Текст книги "Декларация независимости или чувства без названия (ЛП, фанфик Сумерки)"

Автор книги: Kharizzmatik

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 166 страниц)

– Проклятье, да, я горжусь тобой. Ты дала ему отпор, не у многих хватит на это решимости, – сказал я. Она уставилась на меня, а потом засмеялась.

– Я сделала так из-за тебя, – мягко сказала она. Мои глаза распахнулись.

– Меня? – переспросил я. Она кивнула.

– Я подумала о тебе и осознала, что просто не могу сдаться, зная, что будь ты на моем месте, ты бы боролся, поэтому и я поступила так же, – cказала она. От ее слов я ощутил волнение в груди.

– Хорошо. Потому что никто не может прикасаться к моей девочке, если она этого не хочет, – жестко сказал я. Она улыбнулась и вспыхнула, я так любил этот румянец на ее щечках.

– Спасибо, – прошептала она. – За то, что защищаешь меня, ты знаешь, как я этого боюсь.

Я тихо вздохнул, кивая головой. – Ни одна женщина не должна подвергаться насилию. Этому нас всегда учила мама и проверяла, поняли ли мы. Когда-то она повторяла, что вне зависимости от обстоятельств, вне зависимости от ситуации, женщина всегда должна иметь выбор в сексуальной жизни. Она знала об этой проблеме рабов, что многие в организации порабощали людей, и она, черт возьми, ненавидела это, но не могла прекратить. Слишком тяжело, слишком сложно для нее. Но с одним смириться она не могла – с тем, что одни люди используют для своего удовольствия других. Она не раз повторяла, что женское тело – это храм, в который ты не смеешь входить без спроса. Конечно, я был просто гребаным ребенком, и по-настоящему еще ничего не понимал, но это так въелось в память, что я запомнил ее слова и окончательно понял их, когда повзрослел.

Она кивнула, соглашаясь, и подняла на меня глаза, а потом медленно наклонилась ко мне и прижалась губами к моему рту. Я нежно поцеловал ее в ответ, стараясь сохранить поцелуй невинным, ни в коем случае не желая давить на нее. Она оторвалась от меня и легонько улыбнулась, откидываясь на подушку. – Ее слова звучат так, будто она была хорошей, пылкой женщиной, – мягко сказала она. Я улыбнулся и закивал.

– Да, была. И этот вопрос много для нее значил. Она… хм, – я замер и нервно пробежался пальцами по волосам. Трудно было говорить об этом, но я чувствовал, что по какой-то причине она должна знать. Я хотел разделить с ней то, чего никогда и никому не рассказывал. Не знаю, говорили ли братья Элис и Розали об этом, думаю да, ведь они понимали наше отношение к данной проблеме. И именно поэтому отец так трепетно относился к этому вопросу, поэтому он вполне мог убить любого, кто осмеливался совершить подобное под крышей его дома. – Моя мать была… э-э-э… изнасилована, – нерешительно сказал я.

Она выпучила глаза и уставилась на меня. – Была? – удивленно спросила она. Я кивнул и продолжал перебирать пальцами ее волосы.

– Да, когда она была еще очень молодой. Я не знаю деталей. Но она этого не стыдилась, не стыдилась называть себя пережившей это. Ей не нужно было работать, у отца была куча денег, но она тратила почти все свое время на помощь жертвам изнасилования, нанимала для них адвокатов, помогала справиться с этим. Отец не любит об этом говорить, но он до сих пор ежегодно жертвует хренову кучу денег для Чикагского центра помощи жертвам сексуальных преступлений, где работала мама, он назван в ее честь, – пробормотал я.

– Вау, – мягко ответила она, удивленно глядя на меня. Я кивнул и вздохнул. Мы просто смотрели друг другу в глаза, прежде чем я придвинулся и притянул ее к себе, а она положила голову мне на грудь и прижалась ко мне. Я чмокнул ее в макушку.

– Поэтому я не хочу, чтобы у тебя создавалось впечатление, будто ты должна разрешать мне касаться тебя. Твое тело – это твой храм, и я в него не войду, если ты не хочешь, – сказал я. В тот момент, когда с моих губ слетели эти слова, я рассмеялся, поняв, как они прозвучали. Я не войду? Господи, я могу быть еще большим идиотом? – М-да, это прозвучало бредово, не обращай внимания, – сказал я, все еще смеясь и качая головой. Изабелла приподняла голову и сконфуженно глядела на меня.

