Текст книги "Декларация независимости или чувства без названия (ЛП, фанфик Сумерки)"
Автор книги: Kharizzmatik
сообщить о нарушении
Текущая страница: 45 (всего у книги 166 страниц)
Я непроизвольно улыбнулась, от его слов по телу прошла еще одна вспышка. Тот факт, что я доставляла Эдварду удовольствие, сводил меня с ума, я ощутила, как увлажнилась. Он застонал, отрываясь от моих губ и откидываясь на спину. Сохраняя скорость движений наших рук, вторую свою руку он разместил между нами. Я заглянула ему в лицо и заметила, как он внимательно на меня смотрит. Он легенько сжал свободной рукой мою грудь. Потом пробежался к животу, не прерывая взгляд, пока его пальцы не залезли мне в брюки. Он поколебался пару секунд, прежде чем скользнуть ими мне в трусики. Я судорожно вздохнула, когда пальцами он провел по моей чувствительной точке. – Господи, ты такая влажная, детка, – выдохнул он. Я издала стон от звука его голоса, его пальцы, прижатые к моему центру, заставляли тело трепетать. – Вот так, любимая, я хочу, чтобы тебе тоже было хорошо.
Я застонала и прикрыла глаза, когда Эдвард ускорил движения наших рук на его члене. Его дыхание становилось еще прерывистее, с губ слетали гортанные звуки. Я стонала и приподнимала бедра, навстречу его руке, волны удовольствия пронзали меня. Напряжение становилось невыносимым, мышцы напряглись, и ноги начали подрагивать. Я прикусила губу и откинула голову назад, ощущая, что вот-вот взорвусь. И тут я достигла пика и закричала, все тело словно парализовало. Я ухватилась за Эдварда еще крепче и он громко застонал, двигая наши руки еще быстрее. Он начал издавать пронзительные звуки, громкие хрипы, а иногда – и отрывки слов, большинство на итальянском, и несколько раз вырвалось «черт». Я открыла глаза, когда оргазм закончился, и посмотрела на Эдварда, мое дыхание становилось спокойнее, но тело еще трепетало. Он плотно зажмурился, его зубы были сжаты, а выражение лица говорило о невероятном удовольствии. Через секунду он нахмурил нос, его тело обмякло, а член пульсировал и подрагивал у меня в руке. Он откинулся на спину и несколько раз толкнул бедра вперед, прежде чем громко застонать. Я посмотрела вниз и увидела, как его мужское достоинство становится ещё тверже, и тут мои глаза расширились от шока, когда оно запульсировало, и появилась белая жидкость. Он продолжал кричать, пока еще несколько раз массировал член, и белое вещество попало нам на руки. Оно было вязким, почти густым и немного липким. Он все еще пульсировал, но напряжение спадало, и Эдвард замедлил движения наших рук, погладив его еще несколько раз, прежде чем остановиться. Он ослабил хватку, но не убрал руку, и на моих глазах член начал уменьшаться. Я удивленно наблюдала все это, абсолютно ошарашенная происходящим.
– Черт, – выдохнул Эдвард через минуту. Я подняла на него глаза и увидела, как он смотрит на меня. Он тяжело дышал, на лице была расслабленность. Его зеленые глаза были такими яркими и проницательными, что я улыбнулась. Он вернул мне улыбку и убрал от меня руку, издавая стон и вытирая кисть о рубашку. Я, наконец, отпустила его, посмотрев вниз и заметив, что член больше не стоит и явно уменьшился. Эдвард вынул руку из моих трусиков, задевая мою точку, отчего я закричала – она была чувствительной и до сих пор подрагивала. Он ухмыльнулся, с губ сорвался смешок. Он наклонился и спрятал свое достоинство в боксеры, застонав, пока делал это. Он перекатился на бок, чтобы посмотреть на меня и широко улыбнулся, выглядя абсолютно довольным собой.
– Это было… ну знаешь… нормально? – нерешительно спросила я. Он счастливо и беззаботно рассмеялся.
