Текст книги "Вернуться в Антарктиду (СИ)"

Автор книги: Нат Жарова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 110 страниц)

– Читай. Ты должна убедиться сама. Это не фейк.

Она испугалась открывать ссылки.

– Он кого-то убил, какую-то женщину… любовницу, – бормотала она, – а все решили, что это я? Она была на меня похожа? Одета в мою одежду?

– Не надо фантазировать, Мила. Идет следствие, детали выясняются, но никто не сомневается в очевидном.

Мила набралась мужества и прошла по первой ссылке. Увидев их с Димой фотографию, сделанную на борту яхты, бороздящей Индийский океан, с усилием сглотнула и начала читать…

Но почти сразу и остановилась:

– Этого не может быть… Я не понимаю… Кого они похоронили вместо меня? Эта фотография с кладбища… моя фотография на могиле… А папа?! – вдруг вспомнила она. – Господи, я должна ему позвонить! Немедленно! Где телефон?!

Вик протянул ей смартфон, и Мила, путаясь в цифрах, принялась набирать номер. У нее ничего не выходило, абонент то не существовал, то в трубке, кроме треска, ничего не раздавалось.

– Кажется, я забыла номер, – она аккуратно, чтобы не дай бог не разбить чужое имущество, положила трубку на стол и прикрыла глаза. Ее трясло, мысли путались. Ей следовало успокоиться и придумать другой способ. – Так… можно ему написать! Я войду в свою почту, хорошо?

Вик пожал плечами, ни во что не вмешиваясь. Мила стала вбивать в специальное поле адрес своего почтового ящика и пароль, но и тут ее ждала неудача.

– Да что же это такое! Мне отшибло память? Что происходит?! Кто-то сменил пароль и заодно контрольный вопрос? Это потому, что я… меня считают… они всем, кого считают мертвым, блокируют почту, да?

Соловьев вздохнул.

– Мила, это как раз то, что я пытаюсь до тебя донести. В мире бушует невидимая буря, комкающая ткань нашей реальности…

Он произносил слова неторопливо и веско, и каждое из них камнем падало на Милкины плечи, отчего она горбилась все сильней. Она не понимала. Все слова были знакомыми, но смысла в сложенных из них предложений не было. Выходила какая-то ерунда!

– …Из-за неправильно работающего артефакта, оставшегося в антарктическом хранилище, мир меняется, и ты больше ему не принадлежишь. Ты ускользаешь. Твоя память тебя подводит. Верней, ты помнишь немного не то, что стало. Например, номер телефона, – Вик показал на смартфон, лежащий между ними, – он, возможно, изменился на одну цифру или две, но ты их не подберешь. Как и почтовый адрес.

– Меня и правда больше нет? – прошептала Милка в священном ужасе. – Но так же не бывает!

– На свете, наверное, есть всего несколько человек, которые понимают, как это происходит. Почему одни люди остаются неизменными, другие исчезают, а третьи раздваиваются. Вернее, раздваивается их судьба. Патрисия Ласаль-Долгова сможет объяснить эти моменты лучше меня. Она физик и много лет занимается этими проблемами. Но пока поверь мне на слово, Мила: тебе нельзя возвращаться в Москву. Нельзя встречаться с мужем или кем-то из твоего прошлого. Нельзя им звонить.

– Почему?

– Потому что процесс изменений ускоряется, и несчастные случаи, которые начали с тобой происходить, будут нарастать. Новый мир считает тебя несуществующей. В прошлом, которое создалось заново, тебя постигло несчастье, и в будущем, которое рано или поздно наступит, тебя как бы нет. Поэтому мироздание будет упорно стремиться ликвидировать возникшую помеху. А с ней заодно и всех, кто окажется рядом.

Милка уставилась в экран компьютера, но видела не текст, а мертвую оскаленную голову вчерашнего бандита.

– Помеха – это я? Я ходячая бомба?

– Мне очень жаль, Мила, но некоторые именно так и думают.

– И… как долго это будет продолжаться?