– Что в этом смешного? – спросила она. Я застонал – ну конечно, она, черт возьми, не увидела скрытого смысла в моих словах.

– Забудь, это все ерунда, – сказал я. Она прищурилась, очевидно не удовлетворенная моим объяснением.

– Я хочу знать, – сказала она и я прикрыл глаза, понимая, что, черт побери, не могу не объяснить ей, если она просит. Я полностью ей подчинялся, она обвела меня вокруг пальца.

– Когда человек получает оргазм, это называется «кончил». «Они кончили», понимаешь, – с запинками произнес я. Она выжидающе смотрела на меня, с таким серьезным выражением лица, что это заставляло меня нервничать. – Поэтому когда я сказал, что не войду, прозвучало будто я.., ну ты знаешь,.. не кончу в тебя. – Она уставилась на меня с удивлением, и я простонал. – Ты мало знаешь о сексе, да?

Она нерешительно кивнула и выглядела смущенной. – Ну, я понимаю, что происходит и что люди делают… – промямлила она. Я вздохнул.

– Секс – это намного больше того, что кто-то вставляет что-то куда-то. В нем есть прикосновения и забота, ласки и уважение. Он позволяет человеку испытать удовольствие. И черт… Как мне это объяснить? Когда наступает точка наивысшего напряжения, то начинается что-то вроде приятной щекотки, а потом вдруг раздается взрыв и тебя накрывает самым потрясающим удовольствием, которое охватывает тебя всего. Это, м-м, это трудно объяснить. Ну, как будто ты вот-вот чихнешь, эта короткая пауза, когда чих нарастает в тебе, и ты замираешь, а потом вдруг тебя накрывает. Ты понимаешь, о чем я?

Я чувствовал себя проклятым идиотом, когда говорил это. Как, черт побери, я могу объяснить оргазм кому-то, кто понятия не имел о близости? Слава Богу, вместо того, чтобы смотреть на меня как на дурака, она засмеялась и кивнула: – Да, приятные ощущения, как будто напряжение перед освобождением, – сказала она. Я улыбнулся.

– Да, точно. Похоже на это, только сильнее в тысячи раз. Все тело пощипывает, а потом расслабляется, превосходные ощущения, черт побери. Это и означает испытать оргазм. Но тебе не нужно проходить через все до конца и заниматься полноценным сексом, чтобы достичь вершины, можно все сделать лишь касаниями и ласками. Люди называют это дерьмо по-разному, оргазм или эякуляция, или кончить, или щелкать орешки, без разницы, это все одно и то же.

Ее глаза расширились, и она резко покраснела, отводя от меня взгляд. Я нахмурился и попытался перебрать в уме все, что только что сказал, надеясь, что не был чересчур вульгарным. Я пытался быть деликатным, посвящая ее в это дерьмо. – Изабелла? Я что-то не то сказал?

Она взглянула на меня и сонно улыбнулась. – Щелкать орешки? – нерешительно спросила она, приподнимая брови. Я пожал плечами.

– Да, иногда это так называют. А что?

Она отрицательно мотнула головой и все еще выглядела смущенной. – Просто… э-э… Эммет говорил об этом сегодня, сказал мне спросить у тебя, когда я не поняла это выражение, – мягко сказала она. Я в шоке уставился на нее, а потом застонал и закатил глаза.

– Вот осел, – сказал я, тряхнув головой. – Какого черта он говорил с тобой о щелканье орешков? – Мне не слишком нравилась мысль о ее разговорах с другими о сексе. Особенно этот осел, он бывает грубым.

Она пожала плечами. – Он сказал, что это было твое любимое времяпровождение, что он никогда не думал, что ты бросишь своих девушек и что ты, наверное.., – начала она, но потом оборвала фразу и снова пожала плечами, отворачиваясь от меня и вспыхивая, вид при это у нее был почти испуганный.

