Текст книги "Локи все-таки будет судить асгардский суд?"

Автор книги: Ершел

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 174 страниц)

– Из дерева сделан сруб, где покоятся твои вещи и…

– … животные, которых я вырастил и любил, – выпалил Локи на одном дыхании, прикрыв глаза, сильнее накручивая себя, готовясь к молниеносной атаке.

– Жертвенные животные. Локи, ты понимаешь, что должен будешь отдать Тору его лошадь?

– Лошадь? – царевич резко обернулся, и наваждение тут же спало. Энергии, которая перетекала в его тело от земли, он больше не чувствовал. Неуместный, глупый вопрос Всеотца разрушил странную магию, с которой царевич прежде никогда не сталкивался, а вместе с ней пошатнул и решимость. Локи далеко не сразу понял, о чем Один вообще говорит. Только бросив взгляд на едва различимую фигуру коня у кладбищенской ограды, поверженный бог сообразил, что он и правда все это время ездит на лошади брата. Но эта лишь маленькая деталь, столь несущественная сейчас, когда перед ним расстилается новая Бездна, еще более страшная, чем та, что под Радужным мостом.

– Да, конечно, пусть забирает, – буркнул Локи и повернулся к кургану лицом. Надо сосредоточиться.

– Ты думал, какую купить взамен? – послышался еще один невероятно неуместный вопрос. – Я распорядился умертвить твоих животных. И я готов купить тебе замену. Ты поедешь вместе со мной и выберешь себе лошадь.

– Щедрое предложение, – улыбка, растянувшая губы Локи, была безумной, но отец ее не видел. Предложение было воистину щедрым даром – кто, кроме Всеотца, мог купить ему что-либо, ведь обоим царевичам иметь собственное серебро не полагалось? Кажется, провинившемуся сыну полагалось от столь невиданной щедрости пасть ниц перед благостным родителем – эта мысль заставила тлеющие угли сдерживаемого гнева вспыхнуть ослепляющим костром ярости.

– Ты хочешь оставить курган? – донесся, словно из тумана, голос Одина.

Этого вопроса Локи уже не слышал. Медленно поднявшись на ноги, он повернулся к отцу вполоборота, уже не скрывая искаженное неистовством лицо.

– Он был создан, чтобы служить напоминанием обо мне, – монотонно начал Локи. Холод голоса никак не вязался с яростью, окрашивающей его лицо. – Перед ним стояли на коленях, над ним пролил слезы даже Один Всеотец, и ты думаешь, что я избавлюсь от этого памятника моему величию? – в несколько шагов царевич оказался рядом с отцом. Злость затмевала рассудок: царь Асгарда видел ее в распахнутых глазах и неестественно расширенных зрачках, но еще не знал, что так пошатнуло рассудок Локи. А тому даже не потребовалось подбирать слова, для просьбы, угнетавшей его сердце столько времени. – Покажи мне могилу царицы Ётунхейма!

Промозглый ветер разнес крик по всему кладбищу, далекое эхо подхватило его, но быстро затихло. Тишина, наступившая затем, казалась оглушающей – будто сама природа затаилась перед гневом царевича. Однако дерзкий вызов остался без ответа. Один, величайший правитель всех миров, казался поверженным и раздавленным, он не находил слов, чтобы усмирить взбешенного бога. Локи чувствовал себя триумфатором, упивался своей безоговорочной победой и силой, способной повергнуть ниц даже величайшего бога девяти миров.

Прошло несколько минут, показавшихся Локи вечностью. Всеотец так ничего и не ответил. Он лишь развернулся и пошел прочь от сына, утопая по колено в снегу.

С каждым шагом, который делал Локи, следуя за хранящим молчание Одином, поднимать и переставлять ноги, сминая хрустящий снег, становилось все труднее. Яркое пламя эмоций, вспыхнувшее в душе, оставшись без пищи, начинало угасать. Величие Бога блекло, он не понимал, куда направляется Один, ведь кургана не существует! Если его нет, значит Всеотец просто решил покинуть зарвавшегося приемного сына, не удостоив того даже словом, лишь всем своим видом выражая презрение к ничтожному театральному представлению. Однако он позволял идти за собой, не прогоняя ни словом, ни жестом, а значит, вел куда-то. И единственной возможной целью могло быть только то, чего Локи никак не ожидал увидеть. Эта мысль сковала холодом сердце и потушила остатки гнева, вновь возродив страх, ослепляющий не хуже ярости – Локи чуть не врезался в царя Асгарда, остановившегося перед небольшим ухоженным курганом.