– Пока цель не будет достигнута. Или пока мы не найдем артефакт Загоскина и не поможем таким, как ты, вписаться в новый мир.

– Выходит, я не одна такая… лишняя?

Соловьев подтвердил и заверил ее, что приложит все силы, чтобы помочь ей.  Потому что судьба Милы лично для него не безразлична.

Казалось бы, в этом спиче заключался намек и надежда на то, что мечты сбываются, он должен был вознести Милку на вершину блаженства, но девушка осталась равнодушна. Голос Соловьева долетал до нее сквозь усиливающийся звон в ушах.

«Смертельная буря, комкающая ткань нашей реальности», – думала она с вялым недоумением, – звучит поэтично, но при этом жутковато».

Мила моргнула. Она вспомнила, что перед ней находится компьютер, и ткнула мышкой в очередную ссылку. Потом закрыла ее и открыла следующую. Нашла фотографии с кладбища, с похорон. Содержание подписей под ними никак не укладывалось в голове. Она перечитывала несколько раз, смаргивая слезы.

Что-то слишком много она стала плакать в последние сутки…

Вик отошел и принялся шуровать кочергой в топке, разбивая прогоревшие головешки. Мила оглянулась на него и почувствовала себя бесконечно одинокой. И это было совсем не то одиночество, когда рядом нет никого, кто бы разделил с ней тяжкую ношу. Это было одиночество человека, который вдруг обнаружил, что его больше не существует. Совсем. Он – мираж. Иллюзия. Обманка…

За ее спиной не было прошлого, а значит, и будущего не будет. Она подвешена в пустоте – без намека на опору, без перспектив... Кто угодно может делать с ней все, что захочет, и этому невозможно помешать! Если она сейчас умрет от разрыва сердца, все решат, что так и надо. Что это правильно. Потому что иначе она утянет на тот свет за собой еще множество народу...

«Если я – бомба, смертница, то никому нельзя стоять рядом, – думала она. – Это опасно. Я опасна для всех! И для него тоже...Господи, но почему?!».

Вик отбросил кочергу и приблизился к ней, протянул руку, на которую Мила посмотрела без всякого выражения. Тогда, качнув головой, он принудил ее встать и выйти из-за стола. И когда Милка вышла, то обнял ее, прижимая к себе тесно-тесно. Поступил так, как у кафе, когда она бежала от призрачной угрозы.

А призраком-то являлась она сама! Мила рассмеялась. Хотела рассмеяться над тем, какая глупая была, но горло издало лишь странный сип.

– Я не позволю этому случиться, слышишь? – шепнул Соловьев. – Я обязательно найду способ, и все снова будет хорошо.

Он и вчера так говорил: «Все хорошо». Но стало все плохо!

Однако Вик, погладив ее по распущенным с ночи волосам, по плечам, взял ее лицо в свои руки и, чуть склонив голову, поцеловал. В губы. Нежно. Не с чувством жалости, а как-то иначе… сладко и обещающе. Поцеловал, вливая в нее собственную силу, и это всколыхнуло что-то в ее груди.

Мила всхлипнула. Вик к ней неравнодушен, а она убьет его за это! Как же так? Что делать?! Оттолкнуть его, прогнать она не могла. Вместо разумной предосторожности, вместо того, чтобы бежать от него сломя голову, она обхватила его руками, сомкнув их за его спиной, и вжалась телом в его грудь.

Это был как пир во время чумы. Как первое и последнее объяснение. «Еще мгновение, еще, – твердила она себе мысленно, – еще секунда – и прочь! Далеко. Навсегда. Чтобы не подвергать его риску. Он не заслужил! Я смогу».

Но она не смогла.

Да и Вик не собирался ее отпускать. Едва она оторвалась от него, он поцеловал ее снова. И это тоже было по-настоящему. Даже более, чем в первый раз.

– Мила, тебе дали шанс, – сказал он, когда Мила остановилась, чтобы глотнуть воздуха. – Это ценный подарок, пусть даже за него и придется побороться. Ты же боец. Ты не сдашься!

– Я не сдамся… – повторила Мила.