– Что я, наверное, что? – серьезно спросил я, желая знать, что такого мог сказать ей брат. Я понял, что если Роуз знала, то и он тоже, черт побери, знал, но мне было нужно знать, какого черта он говорил ей что-то, имеющее связь с нашими отношениями.

– Это неважно, – быстро сказала она, тряхнув головой. Я слегка прищурился.

– Это важно. Что он сказал? Я имею в виду, да, получать оргазм приятно. Но мне не нужны все эти сучки для этого, я их больше не хочу. Я говорил тебе, что ты единственная в моей жизни девушка, которую я хочу, и не изменю своего мнения. Я могу сам довести себя до оргазма, и я не стесняюсь этого дерьма, – проговорил я, наблюдая за ней. Ее глаза слегка распахнулись, но через секунду она улыбнулась с искорками серьезности в глазах.

– Можешь сам довести себя до оргазма? – спросила она нерешительно, вопросительно глядя на меня. Я застонал и прикрыл глаза.

– Да, могу. И ты можешь, поэтому я предложил тебе коснуться себя. Но это не относится к делу, ты стараешься отвлечь мое внимание от вопроса. Что сказал Эммет? – спросил я.

Она вздохнула: – Я не помню, – пробормотала она. Некоторое время я не мог поверить в это, а она смотрела в сторону от меня.

– Ерунда, – жестко сказал я. Она подняла на меня взгляд и застыла, вид у нее был как у лани, пойманной в ловушку. – Почему ты лжешь мне?

Она качнула головой, просто глядя на меня, она как будто боялась, что попала в неприятности из-за лжи. Черт, неужели она так боялась сказать мне? – Э-э, он просто.., – начала она, шумно выдыхая и закрывая глаза. – Он сказал, что думает… Я имею в виду, что ты не был с другими девушками, поэтому он подумал, что, наверное….

Я терпеливо лежал и ждал, пока она путалась в словах, все еще ни хрена не понимая, что сказал Эммет. Я вздохнул, когда она остановилась, и снова приблизился, рукой взяв ее за щеку, вынуждая ее посмотреть на меня. Наши глаза встретились, и я не разрывал визуального контакта, пока не наклонился и не поцеловал ее. Ее губы незамедлительно раскрылись, и я выпучил глаза, когда почувствовал, как кончик ее мягкого влажного языка нерешительно коснулся моей нижней губы. Я приоткрыл рот и углубил поцелуй, сталкиваясь своим языком с ее. Удивительно, что в этот раз она, черт возьми, взяла инициативу на себя, такого поворота я совсем не ожидал. Мы продолжили целоваться, наши губы двигались медленно, но страстно, языки синхронно повторяли движения друг друга. Проклятье, даже просто целовать ее было охренеть как горячо. Член начал твердеть и я застонал ей в рот, когда ощутил, как ее рука двигалась по моей шее, к волосам. Она пробежала пальцами сквозь мои локоны, крепко хватая меня и притягивая еще ближе. Ее дыхание сбилось, и я почувствовал, как задрожали ее пальцы. Это на миг испугало меня, и я попытался отстраниться, опасаясь, что для нее это было слишком, что после всех сегодняшних событий она не может терпеть такое, но когда начал отклоняться, она схватила меня еще крепче и подалась вслед за мной. Я открыл глаза, и наш поцелуй прервался, когда я увидел выражение ее лица. Ее глаза были закрыты, и налицо были ускоренное дыхание и дрожь. Я был ошеломлен и, черт возьми, заинтересовался, знала ли она, что чувствует. Для меня это было ясно как белый день. Моя девочка была возбуждена.

Я потянулся к ней и положил ей руку на бедро, она вздрогнула от моего прикосновения, но глаза не открыла и не прекратила целовать меня. Снова закрыв глаза, я полностью погрузился в ощущения ее рта на моем, ее рук в моих волосах и начал легко поглаживать ей бедро. Она задрожала и издала стон, который прошел по нервам прямо к моему члену. Он стал тверже, чем когда либо, и я быстро оторвался от нее, разрывая поцелуй. Она открыла глаза и просто лежала и смотрела на меня, тяжело дыша. Я был прав; и когда ее шоколадные глаза встретились с моими, я увидел в них последние искры. Она вздохнула еще несколько раз, а потом попыталась выровнять дыхание.