С неясным трепетом, зарождающимся в груди, он поднял голову, осматривая холм, почти не припорошенный снегом, зато усеянный мелкой травкой и ягодами. Один не произнес ни слова, лишь чуть отошел, предоставляя Локи возможность подойти ближе. Поверженный бог молча сделал несколько шагов и дотронулся до земли кончиками пальцев: она обжигала льдом, будто была пропитана хладом Ётунхейма. В отличие от собственного кургана, этот не делился силой, а будто вытягивал, истощая любого, кто смел приблизиться или, того хуже, прикоснуться к нему. Опускаться на колени перед этой насыпью не хотелось, наоборот, стойкое желание уйти как можно дальше, а еще лучше забыть обо всем произошедшем, прочно завладело сознанием царевича. Здесь лежала та, которая подарила жизнь полукровке, но даже имя ее не было ему известно.

– Ты знаешь, как её звали? – Локи спросил так тихо, что Всеотец не сразу расслышал его вопрос. Он с интересом наблюдал, насколько сын подавлен увиденным, как он стоит, не поднимая головы, слепо глядя на снег с красными ягодами и не видя перед собой ничего.

– Да.

– Ты знаешь, как она выглядела?

– Да.

– Кто ухаживает за курганом?

– Её род.

– Расскажи мне о ней.

– Зачем ты спрашиваешь? – подойдя ближе, Один схватил Локи за плечи и почти силой заставил отвернуться от кургана, что, правда, не возымело эффекта: поверженный бог так и остался стоять, не поднимал глаз, глядя вниз, в пустоту, которую он видел вместо иссиня-белого снега. – У тебя есть мать. Ты мой сын. Её ты не знал, как можешь сожалеть о кончине? – Один говорил тихо, надеясь, что его слова все же достигнут сознания Локи и хоть немного успокоят его. У него были предположения насчет того, зачем сын решил поехать именно на кладбище, но такого поворота событий он не ожидал. – Она умерла почти тысячу зим назад, но её родители все еще живы.

– Ты позволишь мне увидеться с ними? – спросил Локи чуть слышно и, наконец, поднял голову, сфокусировав взгляд. Он говорил об асах, которых никогда в жизни не видел, и узнал о существовании которых только сейчас, но в его голосе звучали нежность и надежда.

– Увидеться – да, сказать, кто ты, – нет, – Один почувствовал, как вздрогнул Локи от жесткого ответа, но лицо его оставалось все таким же мертвенно-бледным, ничего не выражающим. Всеотца удивляло уже одно то, что сын позволял держать себя за плечи. Обычно младшего невозможно было удержать на одном месте, он постоянно двигался и жестикулировал, если не телом, то лицом, однако сейчас стоял застывшим изваянием. – Что тебе это даст, Локи? Её не воскресить, а в её смерти ты не повинен.

– Когда это случилось? – спросил царевич мертвым голосом, заставившим царя Асгарда бросить на него удивленный взгляд – на его памяти Локи никогда так не говорил. Стоило ему открыть рот, как фейерверк чувств, постоянно сопровождавший царевича, вырывался наружу. Но не теперь.

– Во время войны с Ётунхеймом, – ответил Один как можно более лаконично. Лучше Локи не знать о делах прошлого. Все эти сведения никак не помогут ему, зато расстроят еще больше и могут стать причиной новых безумств, своеволия или, того хуже, предательства. Один уже знал, что в порыве отчаяния или, будучи окрыленным какой-то идеей, Локи может пойти на любые жертвы, даже не задумываясь о том, сколько живых существ, сколько близких пострадает. Царь Асгарда считал чуть ли не своей личной ошибкой, что не заметил этой пагубной тенденции раньше, не научил Локи смирению, осмотрительности, а главное, расчету не только сиюминутных действий, но и возможному влиянию этих самых действий на окружающих. И он прекрасно понимал, что у него слишком мало времени на то, чтобы привить этому вполне сформировавшемуся, искалеченному Бездной существу хоть какие-то правила. Привить их до того, как Локи совершит очередное безумство, и хорошо, если оно будет столь же тихим и незаметным, как прошлогоднее, о котором почти никто не узнал, и которое удалось представить в нужном свете. Но если Локи на этот раз не будет таиться и вовлечет в свои коварные планы посторонних, его придется наказать по-настоящему или, того хуже, казнить, что совершенно не входило в планы Одина. Энергию и таланты Локи стоило направить в правильное русло, но для этого надо было сперва заставить его почитать царя богов не только из страха и любви, но и из глубочайшего уважения и восхищения деяниями последнего. И стоило хорошенько подумать над тем, каким образом вывести отношения с поверженным людьми богом на новый уровень.