– Не обращай внимания. Это как гребаные фейерверки на 4 июля, – с энтузиазмом сказал он. Я слегка нахмурилась от непонимания, а он засмеялся.
– Что? – спросила я. Он просто улыбнулся и покачал головой.
– Это было захватывающе, – ответил он. – Спасибо тебе. Для тебя все было нормально, да? Я не завел тебя слишком далеко, ведь так? – быстро уточнил он, его голос моментально превратился из счастливого в почти паникующий.
– Нет, все в порядке. Для меня это было, э-э, немного необычным, вот и все, – ответила я, неуверенная, как описать это. Он улыбнулся и кивнул.
– Хорошо. И мне действительно нужно принять гребаный душ, потому что я чертовски липкий, но сейчас мне очень лень. Не думаю, что смогу двигаться, – пробормотал он.
Я улыбнулась: – Понимаю, о чем ты. Я тоже весьма липкая, – cказала я, держа руку на расстоянии. Он тихо хмыкнул.
– Ну тогда, думаю, мы можем быть ленивым и липкими вместе, – сказал он, пододвигаясь и обнимая меня. Я тут же прижалась к нему и засмеялась, когда он покатился со мной по кровати, остановившись, когда мы попали на подушки. Он крепко прижал меня к себе, его любовь так явно сквозила в каждом его жесте, что я физически ощущала ее. Я как будто парила в воздухе на крыльях эйфории.
Мы тихонько лежали пару минут, просто получая удовольствие от близости, прежде чем Эдвард встал и пошел в ванную. Он вернулся оттуда и забрался назад на кровать, глядя на стол.
– Откуда пришла коробка? – сконфуженно спросил он. Я моментально нахмурилась, не понимая о чем он, прежде чем вспомнила мужчину с посылкой.
– Какой-то мужчина на коричневом грузовике с надписью UPS привез сегодня, – ответила я. – Она была на твое имя, а я расписалась.
Он удивленно глянул на меня: – Ты расписалась? – переспросил он. Я посмотрела на него и кивнула, не понимая, что тут такого странного. Он коротко засмеялся. – У тебя начинает чертовски хорошо получаться с литературой, детка, скоро сможешь писать поэмы о любви и прочее дерьмо, – игриво сказал он. Я захохотала, а он тихо посмеивался вместе со мной. Сейчас Эдвард был явно в хорошем настроении, его радость была очевидна как белый день. – Я рад, что посылка пришла сегодня. Я боялся, что это дерьмо не привезут до Рождества, и ты останешься без подарка.
Мои глаза от удивления распахнулись и я уставилась на него, ошеломленная сказанным. – Подарок для меня? – нерешительно спросила я. Он нахмурился и кивнул.
– Да, и что, черт побери, в этом странного? Ты что, думала, я ничего тебе не куплю? – спросил он. Я моргнула несколько раз, сбитая с толку, как отвечать на это.
– Э-э, наверное, я просто не ожидала подарка, – сказала я. Он вздохнул.
– Хорошо, теперь будешь. Потому что я приготовил тебе подарок. И думаю, ты получишь больше одного, бьюсь об заклад, черт побери, что все тебе что-то подарят. – Я в шоке уставилась на него, полностью ошарашенная.
– Но я… э-э… я же не могу подарить тебе подарок, – промямлила я. Он открыто улыбнулся.
– Ты уже подарила мне мой подарок, Изабелла. И мне даже не пришлось его разворачивать. Лучший, черт возьми, подарок на земле, – сказал он абсолютно серьезным тоном. Он выжидающе смотрел на меня, очевидно ожидая какой-то реакции. Я вздохнула и кивнула головой. Он притянул меня ближе к себе, заключив меня в объятия.
– Мне так хочется, чтобы я могла что-то купить, – мягко проговорила я.
– Мне не нужно, чтобы ты что-то покупала, – промурлыкал он мне в ухо. – Но у нас впереди еще не одно Рождество, ты еще успеешь, черт возьми, меня избаловать, раз уж мы говорим об этом дерьме.
Я улыбнулась про себя, ощущая, как внутри зашевелилась надежда, она всегда появлялась, если Эдвард говорил о совместном будущем, где не нужно будет прятаться или притворяться.