Я, черт возьми, так хотел ее, больше, чем что-либо еще в этой жизни. Твердость в штанах была почти мучительной, но я знал, что сейчас не время переходить на новый уровень, только не после того, что она сегодня пережила. Он не коснулся ее, не изнасиловал, но он напугал мою девочку, и ей нужно было время, чтобы со всем справиться. Я не хотел давить на нее или подталкивать, даже если ей казалось, что она готова идти дальше.

– Мы должны остановиться, – прошептал я, дыхание срывалось. Она наблюдала за мной с минуту, и я увидел, как маска боли проскользнула по лицу. Моргнув несколько раз, я тряхнул головой. – Не потому что не хочу, просто…. Ты понимаешь… не сегодня, – промямлил я. Она кивнула и начала покусывать нижнюю губу, вид у нее был нервозный. Я прикоснулся рукой к ее лицу, провел пальцами по губам, которые слегка припухли от жарких поцелуев. Она выпустила губку изо рта и слегка улыбнулась. Я вернул ей улыбку и еще раз легонько поцеловал.

– Ты удивительная, – пробормотал я, проводя носом по линии ее подбородка, после того, как мои губы оторвались от нее. Она вздохнула.

Я отодвинулся и откинулся на подушку, обхватывая ее руками. Я быстро притянул ее к себе, крепко сжимая. Она перевернулась на бок и прижалась спиной к моей груди, ее волосы покрывалом рассыпались по подушке. Я подтянул ее чуть вверх, не отнимая от нее рук, но поднимая повыше, чтобы она не касалась моего напряженного члена. В этом было много неправильного, и даже если подросток внутри меня не хотел ничего, кроме того, чтобы прижаться к ее маленькой упругой попке.

В комнате было тихо, слышны были только звуки нашего дыхания и шум сквозняка. Изабелла поднесла свои руки к моим, все еще обнимающим ее, и мы сплели наши пальцы. Вторую руку она прижала к груди. Через миг я ощутил ее дыхание и порхающие поцелуи, которыми она покрывала мои кисти, слегка побитые после ударов Джеймса. Стало интересно, поняла ли она, раз увидела раны и начала их целовать. Я улыбнулся про себя и прикрыл глаза, наслаждаясь ароматом ее волос. Было так охренительно, черт побери, просто лежать рядом с ней и обнимать ее.

Мы лежали так некоторое время, не говоря ни слова и не двигаясь. Свободной рукой она поглаживала мое предплечье, и поэтому я знал, что она не спит. Я не мог видеть ее лицо, не знал, что она чувствует, улыбается или наоборот, но эта тишина меня озадачивала. – О чем ты думаешь? – мягко спросил я, стараясь быть тихим, чтобы не нарушать покой в комнате. Она слегка подпрыгнула, но не прекратила поглаживать мою руку, поэтому я понял, что не слишком сильно ее испугал.

– Просто мне стало интересно… э-э… я не знаю, – пробормотала она. – Это глупо.

Я нахмурился с недоумением, мое любопытство только возрастало. – Ничто, о чем ты думаешь, не может быть глупым. Можешь говорить мне все, что угодно, и спрашивать меня, о чем хочешь. – Она вздохнула и продолжила потирать мне руку, храня тишину.

– Ты думаешь.., – начала она, но потом остановилась и глубоко вздохнула. Ее рука начала дрожать, и я забеспокоился, чем мог испугать ее. Не люблю, когда она боится. Я так хотел отогнать ее страхи прочь. – Ты думаешь, ты бы мог когда-нибудь… э-э… полюбить кого-то… вроде меня? – нерешительно спросила она, произнося слово «любовь» шепотом. Ее рука дрогнула, и я замер, сбитый с толку ее вопросом. Я не ожидал, что она спросит это, не ожидал, что она даже будет думать об этом, но теперь все понятно.

– Э-э, я хочу сказать.., – начал я, несколько раз моргнув и пытаясь очистить рассудок и постараться быть логичным. Я был ошеломлен, что она произнесла это слово. До того, как я смог собрать мысли воедино и ответить, она заговорила, и в ее голосе прозвучала паника:

– Эммет просто сказал, что он думает… ты…. Просто забудь, что я сказала, хорошо? Я же сказала, это глупо, – проговорила она. Она, очевидно, пыталась скрыть это, но я отчетливо слышал опустошение в ее голосе. Она восприняла мою нерешительность как отказ, но я не имел это в виду. Просто она только что говорила о гребаных орешках, а потом вдруг подняла вопрос любви, вопрос, о котором даже я не решался заговорить, и я замер.