– Ты знаешь, кто её убил? – услышал Один очередной вопрос. Он дался Локи с видимым трудом. Осознание того, что отец говорит правду, навалилось на царевича, грозя раздавить своей тяжестью. Ведь единственное, что Локи знал о матери, это то, что она погибла в ётунхеймской войне, и если бы Один опроверг эти сведения, можно было бы уличить его во лжи и посчитать все произошедшее обманом, но не после его последних слов.

– Да, – Один отпустил плечи сына и отступил от него на шаг, но тот никак не отреагировал, продолжая стоять, словно деревянная кукла, даже не повернув головы. – Хочешь ли ты это узнать?

Ответа не последовало. Локи медленно приходил в себя, стараясь осознать произошедшее: невысказанная правда, проступившая в движениях отца, не требовала подтверждения словами. С каждым новым вдохом уверенность возвращалась в расслабленное тело царевича, вновь распрямляя его плечи и даря горделивую осанку. Повернувшись к кургану, он нагнулся и прикоснулся к земле – наваждение пропало, это была всего лишь могила, такая же, как и множество других, с землей, ничем не отличающейся от обычной промерзшей. Локи глубоко вздохнул, подавляя тихий всхлип: то была заведомо обреченная на провал попытка хоть как-то ощутить близость к той, что носила его под сердцем: ему никогда не удастся не только увидеть её, но даже почувствовать хоть что-то родное, хоть что-то, адресованное лично ему. Болезненное знание о том, кто лишил его родной матери, приносило тупую колющую боль. Ведь царица Ётунхейма не могла умереть в войне, не могла даже участвовать: сражения и битвы – совершенно не женское дело. И если она погибла, то, скорее всего, в попытке защитить своих детей от вражеских воинов. Локи с трудом боролся с подступающим к горлу неприятным комком горечи: его настоящая мать была убита ради того, чтобы забрать его, наследника трона Ётунхейма, в Асгард. Он, скорее всего, стал причиной смерти самого близкого ему аса. В сознании уже проносились образы погони, криков, звона оружия – всего того, что сопровождало войну, но что не могло проникнуть в храм. В место, где каждый находил защиту. В место, которое для отца богов и людей не было священным. В место, которое он омрачил убийством. Поверженный бог с трудом заставил себя выплыть из омута отчаяния и лживых воспоминаний.

– Вы закопали меня далеко от нее, – Локи и сам удивился тому, как спокойно произнес эти слова, учитывая, что перед внутренним взором стояла ужасающая по своей реалистичности картинка: красивейшая женщина лежала в луже крови, умирая, но все равно пытаясь защитить своего плачущего ребенка.

Всеотец, напряженно наблюдающий за Локи, видел, как тяжело дается тому спокойный тон. Подтекст последней фразы не составляло труда определить: в словах сквозило явное неприятие и злость – царевич был недоволен тем, что ему даже после смерти не дали оказаться рядом с женщиной, родившей его.

– Только один из вас принадлежал царский семье Асгарда, – откликнулся Один, стараясь следить за каждым своим словом: еще один срыв или, того хуже, истерика не были нужны никому. – Ты был рожден в Ётунхейме, Локи, но твой отец нашел свою смерть в моих палатах, а твоя мать похоронена в Асгарде.