Но эти слова были лишь эхом. Она не знала, что ей делать. Не знала, как это – не сдаваться. И не знала, зачем он ее целовал. Ее – смертницу? Почему?! Утешал или?..

Внутри у нее сделалось пусто-пусто, звонко-звонко. Она растерла руками щеки, чуть морщась, когда задела припухший синяк.  В ушах напряженно дребезжало, но, может быть, если омыть лицо водой, а не возить по коже на сухую, то и это пройдет? Вода смывает все – от грехов до слабости, а Миле сейчас требовалась ясность мысли, чтобы во всем разобраться.

– Можно, я умоюсь? – робко шепнула она.

Вик разжал руки.

Мила повернулась и заспешила к умывальнику, но, видимо, сделала все слишком резко. Голова ее закружилась, а противный звон в ушах усилился. Она взмахнула руками, но обрести равновесия не сумела.

Вик поймал ее, когда она начала падать. Задетый ею стул опрокинулся с грохотом, но Милка уже не слышала этого. Она потеряла сознание, хотя никогда прежде в своей жизни не падала в обморок.

Но то была старая жизнь,а в этой, новой, все происходило совсем не так, как она привыкла, иначе…

7.5

7.5.

Отрывок из книги Загоскина «Встреча с вечностью…»

«…Из Макао, где я напал на след легендарного ритуального клинка Дри Атонг – напал и тут же потерял, – я отправился на Мадагаскар. Изначально, я не собирался снова ехать на остров, но средства мои, увы, подходили к концу, а путешествия в современном мире – вещь затратная, и надо было искать возможность пополнить кошелек. На мое счастье, я встретил хорошего знакомого доктора Рамиангулу Андриамандзату. Все звали его Радуку, то есть «господин доктор», а незнакомцам он представлялся на французский манер – Рене, давая возможность иностранцам не слишком коверкать свой язык, выговаривая экзотическое имя.

Впрочем, у мальгашей, даже таких пресвященных, с высшим образованием, не принято щеголять в «домашнем имени», которое только для своих. Они говорят, что человек похож на свое имя, и сказать его во всеуслышание – это все равно что вручить кому-то ружье. Надо быть уверенным, что в вас не пульнут.

То, что я знал «домашнее имя» Рене, говорило о степени нашей с ним близости.

Мы познакомились с доктором в то время, когда я по просьбе принимающей стороны приехал в Атананариву в офис «Московского радио». В советские годы присутствие СССР на Мадагаскаре постоянно расширялось, русский язык преподавался в мальгашских школах и на курсах с самого начала установления дипломатических отношений, то есть примерно с 1972 года. В годы Перестройки и последующего хаоса наши позиции на острове были утеряны, что я воспринял с болью. Но тогда, в семидесятых, до краха было далеко. Я был молод, легок на подъем и смотрел в будущее с оптимизмом.

Я вылетел на Мадагаскар с пятью своими студентами-франкофонами. Для них это было хорошей практикой, а для меня – шансом посмотреть мир. Я в ту пору мальгасийского совсем не знал, и мои лингвистические интересы лежали несколько в иной плоскости, но выбор пал на институт, где я работал, и как-то вышло, что в число немногочисленных кандидатов на поездку отобрали и меня. Французский, на котором я говорил свободно, на Мадагаскаре знал каждый второй житель, и наверху решили, что опору следует сделать именно на тех, кто им владеет, а остальное – дело наживное.

Короче, впервые я оказался в Антананариву в конце 1973 года и тогда же познакомился с доктором Рене. Знакомство состоялось не при самых веселых обстоятельствах, я умудрился подхватить какую-то заразу, и Радуку меня лечил. Все это дела давно минувших дней, и не стоило бы упоминания, но роль Радуку Рене в моей судьбе оказалась грандиозной. Он имеет отношение и к главной теме данной книги, вот почему я так подробно останавливаюсь на обстоятельствах нашего знакомства и дальнейшей дружбы.