– Я не смогу никого любить, кроме тебя, Изабелла, потому что таких, как ты, больше нет, – выпалил я. Она застыла и слегка задрожала. – Черт побери, все это звучит неправильно, Господи. Если ты спрашиваешь меня, люблю ли я тебя, то да, Изабелла, мой чертов ответ „да». Я нахрен люблю тебя.

Ее рука в моей дрогнула и еще крепче сжалась. Я ощутил, как все ее тело слегка дрожит, а дыхание прерывается. – Ты… меня любишь? – прошептала она.

Я вздохнул: – Да. Может быть, для меня это чересчур быстро, но я не могу отрицать это дерьмо. Я даже не знал, что такое платоническая любовь, пока не появилась ты и теперь я знаю. И я надеюсь, что из-за этого ты не прекратишь все это, хоть я и не жду от тебя ответных чувств. Я говорил тебе, что буду с тобой, какая бы ты ни была, – cказал я, не желая давить на нее из-за своих романтических чувств.

– Но я люблю, – сказала она. – Я правда люблю тебя, Эдвард.

Когда эти слова сорвались с ее губ, я почувствовал офигенный подъем в груди, более сильный, чем когда-либо. Сердце бешено забилось, будто хотело взорваться. Чувства были такие сильные, что почти причиняли боль. Я вспомнил слова отца, которые он говорил тете Эсме однажды, что он до боли любил мою мать, но эта боль была хорошей, я тогда, черт побери, не понимал значения этих слов, а теперь понял. Потому что эта боль в груди, которая рождалась прямо в сердце, была не плохой. Это была самая великая боль, которую я испытывал в жизни. Боль от поглощения настоящей любовью, такая сильная, что перехватывала дыхание.

Никто из нас не говорил ни слова, мы просто лежали рядом, наслаждаясь тишиной, просто тем, что мы были вместе. Ее дыхание выровнялось, и я понял, что она заснула. Я легко поцеловал ее в голову и вскоре мои веки тоже опустились, и я погрузился в сон.

Я услышал мелодию, преследующую меня в подсознании, она снова и снова играла в мыслях, постоянно напоминая о той ночи. Этот кошмар часто мне снился. Я только-только научился играть эту музыку на пианино и так гордился этим. Если бы я знал, что случится той ночью, я бы выбрал что-то более счастливое, более жизнерадостное, чем марш funebre Шопена. Я тысячи раз спрашивал себя, почему я выбрал этот проклятый похоронный марш для того дня. Нельзя было знать, что случится, невозможно предсказать. Я думал, что это возможно была моя вина, может я накликал несчастье, играя что-то о смерти, о всезнании. Это было нелогично, нерационально, мне было всего восемь, слишком мало, чтобы все это по-настоящему понимать.

Мелодия в голове становилась все громче, пытая меня. Я мог видеть лицо матери, ее волнистые волосы и искристые глаза, ее гордую улыбку. Черт побери, она была настолько красивой, постоянно светилась изнутри, и всегда была подобна ангелу. Я был маминым сыночком – она для меня была всем миром. Я везде следовал за ней, делал все, что она мне говорила. Братья часто были где-то на улице, играли, барахтались в грязи, катались на велосипедах, бегали, как банши, а я следовал тенью за матерью, предлагая ей свою помощь. Просил ее поиграть со мной. Просил поучиться играть на фортепиано. У какого гребаного восьмилетнего мальчика мать будет лучшим другом? Господи, как же я любил ее. Она была такой терпеливой, доброй, сочувствующей, такой воспитанной. Она избаловала меня своей любовью. Она во всем мне потакала, пекла любимую выпечку, делала вишневое печенье, просто чтобы показать мне, как я дорог ей.