Один не договорил, зная, что сын и так поймет его. Жить рядом с могилами собственных предков считалось благочестивым и для асов, и для ётунов. Упоминание настоящего отца заставило Локи вспомнить, как он собственноручно пронзил того силой Гунгрира во имя Одина. Воображение рисовало перед внутренним взором великолепные похороны царицы ётунов: насмешкой судьбы выглядело то, что духи его родителей, столь разные по происхождению и по судьбе, обитали в стране своих заклятых врагов. Воспоминание о смерти родного отца вновь отдалось глухой болью в сердце: Локи помнил, как Фригг, его приемная мать, поднялась с пола и бросилась ему на шею. «Ты подставил под удар свою мать» – тут же набатом отозвался в голове голос приемного отца, рассыпавшись через мгновение на множество мелких осколков и собравшись в новую картинку: Один, спасающий умирающего детеныша ледяных гигантов. «Покинутый, страдающий». И вновь картинка сменилась на образ умирающей женщины, прижимающей ребенка к груди, и стоящего над ней Одина с лицом, обезображенным звериным оскалом. Калейдоскоп событий затягивает. Локи снова видит Фригг: мать обнимает его. То ли сейчас, то ли в далеком детстве. Но вот она лежит на полу, откинутая силой Лафея. И опять храм. И вновь он слышит слезы матери по поводу своей кончины. Он видит брата, протягивающего ему руку, пытающегося вытянуть его из бездны, видит себя, атакующего этого самого брата, видит Лафея, приказывающего его убить. Сотни образов, слов, воспоминаний слились в какой-то неведомый, терзающий душу клубок. Сотни мыслей сменяли друг друга за мгновение. Отец. Мать. Мачеха. Отчим. Названый брат. Все они приняли участие в его судьбе, и всем им он, Локи, причинил зло. Но кто же он на самом деле? Трофей, украденный из Ётунхейма? Выброшенный за ненадобностью ребенок, подобранный милосердным Одином? Отцеубийца? Предатель своего народа? Какого из двух? Локи понял, что окончательно запутался в происходящем. И что если он сейчас не поймет, кто он на самом деле, то уже никогда не будет знать, о каких своих поступках стоит сожалеть, а какие будут воспеты в легендах.

Невероятным усилием воли заставляя себя оставить на лице каменное выражение, Локи задал вопрос, который должен был решить его судьбу:

– Ты знаешь, почему она оставила меня умирать?

Слова прозвучали громом и затихли как-то неестественно быстро, будто и не были произнесены на самом деле. Локи стоял, выбросив из головы клубок переплетенных воспоминаний и домыслов. Он ощущал полнейшую пустоту сердца и души, а так же дикий, пронизывающий все его естество холод. Что сейчас ему скажут, то и будет истиной. Если мать выбросила его добровольно, он отречется от своего прошлого; если она пыталась защитить его или спасти – значит, он был прав, подставляя под удар Фригг, предавая Тора, натравливая ледяных гигантов на Одина.

Всеотец медлил с ответом, отмечая, что голос царевича вновь насыщается эмоциями, но не такими как раньше – столь болезненных нот Один не слышал от него никогда, даже в те дни, когда Локи и в самом деле страдал от какой-либо физической боли или недуга.

– Ты забыл, что я рассказывал тебе? Ты был слишком маленьким для дитя гигантов. Но, думаю, не она решала твою судьбу, а Лафей, – размеренно проговорил отец богов и людей, не разрешая сомнений, борющихся в душе приемного сына.

Локи, затаив дыхание, ждал, что отец еще скажет, но он молчал и, казалось, был погружен в какие-то свои воспоминания. Быть может, именно о ней, о той самой женщине, которую он, Один, её убийца, видел, а Локи, её сын, не знал никогда и никогда не узнает, даже не увидит, ведь не осталось, скорее всего, ни одного портрета: асгардцам незачем было сохранять хоть что-то о царице побежденного ими народа. Лафей решал его судьбу…. Нет, не Лафей, а Один. Клубок воспоминаний покатился по наклонной, сметая остатки здравого смысла на своем пути. Всю его жизнь, каждый его шаг определял Один. Отец, царь, высший судия, да кто угодно! Он решил его спасти, вырастить, воспитать – и все это только с одной целью. И даже сейчас, после всех немыслимых преступлений против Асгарда, правящего дома, девяти миров Один не делает ничего: не судит, не казнит, не пытает, не заточает. И действительно, зачем казнить того, кто, если останется в живых, будет вечно валяться в ногах у своего спасителя и сделает все по его указке? Но нет, не бывать этому! Он, Локи, уже достаточно пережил, чтобы самому решать свою судьбу. И если он совершил недостаточно преступлений для смертного приговора, то это только вопрос времени!