– Вы, ребята, обычно празднуете Рождество в компании? – с любопытством спросила я. Эдвард вздохнул.
– Не совсем. У нас мало тут родни, поэтому только мы. Думаю, что моя тетя Эсме приедет на несколько дней в этом году. Она сестра отца и довольно приятный человек, тебе она понравится. Она будет хорошо к тебе относиться. Кроме нее еще будет ее муж, как ты знаешь, он брат Джейн, у нас мало родственников. Дедушка мертв, а с бабушкой мы не видимся, – сказал он с легкой грустью в голосе. Я поняла, что вопрос семьи для него болезненный.
– Почему ты не видишься с бабушкой? – спросила я. Он снова вздохнул.
– Она на домашнем уходе в Чикаго, у нее деменция или что-то в этом роде. Точно не знаю, может это болезнь Альцгеймера. Без разницы, она потеряла память и ведет себя как другой человек, и отец не хочет, чтобы мы были рядом из-за того дерьма, которое она говорит. Он иногда навещает ее, каждый раз, когда бывает в Чикаго, а мы не ездим. Она никогда не одобряла мою мать, она хотела, чтобы отец женился на «запретном плоде», как она это называла, – сказал он.
– Что такое запретный плод? – переспросила я. Он рассмеялся.
– Запретный плод – это сленг, так называют чистокровных хорошеньких итальянских девочек, – сказал он. – Очевидно, у моей бабушки было немало планов на то, как отец выберет себе одну из них, но вместо этого он женился на золотоволосой ирландке. Ирландцы и итальянцы в Чикаго никогда не ладили, поэтому его поступок для нее, словно плевок в лицо. Она молчала долгие годы, но очевидно, когда стала старше, начала выражать свою неприязнь к моей матери в очень нелицеприятных выражениях.
– О, – просто сказала я, немного удивленная и расстроенная этим фактом. Я не обвиняла доктора Каллена в том, что он держал мальчиков подальше от нее, было видно, что вопрос с их матерью был крайне щекотливым. – А что с семьей твоей матери?
Он молчал с минуту, и я задумалась, что может задала не тот вопрос, может разозлила его, и тут, наконец, он тихо заговорил: – У нее ее не было. Она была не из города, родилась в Ирландии и эмигрировала. Вероятно, она получила гражданство, когда вышла за отца, а ее семья умерла очень давно, мы никого из них не знали.
Я кивнула, увидев в этом смысл. – А ты никогда не пытался их найти?
– Нет, – тихо ответил он. – Они никогда не искали мою мать, не интересовались, что с ней случилось, так какого хрена я должен был их искать? Понятия не имею, знал ли их отец, он не говорит об этом, но моя мать это дерьмо не упоминала. Черт, я даже не знал, что она родилась в Ирландии до того момента, как ее убили и я нашел бумаги в офисе отца, ее гражданство и свидетельство о рождении и прочее дерьмо. Я спросил его и он объяснил, что она эммигрировала сюда, ее родители умерли и у нее больше никого не было.
Я кивнула. Мы оба молчали с минуту, думая о своем. Я размышляла о матери Эдварда, о том, что у нее никого не было, кроме мужа, и как, наверное она была предана семье. Я подумала, что у нас с ней много общего, у нас не было родных.
– Раньше я мечтала иметь большую семью, – мягко сказала я через мгновение. – Когда я была младше, у меня было много воображаемых друзей. Мама всегда смеялась, она рассказывала, что как только я начала ходить и говорить, у меня было много разговоров с выдуманными людьми, я объясняла ей, что это мои братья и сестры, или даже мои дети. Она находила это очаровательным, часто повторяла, что когда я вырасту, у меня будет очень большая семья. Так мило с ее стороны. Она не хотела горькой правдой разрушать мои мечты.
Эдвард крепче прижал меня к себе, обнимая. Он зарылся лицом в мои волосы и вздохнул. Мы лежали тихо, и хоть было еще рано и солнце не село, я устала. Я ощутила, как веки тяжелеют и почти заснула, когда раздался голос Эдварда, такой тихий, что почти неслышный:
– У нас может быть большая семья.