Опасаясь, как бы я не перезаражал всю нашу русскую коммуну, меня определили в стационар, где я сразил персонал тем, что быстро выучил основные слова и стал на примитивном уровне объясняться с ними по-мальгашски. На меня, без преувеличения, ходили смотреть как на диво. Они никогда не видели полиглотов, поэтому мое умение расшифровывать и понимать контекст привело их в божественный восторг.

– Как переводится ваше имя? – спросил меня Радуку.

Спросил не без умысла, как я понял позже, потому что имя считается здесь ключом к душе, оно – внешнее проявление ее сути, о чем я в тот момент еще не подозревал. Поэтому и ответил простодушно, что зовут меня Иваном, Ваней, и означает это «милость божья».

Радуку покачал головой, сверкнул улыбкой и сказал:

– Человек не всегда соответствует своему имени. Бывает, что его нарекут «Большим домом», а он оказывается всего лишь маленькой хижиной. Но это не ваш случай. Бог и в самом деле одарил вас своей милостью. Я горд и счастлив, что мне выпала честь касаться такого необыкновенного человека.

Доктор был примерно моего возраста, может, на 2-3 года младше, и эта его почтительность, граничащая с подобострастностью, меня тяготила. Желая избавиться от ореола «отмеченного судьбой», я пытался объяснять ему выработанную мною методику запоминания, говорил про «погружение в языковую среду», но помогало мало. Радуку по-прежнему выделял меня среди прочих пациентов, и я, стыдно сказать, в итоге перестал обращать на это внимание. Я даже пользовался его расположением и, после того как выписался, продолжал его навещать, познакомился с его семьей – и все это в корыстных целях. Мальгашский язык увлек меня, и я искал любую возможность для общения на нем.

В быту мои старания говорить с местными приводили к курьезам. Если я приходил на базар или в какую-то контору и начинал излагать суть, в первые минуты меня никто не слушал. Только минут через пять, когда я уже готовился перейти на французский в глубоком отчаянии, что меня не понимают, раздавалось восхищенное: «Как вы хорошо говорите! А скажите что-нибудь еще».

Вазах(белый иностранец), говорящий по-малагасийски, неизменно провоцировал ступор. Местные дали мне прозвище «Рука Бога» – Танананадрианаманитра, подразумевая, что мое появление – это перст судьбы, указующий на лучший выбор.

Советские люди действительно очень много полезного делали для мальгашей, улучшали их жизнь, и я не видел в своем реноме «божественного посланца» ничего вульгарного. Это даже помогало нам решать важные вопросы, поэтому меня часто посылали на переговоры с чиновниками. Стоило им услышать, что на прием явился Танананадрианаманитра, как они моментально подписывали нужные бумаги.

Но вернемся в Макао наших дней. Я встретил Радуку Рене совершенно случайно, когда стоял на набережной и любовался видом китайских небоскребов на другой стороне пролива. Впрочем, мне ли говорить о случайностях?

Посетовав, что «совьетики» ушли с Мадагаскара, Радуку, тем не менее, упомянул, что хоть официальные контакты в области культуры сведены к минимуму, на острове есть компании, имеющие отношение к современной России. Усилила свои позиции и Православная церковь, она собирается возродить офис «Московского радио», чтобы вещать, теперь уж через интернет, о «Законе Божьем». А еще на севере острова в районе бухты Антунгила возводится «какое-то представительство», где будет работать «много русских», заинтересованных в развитии национального парка «Масуала». Рене пригласили возглавить клинику для мальгашей, работающих на это представительство.

– А вообще они ищут людей, одинаково хорошо владеющих русским, французским и мальгашским, – сообщил Рене, – не желаете ли попробовать себя на новом месте, мой друг? Тряхнуть, так сказать, стариной. С Тананадрианаманитрой у них все пойдет как по маслу, и они будут рады нанять вас.

– Мне уже шестьдесят лет, – с сомнением высказался я, хотя название бухты Антунгила заставило сделать стойку, – я пенсионер. Возьмут ли меня?

– Меня же взяли с удовольствием! А мне пятьдесят семь. Среди молодежи не найдешь нужных специалистов, все у нас пришло в запустение, поэтому и призывают в строй стариков.