– Он решал мою судьбу, а теперь её решаешь ты, – ответ родился сам собой, слишком резкий, но Локи и не старался смягчить своих слов, поняв, что Один продолжать не собирается. – Где же божественный суд? – Локи говорил вкрадчиво и надменно, желая одним своим тоном вывести отца из себя, шаг за шагом приближаясь к нему вплотную для произнесения кульминации своей речи. – Где наказание, достойное моих преступлений? Преступлений царя Асгарда? – Локи усмехнулся, обнажая зубы в почти зверином оскале. Ярость не ослепляла, как в прошлый раз, она всего лишь очистила рассудок от лишнего, позволяя отдаться игре сполна. Все вопросы просто подводили его к главной фразе, доводя накал страстей до максимума – ответы ему не требовались, он был уверен в своих догадках, сложившихся в цельную картину лишь у могилы матери. Теперь он точно знал, зачем Одину понадобился сын Лафея, царя, проигравшего войну. – Уже дважды ты даровал мне жизнь и ради чего? Получить покорную марионетку на троне Ётунхейма! Ты думаешь, твоя гуманность ко мне что-то изменит? – Локи снова усмехнулся самодовольной улыбкой – он знал и понимал все планы Одина, и гордость затмевала рассудок. Падший бог упивался победой над фантомным образом своего приемного отца – великого правителя Асгарда и остальных миров; стоящий перед ним мужчина был всего лишь невольным зрителем представления одного актера. – Я однажды чуть не уничтожил эту расу монстров, я смог убить Лафея, их царя. И я клянусь, что не пощажу царевен Ётунхейма, если ты прикажешь мне жениться на одной из них. Если ты принял меня в семью, чтобы мирным путем завоевать Ётунхейм, то убей меня здесь, как убил мою настоящую мать! – последнюю фразу Локи выкрикнул в лицо Одину, доведя себя до состояния исступления, перейдя из игры в настоящие чувства, преднамеренно забыв, кто стоит перед ним. Реакцией на его слова должно было стать жестокое наказание от царя Асгарда, а не от отца – это было бы признанием его деяний, признанием того, что он совершил что-то действительно стоящее, а не очередную проказу, за которую можно просто отругать и забыть. Тор был лишен сил и сослан в Мидгард и за меньшую дерзость.

Молчание Одина и его спокойное, ничего не выражающее лицо контрастировало с ликом царевича, на котором яркими красками проступали все эмоции, обуревающие неспокойный дух, переставшие быть наигранными. Локи ждал, замерев и подобравшись, словно собака, нашедшая вместо лисьей норы лося: грудь тяжело вздымалась, будто после долгого бега. Но не ответ желал он услышать, а понести заслуженную кару за содеянное, за свои преступления то ли против семьи, то ли против Ётунхейма, то ли против Земли, за дерзость и надменность, с которыми он смел говорить с самим царем Асгарда. Сейчас, наконец, решится его судьба: царю придется дать понять пленнику, кого он видит перед собой: ётуна или аса, врага или союзника. И ему придется сказать, как именно он убил царицу, придется сказать, какое будущее определил неблагодарной полукровке. Слова должны будут прозвучать приговором, пускай и смертным, но это будет приговор самого могущественного существа во всех девяти мирах.