И черт возьми, она так гордилась мной той ночью, так обожала. Я слышал ее слова сквозь звуки мелодии в памяти: – Моя душа, – говорила она, ее голос был мягким и сладким, но с искорками радости. Она всегда называла меня «душой», ее солнышком, потому что я так ярко светил для нее. Я был ее солнечным лучиком; я вносил тепло в ее мир, делал его ярче и свежее.

Она смеялась, звук был ошеломляющий, он почти перекрыл эту мучительную музыку на заднем фоне. Смех был легким, свободным, почти счастливым. Ночь была красивой и она предложила пойти прогуляться, вместо того, чтобы ехать на машине, я боялся, отец очень расстраивался, он терпеть не мог, когда мы ходили беззащитные ночью по улицам, она она настаивала, что все будет хорошо, что отец поймет. Я верил ей и даже не стал спорить. Мать была моим божеством, она не ошибалась. А я верил ей.

Это пришло из ниоткуда. Картинки вспыхивали у меня в голове, так быстро и хаотично, что я их почти не различал. Шум покрышек. Выражение чистого ужаса у матери на лице. Их голоса, такие холодные и жестокие, жуткие слова. Мама кричала, чтобы я убегал оттуда. – Беги, Эдвард! Беги и не останавливайся, детка! – Ее крики, столь громкие посреди ночи, но, казалось, никто ее не слышит. Я застыл, потому что она была моей матерью, и я не мог уйти без нее. Я не хотел уходить один; она должна была пойти со мной. Я был ее гребаной душой, ее тенью. И должен был оставаться рядом с той, кому я принадлежал. Ее испуганные взгляды, пока я не двигался, ужасающий страх в глазах. Она, черт побери, знала уже тогда, что для нее это был конец. Но она думала только обо мне, ее младшем сыне, ее сердце. – Если ты любишь меня Эдвард, ты побежишь, – жестко сказала она, слезы брызнули из глаз. Я колебался, был так испуган, но когда она закричала «Беги!« и они приблизились к нам, я бросился в противоположную сторону по аллее.

– Заткните ее! – орал мужчина. Моя мать кричала, более ужасающего, пронизывающего крика я никогда не слышал, мои колени подогнулись. Шаги замедлились и я развернулся. Они мучили ее, они мучили мою маму! Она была всем для меня, а они ее мучили!

Раздался громкий выстрел и я резко встал, издав крик. Я быстро оглянулся вокруг, все было обыденным. Я понял, что я в своей комнате и держусь за грудь, пытаясь успокоить сердцебиение. Рядом лежала Изабелла, она смотрела на меня широко открытыми глазами, ее лицо потемнело. Она переживала за меня.

Я откинулся обратно на постель и застонал, растирая лицо руками. Дрожь сотрясала тело, дыхание сбивалось. Я несколько раз глубоко вдохнул, чтобы успокоиться, и потянулся к Изабелле. Я ожидал, что она отпрянет от меня, но она наоборот забралась в кольцо моих рук и прижалась к груди. Я обнял ее и крепко прижал к себе, поглаживая ей спину. Она тихо лежала, не осмеливаясь произнести ни слова, даже не спрашивая объяснений. Она была такой понимающей, намного больше, чем я заслужил.

– Мне было восемь, – наконец проговорил я хриплым голосом. Я ощутил, как слезы появились в глазах, а в горле застрял ком, и я пытался с ними бороться. Хотелось просто, черт побери, рассказать ей все, чтобы она знала. – У меня было занятие по музыке, я только достиг седьмого уровня по навыкам. Было поздно, когда я закончил и мама забрала меня домой, но погода была хорошей и она решила прогуляться и посмотреть на звезды. Она чертовски любила природу и никогда не уставала любоваться ее красотой. Мы жили на приличном расстоянии, и она решила сократить путь по дальним аллеям. Подъехала машина, черная машина без окон. Это была гребаная машина ганстеров, это было понятно даже по ее виду. Она увидела ее и все поняла, не знаю только как. Она приказала мне бежать, оставить ее там, но я не хотел. Она заставила меня; она, черт побери, сказала, что если я люблю ее, то должен бежать. Я любил и послушался. – Слезы бежали по щекам, я уже не мог с ними бороться. – Я добрался до конца аллеи, когда она закричала, и я развернулся, и увидел, как мужчина засунул ей в рот пистолет и выстрелил. Кровь запачкала стену позади нее, и она с громким стуком упала на землю. Я начал звать ее, и они обернулись ко мне. Их было двое, и один из них поднял пистолет, а я повернулся и побежал, понимая, что один раз я ее уже ослушался и не хотел это повторять. Раздался второй выстрел, и жгучая боль прожгла мне грудь. Но я не остановился, не обращал внимания на боль, кровь заливала меня. Я все бежал и через пару кварталов спрятался за контейнером для мусора, меня трясло, я плакал по маме, которая лежала мертвой на той гребаной аллее. Вскоре из-за болевого шока и кровотечения я потерял сознание.