Рене агитировал меня, как будто загадочное «представительство» было его личным предприятием, но я уже знал, что соглашусь. Я искал Дри Атонг, и, судя по косвенным данным, кинжал пропал в Макао примерно в 1773-1774 годах. Многое говорило за то, что он отплыл на одном из португальских кораблей в сторону Капштадта, нынешнего Кейптауна. Мадагаскар лежал на пути в Капшдатд, и появление передо мной Рене было как прямое указание, куда мне стоит направиться.

Через несколько дней я вылетел из Макао в Антананариву и, сделав пересадку на внутренний рейс, прибыл в Маруанцентру, где располагалось «представительство».

Вид городка меня разочаровал. Прежде мне никогда не доводилось бывать на севере острова, но с некоторых пор я предчувствовал, что рано или поздно звезды приведут меня сюда.

Маруанцентра находилась а глубине бухты на высоком берегу, аккурат в том самом месте, где в 18 веке авантюрист Морис Беневский разбил свой город Луисвилль. От его укреплений ныне не осталось и следа. Местное население тоже ничего о нем не знало, хотя его именем была названа центральная улица городка. Последнее меня, впрочем, не удивило. Мальгаши способны перечислить имена и деяния всех своих предков, но блистательный «король Мадагаскара» не оставил потомства, потому и вспоминать о нем было некому. Только те, кому по долгу службы полагалось знать историю государства, были наслышаны о Беневском, однако не все островитяне прилежно учили историю в школе.

Городок был маленький, душный, пыльный, и по самым смелым подсчетам в нем вряд ли проживало больше двадцати тысяч жителей. В порту располагался базар, который, наверное, был на этом самом месте еще со времен морских разбойников, контролировавших прибрежные воды Антунгила в эпоху Великих географических открытий. Здесь продавали рыбу, заморские ткани, специи, экзотические овощи, предметы роскоши и антиквариат, книги, животных – да чего только тут не было! Торговцы сидели прямо на земле, разложив на картонках товар. Те, что побогаче, прятались в тени полотняных навесов. Их пестрые зонтики прикрывали кособокие стены торговых павильонов, заставших расцвет колониального французского владычества.

Посетив офис «представительства» (на самом деле к национальному парку, как мы с Рене считали вначале, эти люди отношения не имели, они собирались торговать самоцветами, но мне было все равно), я зарегистрировался в указанной мне гостинице и вышел прогуляться. Ноги привели меня на тот самый базар, о котором я поведал выше. Прохаживаясь вдоль рядов и отбиваясь от голопузой ребятни, с любопытством ходившей за вазахом, я остановился перед стариком, у ног которого стояли ящики, набитые старинным барахлом.

Мы разговорились. Мое владение имеринским диалектом впечатлило торговца, и он принялся допытываться, кто я таков:

– Моряк? Турист? Торговец? – перебирал он, а узнав, что я родом из России, восторженно хлопнул себя по тощим коленям: – Совьетик! Конечно же, как я не догадался? Только совьетикистоль бережно и внимательно относятся к нашей культуре и языку.

Поговорив со стариком еще немного, я собрался отправиться дальше, но тот задержал меня, вознамерившись непременно сделать подарок. Я отнекивался, но торговец не принимал возражений.

– Вот, это для вас, специально, – покопавшись в недрах одного из ящиков, он извлек на свет какие-то драные и грязные пергаментные страницы, плохо переплетенные между собой. – Эту сурабе (рукопись) у меня никто не купит. Прежде не покупали и дальше не купят, невозможно продать! А вам будет приятно, ведь это написано на вашем языке.

