло холодком, пятки укололо жесткими ворсинками. Спаска соскользнула с кровати и прижалась к стене; ей казалось, что дверь вот-вот распахнется: тот, кто не хотел умирать, думал откупиться от болота, отдать ему кого-нибудь другого. Маленькую девочку принести в жертву легко…

Спаска остановилась перед дверью и прислушалась: в темном коридоре было тихо. Скользнуть в эту темноту – и никто ее там не найдет. Спаска приоткрыла дверь – та потихоньку скрипнула. Нет, в темноте никого не было. Два шага вперед, и темнота обняла Спаску, спрятала надежней, чем дверь с засовом. Тот, кто не хотел умирать, поднимался по лестнице, сняв обувь: его шагов не распознал бы никто. Только Спаска – змеиная кровь – телом ощущала его приближение.

Она не побежала – спокойно направилась в противоположную сторону, миновала темный коридор, свернула в другой, в конце которого брезжил свет, – к покоям Чернокнижника. Может быть, ей только показалось, что дверь в ее комнату скрипнула…

Недовольный (как всегда) голос Милуша она услышала издали:

– Зачем же ты так нажрался-то… Сядь хотя бы, пока что-нибудь не опрокинул…

Послышался грохот упавшей скамейки и звон серебряного кубка, прокатившегося по полу.

– Тьфу, злыдень… Вставай, что ли… За меня держись, не за скатерть!

И ответил ему отец:

– Милуш, я искал ее в груде мертвецов… Ты понимаешь?

– Ты в первый раз видел груду мертвецов? – равнодушно спросил Чернокнижник.

– Я в первый раз искал там свою дочь.

– Нашел?

– Нет.

– Значит, не все так плохо. Вот сюда, в кресло. Надеюсь, отсюда ты не выберешься.

– Я не смогу, я не сумею… У меня никогда не было детей. С мальчиком я бы еще как-нибудь разобрался, а девочка – это совсем другое. Пава сказала, что юбки раньше времени надевают только продажные девки… Откуда бы мне знать, в каком возрасте носят юбки, а в каком – еще сарафаны?

– Ладуша возьмет семья Красных Кукушек. Если тебе не нравится Пава, я поговорю с Кукушками – может, они и девочку возьмут?

Спаска, уже потянувшаяся к кольцу на дверях, замерла…

– Какие Кукушки? С ума сошел?

Наверное, отец попытался встать – Спаска услышала возню и окрик Милуша:

– Сидеть! И хватит лакать вино! Как всегда: легкомыслие и безответственность!

– Ты прав, Милуш… Я никчемный человек. От меня нет никакого толку. Я не могу защитить даже собственное дитя, куда уж мне до всего остального… Знаешь, она сегодня назвала меня таткой…

– Это трогательно, – фыркнул Милуш.

Спаска уже раздумала к ним входить, хотела вернуться назад, в свою комнату, но вдруг услышала шаги по коридору и испугалась, открыла дверь.

В комнате было душно, ее освещали четыре факела по углам (Милуш почему-то не любил лампы и свечи), которые нещадно чадили: под потолком плавало облако сажи, свитое из тонких нитей черного дыма. На столе, покрытом заляпанной белой скатертью, в беспорядке стояла посуда, валялись объедки и опрокинутые бутылки вина. Из погасшего очага с незакрытой вьюшкой веяло сыростью. Милуш сидел в торце стола, а отец – в глубоком мягком кресле, обитом кожей. В руках у него был пустой серебряный кубок, а у ног – бутылка с вином.

Спаска шагнула через порог и тут же поняла, что испугалась напрасно: за спиной раздался кашель, и она даже не оглядываясь узнала Свитко.

– Кроха… – Отец снова попытался встать, но вылезти из глубокого кресла ему было не так-то просто. – Ты… как ты здесь оказалась?

– Я пришла, – ответила Спаска. – Я проснулась, а там никого нет.

Свитко (с зажженной лампой в руках) остановился за ее спиной, потому что она загородила проход.

– Еще один полуночник… – кивнул ему Милуш.

– Полуночник ты, а я уже встал, – улыбнулся Свитко, и Спаска посторонилась, пропуская его в комнату.

– Ранней пташке первый червячок, – сказал отец, все еще пытаясь выбраться из кресла.

– Мне показалось, что по замку кто-то бродит, я вышел посмотреть. Так что девочка испугалась не напрасно.

Спаска, не решаясь пересечь комнату, бочком, вдоль стенки двинулась к отцу, а Свитко сел за стол и налил себе вина.

– Мало ли в замке людей, – проворчал Милуш. – И мало ли кому из них потребовалось выйти на двор посреди ночи…

– Не скажи. – Свитко качнул головой. – Помнишь, летом пропал маленький Градуш? Тогда мне тоже казалось, что по замку кто-то ходил.

– Маленький Градуш ушел за грибами не спросясь отца. Ничего удивительного в его исчезновении нет… – Милуш возражал, а Спаска чувствовала: он говорит совсем не то, что думает. Он словно спорит с самим собой, а не со Свитко.

– Ты забыл о человеке по имени Прата Сребрян… – сказал Свитко очень тихо.

Спаска тем временем добралась до кресла и потихоньку села у ног отца, положив голову ему на колени.

– Чудотвор в замке – шпион, зачем ему воровать детей? – спросил тот, поглаживая Спаску по голове. Но появление Свитко и его слова отца напугали – Спаска заметила и его волнение, и страх.

– Это не чудотвор, – сказала она. – Это болото. Оно не любит колдунов.

– Болото? – Свитко улыбнулся Спаске, и это была добрая, хорошая, искренняя улыбка, но Спаске она показалась натянутой. Впрочем, Свитко тут же закашлялся и кашлял долго, прикрывая рот платком: Милуш сжался, лицо его исказилось гримасой горечи, и отец замер и перестал гладить Спаску по голове.

Прошло не меньше минуты, прежде чем Милуш заговорил:

– В замке нет и не может быть никакого чудотвора.