Декларация независимости ИЛИ Чувства без названия. Глава 35.
Глава 35. Центр твоего существа
«Хочу, чтобы вы стали всем тем, что находится
глубоко в центре вашего существа»
– Конфуций –
Эдвард Каллен
Рождество.
Не могу врать: я ненавидел это дерьмо. Когда был ребенком, я принимал в нем участие, потому что мама делала его особенным: пекла рождественское печенье, как будто на целую неделю, и рассказывала истории о Санте и прочем дерьме. Мы всегда были все вместе, как семья, смотрели «Рудольфа» и «Фрости» (имеется ввиду или один из двух мультфильмов серии «Дух Рождества» – Иисус против Фрости, или телефильм 1969 года «Снеговик Фрости»), и «Эту замечательную жизнь». Она непременно напевала рождественские песни и практически, черт возьми, умоляла меня подыгрывать их для нее на пианино, а раз это была моя мама, то, конечно, я бы нахрен не смог сказать ей «нет», хотя в глубине души и дико презирал рождественскую музыку. Этого времени года я всегда ждал с жутким нетерпением. Но после того как она умерла, я потерял всякий интерес к этому празднику. Я полагаю, что в принципе потерял всякий интерес ко всему в своей жизни, но особенно к Рождеству.
В первое Рождество после ее смерти отец еще не пришел в себя, и поэтому мы были не только без нее, но также и без него. Сначала у нас были оба родителя, и вдруг не осталось ни одного. Тогда прошли всего лишь два месяца, как умерла мама, и за все это время мы едва ли видели его. На самом деле мы едва виделись с ним на протяжении всего первого года после ее смерти. Он резко изменился за это время, почти до неузнаваемости. Прошло несколько лет, прежде чем он действительно начал приходить в себя, и пока, наконец, снова не стал относиться к нам, как и все отцы к своим семьям. Рискну предположить, что он был таким отстраненным все это время из-за чувства вины и стыда за случившееся, и это чувство вины он носит в себе до сих пор. Мы оставались в Чикаго еще достаточно долго: ради меня, чтобы я мог оправиться от пулевого ранения и ради мамы, чтобы похоронить ее, а потом тетя Эсме погрузила нас, трех мальчиков, в машину и повезла через всю страну в этот дом в Вашингтоне. Мы были такими юными, что действительно, черт возьми, ничего не понимали, мы все еще горевали и были сбиты с толку происходящим, не понимая, где же папа. Эсме осталась с нами на тот первый год, а отец появлялся, может быть, раз в месяц, но он был такой холодный и отчужденный, что, казалось, будто на самом деле его не было. Когда приезжал, он едва ли удостаивал меня взглядом, и тогда я решил, что это потому, что он считает меня виноватым… Черт, я и сам обвинял себя. Но после всех этих лет я понял, что это было вовсе не потому, что он считал, что я сделал что-то неправильно, а потому, что я был так чертовски похож на нее. Многим людям, которые действительно знали мою мать, тяжело было мириться с этим. Они говорили, что я настолько похож на нее, что это ошеломляет их; так что я мог себе представить, каким страшным адом было для отца находиться рядом со мной, когда он оплакивал ее. Наконец, в один прекрасный день, спустя несколько дней после первой годовщины со дня ее смерти, он появился и на этот раз остался. Эсме проторчала с нами еще несколько недель, я думаю, для того, чтобы убедиться, что отец не собирается встать посреди ночи и нахрен свалить от нас. К тому времени у нас уже была Нонна, так как он привез ее во время одного из своих визитов и практически подкинул ее нам перед тем, как снова уехать. В Чикаго у нас никогда не было рабов, так что для нас, детей, это оказалось чем-то вроде шока, но Эсме помогла ей освоиться, а нам – привыкнуть к ее присутствию. Она сказала нам всегда относиться к ней беспристрастно, и когда она убедилась, что папа был достаточно надежен, чтобы она могла уехать, тут же удрала обратно в Чикаго.