Я замолчал и прочистил горло, делая глубокий вдох. – Скорее всего, кто-то проследовал по дорожке крови, которую я оставил, и нашел меня. Следующее, что я помню, была больница, и мой отец, и выражение опустошенности на его лице. Он плакал, я никогда не видел его таким. Он сидел рядом с моей кроватью, и все время повторял «это была моя гребаная ошибка». Я сказал ему, что он не виноват, что виноват я. Я хотел, чтобы ему стало легче, не хотел, чтобы он сломался. Отец был самым сильным человеком из всех, кого я знал, он всегда пугал меня своим темпераментом. И черт, моей вины было больше, чем его. Ведь это я убежал. Я просто оставил ее там умирать, просто отказался от нее. Она нуждалась во мне, а я ее бросил.

Я судорожно вздохнул, даже не пытаясь вытирать слезы или успокоить рыдания. Изабелла не двигалась, и я просто тихонько сжал ее, ощущая ее тело и жизнь в ней. Я не мог потерять ее. Не мог снова пережить это, я уже потерял маму.

Некоторое время она молчала, ее рука нежно гладила мою грудь. Я ценил ее жест, ценил ее прикосновения. Она вздохнула и подняла голову, чтобы посмотреть на меня. Я моргнул несколько раз, ошеломленный, что ее лицо тоже было все в слезах.

– Ты не бросил ее, – cказала она. – Ты сделал то, в чем она нуждалась.

Я пристально смотрел на нее, а потом начал стирать слезы с ее щек. – И что это? – мягко спросил я.

Она посмотрела мне в глаза, подняла руку и вытерла мои слезы, как я ее. – Ты выжил.

Глава 31. Все сказано

«Как случилось, что их губы встретились?

Как так происходит, что птицы поют, снег тает, розы распускаются,

что рассвет белеет позади очертаний голых деревьев,

колыхающихся на вершине холма? Поцелуй – и этим все сказано».

Виктор Гюго

Белла Свон

Я приподнялась и глянула на будильник на маленьком столике, слегка усмехаясь про себя. Эдвард дернулся, ощутив мои движения, и пробормотал что-то во сне. Он притянул меня к себе, и я положила голову ему на грудь, не желая покидать тепло и комфорт его объятий.

Было раннее утро, чуть больше пяти утра. Сегодня День благодарения и я знала, что мальчики останутся дома на праздник, в школе выходной, а доктор Каллен взял на работе отгул. У меня были большие планы на ужин и необходимо уже идти на кухню и начинать, но лежать рядом с Эдвардом в постели было слишком хорошо, чтобы встать и уйти.

Прошло несколько недель с того происшествия с Джеймсом в моей комнате, когда приезжали друзья доктора Каллена из его организации. Остаток их пребывания прошел удивительно спокойно, они уехали в субботу утром и тогда же вернулись в Чикаго. Все это время они держались от меня на расстоянии, никто не заговаривал со мной, и они даже не обращали внимания на мое присутствие, когда я бывала рядом. Они обращались со мной так, как я привыкла в Финиксе – как будто меня и не было. Наверное, они все на меня злились и презирали после инцидента с Джеймсом, но Эдвард уверял меня, что не поэтому. Он сказал, что они просто пытаются быть вежливыми со мной после случившегося, из-за того, что один из них намеревался сделать со мной. Он говорил, что большинство людей в их организации стыдились действий Джеймса, что все они в основном были против издевательств над женщинами и детьми. Я не слишком верила этому – разве большинство из них не покупали себе женщин-рабов и разве это не издевательство над женщинами?