Я взял пергамент в руки, с изумлением рассматривая русские буквы, проступающие на бурой основе. Традиционные мальгашские сурабе, рукописи народа антаймуру, не имеют названия на обложке. Их владельцы (обычно грамотными были колдуны или знахари) отличали один том от другого лишь по цвету переплета. Но здесь был иной случай. Прямо поверху вился более крупный заголовок. Большинство слов выцвело, но имя автора читалось: «писано в 1778 году Иваном Уфтюжанином, побывавшим в тайном городе Меринов на южной оконечности Земли»

Так мне в руки попала рукопись сподвижника Мориса Беневского, содержащая крупицы бесценных знаний о цели моих долгих поисков – Солнечного ножа, легендарной клиновидной Ваджре, (*) однажды спасшего мне жизнь, но исчезнувшего по воле неумолимого рока…»

(Сноска. Ваджра (удар грома или молния) – ритуальное и мифологическое оружие в индуизме, тибетском буддизме и джайнизме. Было создано божественным ремесленником Тваштаром из костей мудреца Дадхичи для Индры в его борьбе с асурами. Это мощное оружие, соединяющее в себе свойства меча, булавы и копья. Символ несокрушимого намерения адепта на пути к освобождению. Среди эзотериков считается «единственным дошедшим до наших дней оружием допотопной цивилизации»)

Глава 8. Вик. 8.1

Глава 8. Диффузия

Виктор Соловьев

8.1.

Мила температурила уже вторые сутки, и все это время Вик оставался с ней рядом. Поил с ложечки, обтирал горячий лоб прохладным полотенцем, заказывал в интернет-аптеке нужные лекарства, менял влажное белье на сухое. Высокая температура иногда спадала, но сразу и возвращалась. Мила почти не приходила в сознание, а если и открывала глаза, то вряд ли понимала, где она и что происходит. Она постоянно спала, и хорошо, если сон был мирным. Однако бывало, что девушка начинала стонать и метаться, тогда Вик бросал все дела или вставал с раскладушки, отданной во временное пользование все той же доброй старушкой-соседкой, и старался ее успокоить.

Вик понимал, что потрясение оказалось для бедняжки невыносимым, а ушиб головного мозга усугубил картину. Мила сгорала как спичка, находясь на грани жизни и смерти, а он не знал, как ее спасти.

Он недооценил ее травмы, поскольку у нее не было ярко выраженных симптомов вроде рвоты и потери сознания после ДТП. Авария нанесла ей, скорей, психический урон, чем физический, но и к этому стоило отнестись серьезно. Ошибкой было сразу после первого шока подвергнуть ее второму, но Вик, взвесив за и против, рискнул. Правда об истинном положении была Миле необходима, и он подумал, что скрывать ее – гораздо большее преступление, он и так слишком долго тянул.

Вот только Мила, узнав о собственной смерти, сломалась. Перепрыгнув стадии отрицания, гнева и торга, она сразу впала в депрессию, поверив, но не приняв. В ее тяжелом состоянии нечего было и думать, чтобы грузить ее и дальше душеспасительными беседами. Оставалось лишь ждать, когда кризис минует.

– Вези ее ко мне, – твердила Патрисия по несколько раз в день, взяв моду названивать в самое неподходящее время, – ты думаешь, что делаешь для нее лучше? Нет, Аш, ты делаешь только хуже. Ты себя загоняешь в могилу вместе с ней. Вам нельзя оставаться в Уфе ни часом дольше!

– Я не повезу ее в таком состоянии, – отказывался Соловьев. – Она не выдержит дороги. Я жду перелома, но пока мне кажется, она вообще не намерена бороться за жизнь и просто угасает.

– А знаешь, это будет самым оптимальным выходом. Подумай, у нее не просто какой-то там нервный срыв, она не хочет жить согласно новой программе. У нее ничего не осталось: ни мужа, ни любимой работы, ее никто не ждет и ничто не мотивирует, в отличие от Грача, который буквально зубами цепляется за свою семейную жизнь. А ради чего стараться твоей Миле? Ее давно успели оплакать, и она это сознает.

Вику надоело это слушать, и в последний их разговор он сорвался:

– Ты говоришь ерунду, Пат, злую и бесполезную! Не стоит казаться хуже, чем ты есть. Мила спаслась от смерти один раз, спасется и второй, и наша задача – отстоять ее право на жизнь с нуля.

– Нельзя приготовить омлет, не разбив яиц. Кто ты такой, чтобы идти против магистрального течения Вселенной?