Думаю, что из-за отсутствия отца в тот год очень страдал Джаспер, потому что это было как раз то время, когда формировалась его личность. Он реально стал чертовски чувствительным и эмоциональным, каким не был никогда раньше. В детстве Джаспер был жестоким, буйным… тогда он был маленьким воином. Но смерть мамы очень сильно повлияла на него, он смягчился, и я знаю, что он чертовски боялся потерять также и отца. Я же был не очень расстроен его отсутствием, потому что и сам, черт возьми, тогда пропал. В том году я был как зомби, ни с кем не говорил и даже ничего не делал. Эсме с каждым днем все изобретательнее старалась заставить меня говорить или смеяться, предпринимала попытки заставить меня играть на пианино, но я просто сидел и смотрел в гребаную пустоту, полностью ее игнорируя. Я любил Эсме, но она не была моей матерью, поэтому я не хотел слушать ее глупые ослиные шутки или играть для нее на этом проклятом пианино. Моя мать умерла, и раз ее больше нет, то мне, мать вашу, было на все наплевать.
Эсме пыталась сделать то первое Рождество особенным, стараясь дать нам, мальчишкам, немного счастья в нашей мрачной жизни, но он превратился в абсолютную гребаную катастрофу. Джаспер сломался и плакал как проклятый младенец, а чертов Эммет впал в истерику и орал, потому что после того, как умерла мама и ушел отец, он стал раздраженным и злым, а я просто сидел сложа руки, игнорируя их всех и положив на все. Эсме плакала, потому что все мы стали очень испорченными, а она ничего не могла с этим поделать. Эсме хотела помочь нам, и исправить все это, но в тот день она поняла, что ей это не под силу.
Последующие Рождественские ужины проходили немного лучше. Отец был рядом и настаивал, чтобы мы ставили шоу и делали вид, что счастливы и довольны, потому что этого хотела бы мама. Да, он, черт возьми, использовал память о маме, чтобы манипулировать нами, а мы позволяли ему, потому что он так же, как и все мы, был сломлен.
В конце концов я начал приходить в себя, но уже не был прежним. Как только я снова заговорил, я стал доставать людей своей речью. Как только я вернулся к активной жизни, я стал причинять людям боль своими действиями. Я намеренно был мудаком, и уже никто ничего не мог сделать, чтобы изменить это… именно так я думал, пока Изабелла не вошла в мою жизнь.
Со временем мои братья выросли из того, чтобы радоваться Рождеству, и я думаю, что Элис и Розали заслуживают за это офигенского уважения. Они вернули искры в их жизни, стали светом посредине той темноты, заложниками которой были мы все. Я чувствую себя так дьявольски глупо из-за того, что не понимал ранее, что все они были влюблены – это должно было быть для меня ясно как день, поскольку я проводил с ними много времени, учитывая, что они были единственными, кто не обращал внимания на мои мудацкие замашки, и не принимали это дерьмо на свой счет. Но опять же, к тому моменту я успел забыть, что такое любовь, поэтому неудивительно, что я ее не заметил.
Эсме навещала нас почти каждый год, один или два раза притаскивала с собой своего мужа, но обычно приезжала одна. Она всегда приходила к отцу, потому что не хотела, чтобы он оставался один во время праздников, так как для него это на самом деле трудно. Я думаю, что это Эсме вытащила его из мрака. Она была старшей сестрой и не могла смириться с бессмысленными поступками своего младшенького брата – она не могла позволить ему совсем зачахнуть и погрузиться во мрак ночи.
Что же касается меня, то несмотря на то, что ради них я продолжал улыбаться и изображать из себя гребаную радость, я ненавидел Рождество. Рождество вынуждало меня задумываться о сахарном печенье и звоне колоколов, и проклятом Санта Клаусе и его оленях, а мне совсем даже не нравилось думать обо всей этой херне. Я не хотел думать, потому что это напоминало мне о моей матери, напоминало, что ее больше нет.
В этом году, однако… в этом году все было иначе. Но опять-таки, а что сейчас не было, черт возьми, совсем иначе?