Он ответил, что это не одно и то же, но когда я потребовала объяснений, он не смог найти подходящего аргумента. Он продолжал настаивать на своем и быстро закончил этот разговор словами «это, черт побери, отличается и все тут», что бы это ни означало. Я не стала продолжать давить, просто запомнила эти слова о том, что мужчины не одобряют поступков Джеймса и из-за него пытаются быть со мной вежливыми. Сама эта мысль приводила меня в замешательство; как я могла поверить тому, что они пытаются уважительно относиться к кому-то вроде меня? Я хорошо знала, что такое уважение; всю мою жизнь меня вынуждали уважать плохих людей, и я осознавала, что для людей, вроде Чарли и доктора Каллена, быть уважаемым жизненно необходимо для выживания в их сфере деятельности. Но мысль, что могут уважать меня, пусть даже чуточку, никогда не приходила мне в голову. Я – раб. Oни видели во мне свою собственность. Единственное подходящее объяснение этому – это мужчина, которому я принадлежу. Но я все же признала, что большинство присутствующих здесь мужчин не похожи на Джеймса – они не казались внешне неприятными или грубыми. Те, кто остались, вели себя тихо и выглядели как-то по-особому, у всех них была особая утонченность, и еще в одном они точно были едины – все они обожали доктора Каллена. Даже Аро, которого доктор Каллен назвал боссом, высоко ценил моего хозяина.

Весь день после случая с Джеймсом я провела в постели, запертая в комнате Эдварда; все ушли и оставили нас наедине друг с другом. Мы спали, и я проснулась от душераздирающего крика Эдварда, который ошеломил меня. Он выглядел таким испуганным, весь в поту и дрожал. Я удивилась и застыла на минуту, меня переполняла тревога за него. Он посмотрел на меня в ответ и когда, наконец, понял, что он не один, притянул меня к себе и крепко обнял. Я прижалась к нему и чувствовала, как часто поднимается и опускается его грудь, дыхание было неровным. Я еще крепче вжалась в него, думая, что с ним произошло, но я не хотела склонять его к разговору. Точно зная, что он чувствует, учитывая, как я ночью просыпалась в крике, я понимала насколько тяжело открывать те вещи, что преследуют нас. Через несколько минут он казалось успокоил дыхание и начала рассказывать мне историю смерти его матери, как он был там и наблюдал за ее жестоким убийством, как жизнь покидала ее. Он говорил о его внутреннем хаосе, о той безотчетной боли, о вине за то, что бросил ее в тот момент, не сделал ничего, чтобы помочь ей, или остановить все это, хоть и не мог сделать ровным счетом ничего. Он был совсем беспомощным, и в этом не было его вины – в то время Эдвард был еще ребенком. Я даже не могла представить эту боль, с которой он жил долгие годы, учитывая, что он испытал. Я видела, как умирают люди, как гаснет их жизнь, но я никогда не позволяла себе эмоционально привязываться к кому-то из них. Было понятно, что мать Эдварда была для него целым миром, поэтому видеть, как то, что ты любишь больше всего, исчезает, для меня было невообразимо.

Я действительно начинала понимать, как много Эдвард пережил в тот момент. Нас обоих преследовали вещи, которые мы не могли предотвратить; мы были беспомощны перед эмоциональной, мысленной болью, которая снедала нас. Мы оба пролили кровь и столкнулись лицом к лицу со смертью, оба выжили, хотя оба остались разрушенными изнутри. Эдвард и я были несомненно совсем разными, жили в разных мирах, но в душе мы не отличались.

Я лежала в его руках и обнимала его, плакала от его слов о гибели матери. Я плакала об окончании ее жизни, плакала о ее страхe и боли в эти последние минуты, когда она уже осознавала, что это конец. Я плакала о нем, его потере и его боли, как эмоциональной, так и физической. Так хотелось, чтобы он перестал казнить себя, чтобы понял, что не стал разочарованием для нее. Он сделал то же, что и она для него. Она нуждалась, чтобы ее сын был в безопасности, чтобы он выжил и продолжал жить с этой ношей, хоть и без нее. Потому что все матери похожи, то же самое чувствовала бы и моя мама. Они надеются на будущее для своих детей, даже если у них самих будущего уже нет.