– Я человек, Пат! И врач. И потому утверждаю: сейчас ее гибель бессмысленна, и я ее предотвращу!

– В тебе бушуют гормоны и эмоции, но если ты включишь логику...

Он не дал ей договорить, чтобы еще сильнее не засорять собственное сознание:

– Вот что, моя дорогая, – произнес он предельно вежливо и спокойно. – Я ее не брошу. И знаешь, почему? По той же самой причине, по которой ты никак не бросишь Павла Долгова. Паша – умер, и у нас, в отличие от Милы, нет никаких материальных доказательств обратного. Видения твоей дочери, сны и гипотезы не в счет.

В ответ Пат оскорбленно прищурилась:

– Ты бьешь по больному!

– Как и ты, – парировал он. – Если муж для тебя стимул для борьбы с «магистральным течением», то почему ты отказываешь в этом Миле? И отказываешь в здравом смысле мне?

– Я хотя бы не теряю времени впустую, просиживая у чьей-то постели. Лучше бы ты занялся связями ее мужа с антикварами и поисками тех, кто наслал бандитов на пансионат.

– Этими вещами занимается полиция, и они держат меня в курсе.

– Полиция может быть слепа, и у них свои интересы, а у нас свои. Освободись от докуки и вернись, наконец, к работе!

– Моя работа – лечить! И Мила сейчас в приоритете.

После этого спора целые сутки Пат не донимала его звонками, и Вик был рад. Ухаживая за Милой, он чувствовал, что поступает верно.

Конечно, он задумывался не раз и не два о том, что испытывает к девушке на самом деле. Любовь можно спутать со многими похожими состояниями: влюбленностью, жалостью, страстью и привязанностью. Вик не хотел спешить и навешивать таблички, но все чаще спрашивал себя, не пора ли ему остановить свой бесконечный бег по кругу? Очевидно, что Мила влюблена в него и не отвергнет ухаживаний. Между ними много общего, и если дать ей время, она освободится от тяжелого наследства первого неудачного брака и расцветет по-настоящему.

Вик всем сердцем желал увидеть ее цветущей. Тот образ Боттичелливой Венеры, что он однажды подсмотрел в ней, смущал его ум.

За время своего вынужденного затворничества Соловьев много читал, думал и общался по телефону и скайпу с самыми разными людьми. Патрисия напрасно обвиняла его в бездействии. Вик находился в тесном контакте с историками и лингвистами, расшифровывающим надписи из Антарктического храма, а также с капитаном Салимовым, служившим связующей ниточкой с местными компетентными органами.

Но больше всего Виктора порадовал Белоконев, нашедший интересную информацию об отце Загоскина. Иван Петрович, оказывается, имел очень примечательных предков.

– Построить генеалогическое древо Загоскина полностью мне пока не удалось, дело это трудоемкое, – сообщил Геннадий по телефону. – Но сейчас важно отработать версии, которые касаются непосредственно нашего с вами дела, а не рисовать точные схемы, кто кому брат и сват, верно?

– Конечно, – заверил его Соловьев. – И я догадываюсь, что в главном вы преуспели.

– В биографии Загоскина есть два любопытных момента, которые нужно как следует отработать, – голос историка прозвучал очень довольно. – Во-первых, священник Устюжанинов, про которого вы мне говорили. Не тот, который поповский сын Иван и плавал за моря, а его отец, Алексей Устюжанинов. Вот он – ну очень интересная личность! Высокообразованный человек широких взглядов, чего вроде как не подумаешь, учитывая, где именно он служил и когда жил. Его можно назвать на современный манер «экстрасенсом», он общался с шаманами и сам умел усмирять боль наложением рук. Сохранился документ, письмо одного клирика в Высочайшую комиссию при Патриархе, в котором автор сомневается в происхождении этих способностей, от Бога ли они или от дьявола. В письме или, если называть вещи своим языком, в кляузе открытым текстом говорилось, что вместо того, чтобы крестить язычников и проповедовать слово Божие, Устюжанинов перенимает у них дурные привычки и участвует в неподобающих обрядах. Собственно, ссылка семьи Устюжаниновых на край света, на Камчатку, стала итогом тех интриг.