До Рождества оставалось два дня, иными словами: канун Рождества – для тех, кто не может должным образом посчитать в гребаном календаре и выяснить это дерьмо. Если спросить Элис, то она, вероятно, называла это канун Рождества, что на самом деле было охеренно глупо, но лишь бы ей нравилось. Важно одно – оно уже приближается. Последние несколько дней я просто сидел и наблюдал, как Изабелла живет в предвкушении праздника: ее глаза сверкали, лицо светилось как у ребенок в чертовом магазине игрушек. По тому, как она себя вела, можно было подумать, что она нашла гребаный Святой Грааль или хапнула несколько миллионов в лотерею. Я никогда не видел такого энтузиазма по поводу всей этой Рождественской хрени… ну, со времен моей матери.
И это вызывало во мне противоречивые эмоции, потому что часть меня хотела просто-напросто, черт возьми, забыть про все это, задвинуть как можно дальше и вернуться в свою нору, но была и другая, большая часть меня, которая не могло не быть счастливой, потому что Белла была счастлива. Немного странно, насколько мое настроение зависило от ее. Когда моя девушка грустила, то и мне было грустно. Когда моя девушка была счастлива, я пребывал в гребаном восторге. Христос, я становлюсь взаимозависимым или что-то в этом роде, и это сказывалось на моей голове, особенно сейчас. Я ненавидел проклятое Рождество, но теперь я, черт возьми, не мог его дождаться.
Я, наконец-то, нашел свой маяк в темноте… но я отчаянно боялся, что этот маяк работал по таймеру, и не знал, когда его время истечет.
Завтра из аэропорта должна прибыть моя тетя Эсме, и с каждой тикающей минутой, казалось, увеличивалась и моя тревога о сложившейся ситуации. Моя тетя была удивительной женщиной, и я знал, черт побери, что она полюбит Изабеллу, поэтому совсем не беспокоился о том, что она станет плохо обращаться с ней или что-нибудь в этом роде. Эсме всегда была приветливой, и доброй, и сострадательной от природы. Она была наседкой, всегда желающей заботиться о людях, и стала бы фантастической матерью, если бы не утратила способность к деторождению, когда будучи еще совсем молодой из-за рака была вынуждена пройти гистерэктомию. Я спрашивал ее, почему она просто не усыновит ребенка, не осознавая, что ее мужа в тот период времени обвиняли в том, что он профессиональный наемный киллер, и что из-за этих слухов, нахрен, ни одно агентство по усыновлению не даст им добро взять в семью приемного ребенка. Отец сказал ей, что она могла бы просто купить ребенка на черном рынке, что, блядь, потрясло меня, потому что тогда я был еще молод и немного наивен в вопросах торговли рабами, но Эсме отказалась идти по такому пути.
Итак, да, я не беспокоился об Эсме как таковой. Однако, я беспокоился о том, как Изабелла собирается вести себя в присутствии моей тети. Сейчас она была так офигенно счастлива, что практически светилась, и я не хотел, чтобы, когда появится Эсме, все это вылетело в трубу. Я понимал, что для Изабеллы это было первое настоящее Рождество, и хотел сделать его для нее настолько особенным, насколько мог в сложившейся ситуации, и не хотел, чтобы это было разрушено ее инстинктивным отступлением к тому рабскому менталитету, к которому она до сих пор иногда возвращалась. Я знаю, что она на самом деле не может избавиться от него, это укоренилось в ней практически с самого рождения, но я ненавижу это дерьмо, и она знает об этом. Я ненавижу, когда она начинала действовать почти как робот и двигаться на автопилоте. Я люблю видеть в ней жизнь, искру и энтузиазм. Я хотел видеть это дерьмо и в это Рождество, потому что мне не хватало его многие гребаные годы, и это была единственная причина, по которой я не боялся этого праздника так же сильно, как и других.