– Вот, значит, как, – молвил Соловьев. – Иван Загоскин – не самый простой человек, получается.

– Вот и я думаю, что наследственность имеет значение! – подхватил Геннадий. – Профессор-востоковед наверняка унаследовал от предков некий дар или, по крайней мере, умел оказываться в нужном месте в нужное время. И доступ к артефакту на Мадагаскаре получил неспроста. Это, считаю, важно учитывать.

– Гена, вы молодец, что это раскопали. Но вы сказали «во-первых». А что во-вторых?

– Отец у профессора тоже был ого-го. Независимо от вашего запроса я уже выходил на него, но тогда, осенью, я еще не знал, что военный разведчик Петр Загоскин – ближайший родственник нашего уфимского лингвиста. Как-то данный момент от меня ускользнул. Полагал, они однофамильцы. Мне Вещий Лис о нем говорил.

– А чем вас заинтересовал Петр Загоскин?

– Участием в кругосветном походе ледокола «Анастас Микоян». Ледокол в 1942 году заходил в порт Монтевидео, где проживал владелец фальшивого «русского зеркала».

– Это когда вы летали в Южную Америку?

– Да. Неудачно слетал. Но теперь, установив прямое родство, думаю, что я кое-что упустил… Ведь кроме Монтевидео «Микоян» мог высадить Загоскина и на Мадагаскаре, мимо которого следовал в Кейптаун по Мозамбикскому проливу. Я почти уверен, что зеркало оказалось у него и что Мадагаскар вновь всплывает в расследовании не случайно. Все крутится вокруг этого острова! Я даже склонен пересмотреть собственные выводы и более внимательно изучить те байки путешественника Курицына, что тот оставил про Мадагаскарские руины. Я, помнится, назвал его книжку спекулицией и сказкой, но вдруг опять поспешил? Вдруг заброшенный храм в горах и впрямь существует, и все они стремились именно туда?

Вик подумал, что раз Геннадий вернулся к обсуждению «Записок путешественника», окололитературного произведения, которое прежде отвергал под предлогом недостоверности, то дело плохо. Белоконев и без того был не слишком щепетилен при выборе источников, хотя дело свое, конечно, знал.

– Расскажите мне про разведчика и его кругосветку, пожалуйста, – попросил Соловьев. – Верно ли я понял, что ледокол отправили куда-то в разгар войны с фашистской Германией?

– Именно так. Кругосветное путешествие «Микояна» – это героический эпизод Великой Отечественной войны. В ноябре 1941-го этот новенький корабль вывели из боев в Черном море, полностью разоружили и отправили под завесой абсолютной секретности через Индийский океан в Арктику.

– С какой целью?

– Официально они перегоняли ледокол, чтобы сопровождать северные конвои, но было там и второе дно, поскольку операция выглядела для всех внезапной. Да и плавали они по морям-океанам почти год. Поход этот засекречен до сих пор, но мне удалось выяснить, что Загоскин не входил в экипаж, а поднялся на борт в качестве пассажира – он и еще пятеро человек из спецкоманды, в которой Петр был командиром. Я допускаю… – тут Белоконев помедлил, набирая в грудь побольше воздуха, – короче, у меня давно сформировалось подозрение, что главная миссия Загоскина была связана с каменным зеркалом. Но прямых доказательств у меня нет, только косвенные, я вам вышлю их, как обычно, на почту.

– Спасибо, Гена!

– Сразу после возвращения в Москву Загоскина отправили в штрафной батальон, – торопился выложить основные козыри Белоконев. – Экипаж ледокола представили к наградам, правда, так их и не дали никому, но вот Загоскина выделили своеобразно – разжаловали в рядовые и сразу на фронт.

– Он провалил задание?

– Этот вывод напрашивается, но подробности обвинения мне тоже пока не известны. Я все еще в процессе сбора информации, просто поспешил с вами поделиться, это же все важно, не так ли?