Я взглянул на свои часы и увидел, что времени было чуть больше 6 утра. Я не спал уже, по крайней мере час, потому что не мог отключить свой проклятый мозг и вернуться ко сну. Изабелла рядом со мной свернулась калачиком, завернутым в одеяло, и выглядела, черт возьми, совершенно удовлетворенной. В последнее время она действительно ощущала себя в моей комнате как дома, частично из-за моего настояния, но я был рад, что она чувствовала себя здесь очень комфортно. Мне нравилось делить с ней мое пространство, нравилось, что она всегда рядом со мной. Если бы это могло сойти мне с рук, я бы, наверное, уже начал перетаскивать сюда все ее сраные вещи, но я знал, что до этого еще слишком далеко. Мой отец почти никогда не входил в мою комнату, но, зная о своей хреновой удаче, ему наверняка что-нибудь понадобится, и он заметит, что в моем шкафу висят эти гребаные розовые рубашки, и либо раскроет нас, либо забеспокоиться о моем трансвестизме.
Если честно, то, по всей вероятности, он и так, черт возьми, подозревает или одно, или другое, но мне вовсе не стоило подливать еще больше масла в огонь. Я знаю, что Изабелла была немного обеспокоена тем, что он уже знает о нас, но какая-то часть меня считала, что он не мог знать, иначе наверняка бы уже что-то сказал. И все же, он должен был догадаться, что что-то не так, даже несмотря на то, что не находился тут постоянно. Это было чертовым чудом, если и на самом деле никто не проболтался ему о том поцелуе на Хэллоуин, так как проклятый длинный язык Лорен распространил это дерьмо по городу так быстро, что даже иностранки из прачечной, которые едва говорили по-английски, знали об этом уже через неделю. И тем не менее, он должен был заметить, что я перестал путаться со всеми этими девками из школы. Ведь кроме того дня, когда Таня появилась у нас, чтобы закинуть мои учебники, которые я оставил, поспешно покинув класс по тригонометрии, ни одной из этих сучек не было даже рядом с домом. Раньше он высказывался насчет того, что у меня, казалось, была эта гребаная вращающаяся дверь, через которую прошли все девчонки в округе Форкса, поэтому тот факт, что больше не было ни одной из них, должен был разжечь его любопытство.
Несмотря на это, он не говорил об этом дерьме, поэтому я испытывал некоторое облегчение, надеясь, что даже если он и знал, то не собирался цепляться к этому. Но я никак не мог поделиться с Изабеллой своими подозрениями, потому что у нее было немало своих, а я не хотел еще больше убеждать ее во всем этом дерьме. Она и так достаточно была параноиком, и я не хотел пугать ее и возвращать в ее прошлое состояние, потому что Изабелла Свон, к которой я привык за последние несколько недель, была чертовски невероятной.
Она была остроумной и игривой, и кокетливой, такой чертовски наивной и милой. Она обладала удивительным чувством юмора и от природы была настолько умной, что это было почти поразительно. Как тот инцидент на прошлой неделе, когда она случайно брякнула о том, что Швейцарии была нейтральной страной… как чертова 16-летка могла сохранить в памяти этот факт, а потом извлечь его в соответствующее время? На протяжении нескольких лет, благодаря Джасперу, я регулярно смотрю Джеопарди, и не запомнил это дерьмо, но она, кажется, впитывают каждую проклятую частицу информации, обсуждаемую в каждом эпизоде. Она частенько случайно произносила то дерьмо, которое узнавала из Джеопарди. Она была потрясающей, и я не мог не задаваться вопросом, какой у нее был уровень сраного IQ, так как полагал, что, судя по работе ее мозга, она, возможно, граничит с чертовыми гениями. Изабелла Свон была гребаной головоломкой, загадкой, и у меня была вся моя проклятая жизнь, чтобы попытаться понять ее.
И Боже, она такая офигенно красивая. Я думал так с того дня, как положил на нее глаз на кухне, когда пролил свой апельсиновый сок, но мое восхищение ее физическими данными все возрастало. Не думаю, что она понимала это, но многое в ее внешности изменилось, когда она появилась у нас. Ее внутренняя сущность все также оставалась при ней, но сейчас она светилась, ее офигенная кожа сияла. Ее глаза искрятся, улыбка ослепляет, а волосы реально блестят. Вся эта красота была естественной, и ради того, чтобы добиться вот такого дерьма, все девчонки из средней школы Форкса рвали себе задницы, но моей девушке не нужно было работать над этим. Она уже не такая хрупкая, какой была когда-то, она не выглядела ни слабой, ни испуганной. Она сильная, и просто взглянув на нее теперь, можно было сказать, что она боец. Она, наконец, поправилась на несколько фунтов, и стала выглядеть здоровой.
И ее тело, Господи Иисусе, казалось, что мне было недостаточно этого тела. Мне до сих пор не удалось стащить с нее нижнее белье, но я работаю над этим, потому что, клянусь, смотреть на нее, полностью обнаженную, и вытянувшуюся на моей кровати, будет все равно что стоять в центре проклятой Сикстинской капеллы и разглядывать великолепные картины Микеланджело. Дааа, я научился этому дерьму у своей девушки, которая узнала это из гребаного Джеопарди. За спиной у меня были годы классического образования, а едва грамотная, необразованная девушка, выросшая в сраном сарае, заставляла меня восхищаться своими знаниями. Она чертовски удивительная, я уже упоминал об этом?
Я не говорю, что Изабелла безупречна, потому что она совсем не такая. Иногда она давит на мои нервные окончания, но я знаю, что также давлю на нее, так что не исключено, что мы, возможно, таким образом уравновешиваем друг друга. Мы не часто спорим, но когда это происходит, то обычно из-за какого-то глупого дерьма, которое не имеет никакого значения. Как, черт возьми, тот спор из-за драк. Должны мы нахрен драться или нет? Ну, разумеется, должны. Но в любом случае мы хорошенько посмеялись тогда, так что, может быть, оно того стоило. Да и почти каждый наш спор заканчивается обоюдным смехом.
Изабелла начала бормотать во сне, большую часть было не разобрать: – Это всего лишь зайчик, Эдвард, – тихо промурлыкала она после короткой паузы. Мой лоб нахмурился, так как я не имел понятия, о чем это она, черт возьми, говорит. – Это не больно. – Это застало меня врасплох, и я смотрел на нее достаточно долго, когда увидел, что внезапно она перекатилась на меня. Она вскинула руку, почти стукнув меня ею по голове. Я быстро отвернулся, чтобы она случайно, черт возьми, не ударила мне в лицо, но из-за своей поспешности я не успел отчитаться себе в том, что лежал, черт возьми, на самом краю кровати. Верхняя половина моего тела свесилась с нее, и я попытался схватиться за стол, чтобы удержаться, но вместо этого случайно саданул рукой по будильнику, смахнув его и, ударившись об пол, он разлетелся. Свалившись с кровати, я вскрикнул, так как упал на спину. Я с громким стуком ударился об пол и застонал, так как боль распространилась по всей спине. Ноги тоже упали на пол, и я закрыл глаза, поморщившись. Я слышал, как тихо заскрипела кровать, и зашуршали простыни и одеяло.
– Эдвард? – Ее голос был тихим и нерешительным, и звучал чертовски близко. Я распахнул глаза и увидел, что она свисала с края кровати, и смотрела на меня с удивлением. – Почему ты на полу?
Секунду я просто смотрел на нее, сдерживая смех, вызванный выражением ее лица. Она выглядела крайне озадаченной и внимательно смотрела на меня, как будто она, черт возьми, могла получить ответ, если будет достаточно долго на меня пялиться. Я вздохнул и быстро протянул руку, хватая ее за руки. Ее глаза изумленно расширились, и она крепко ухватилась за одеяло, в то время как я тащил ее к себе, пытаясь сдернуть с кровати. От неожиданности она завизжала, и старалась удержаться в постели, но ее попытки были тщетными. Она приземлилась мне на грудь, вместе с одеялом, и я громко вскрикнул и дернулся, когда ее нога врезала по моему члену. Она задохнулась, поняв, что случилось, и попыталась слезть с меня, но я крепко сжал ее своими руками и остановил.