– Я давно оставил мысль делать тебя правителем Ётунхейма, – спокойно ответил Один, одним взглядом заставляя Локи ощутить стыд за то, что он повышал голос в месте последнего упокоения. – Тебе не стоит этого бояться. И твою мать я не убивал, – Один отошел от Локи на небольшое расстояние, не глядя на замершего сына, как тому показалось, от отвращения к результату смешения крови двух рас. Царевич остался стоять и лишь неотрывно следил за отцом, испытывая раздражающий страх, тонкой пеленой покрывший все его естество, и почти детскую обиду на то, что все происходило не так, как он себе представлял. Он хотел предстать перед царем Асгарда, убийцей и вором, как его называл Лафей, перед тем, кто вершит праведный суд и может покарать смертью – достойным наказанием, которое не унизительно принять из рук хранителя мира во всех девяти мирах; из рук того, кто одним заклинанием лишил своего наследника сил и изгнал в Мидгард, отобрав зачарованное оружие. Царя Асгарда Локи уважал и желал превзойти с детства, с тех самых пор, когда слушал рассказы наставников. Он не оставил эту мысль, вступив в пору юношества. Но царь не посчитал необходимым вести беседу со столь ничтожным созданием; вместо него царевич вынужден был говорить со своим отцом, с тем, кого он любил и чьего гнева и презрения боялся больше всего на свете. Что может сделать с ним отец за неприкрытое хамство, он не знал, но лишь одна мысль о возможном наказании или, того хуже, презрительном унижающем молчании пугала. Этот страх, родом из детства, разозлил Локи, предавая крупицы сил – он уже не ребенок, которого пугали гнев и наказания строго родителя. Но эта злость погасла столь же быстро, как и появилась: царевич осознал, что обманывает сам себя. Сколько бы ни прошло времени, а образ отца в сознании Локи был неотступно связан с почти благоговейным страхом и ожиданием чего-то кошмарного, а образ царя – с величием и признанием заслуг одного из самых уважаемых деятелей девяти миров. Царь никогда не опустится до того, чтобы разбираться с проказами, его дело судить преступления. Но разве действия Локи не являются теми самыми преступлениями против девяти миров? Неужели все, что он сделал, так и не стало для Одина чем-то по-настоящему значимым? Неужели единственное, что он чувствует, это разочарование и презрение?

«Ты разочаруешь отца» – царевич даже обернулся, силясь понять, кто говорит, но это были всего лишь призраки из детства, которых он так старательно запирал в самых глубоких тайниках своей истерзанной души. Это была самая страшная фраза всех наставников, окружавших царевичей. Ничего хуже быть уже не могло, но неужели она настолько въелась в мозг, что до сих пор служит ключом, выпускающим страх, который лишал действий, движений, здравых рассуждений? Неужели она до сих пор властвует над тем, кто побывал в Бездне, кто отрекся от семьи, кто…

Локи так сильно сжал руку в кулак, что чуть не порвал варежку, стараясь болью заглушить поток мыслей, запрещая себе воскрешать те дни, когда он был всего лишь напуганным ребенком. Сознание услужливо подкинуло воспоминание, что именно так он всегда и делал, стоя перед отцом в ожидании приговора: легкой болью заглушал подступающую панику.

Неожиданное сравнение взорвалось яркими красками пережитой боли. Отец был богом для обитателей девяти миров – об этом не забывала упоминать бесконечная вереница наставников, убедившая царевичей, что разочарование самого могущественного существа – есть кара гораздо худшая, чем смерть от рук ужаснейших монстров. И если бы все ограничивалось только девятью мирами! Но нет же! Для собственных детей он тоже был карающим богом, разбирающим самые значимые проказы. Как стройно пел хор наставников: царевичи должны быть благодарны уже за то, что великий бог вообще обращает внимание на детские шалости и считает для себя возможным уделять время таким ничтожным мелочам, когда вокруг него вершатся по-настоящему великие дела. От взгляда Одина ничто не могло укрыться. Обнаружив нарушение какого-нибудь особо важного правила, отец расспрашивал провинившегося, стараясь понять мотивы. Ложь и попытка скрыть очевидное, также как и бездумное согласие с каждым словом, слетавшим с отцовских губ, считались чуть ли не более страшным преступлением, чем изначальный проступок – будущие воины и цари должны признавать свои ошибки и уметь объяснить причины, толкнувшие их на то или иное действие, сколь бы ничтожными эти самые причины ни были.

Восстановив картину произошедшего, Один начинал говорить. Обычно медленно и спокойно, хотя иногда несносное поведение детей выводило его из себя по-настоящему, и тогда в его речи проскальзывали нотки раздражения. Слушать все доводы отца, обличающие низость поступка, следовало почтительно, а, главное, приходилось понимать и принимать его позицию умом и сердцем, соглашаясь и преклоняясь перед мудростью живого бога.

Слова никогда не оставались только словами – урок считался усвоенным только в том случае, если провинившийся безропотно принимал следовавший в конце речи приговор и сносил положенное наказание все с тем же каменным выражением лица, не выдавая ни одним движением раздиравшего душу ужаса. Переносить наказание следовало с честью, пускай рядом никогда не бывало никого, кроме отца, кто мог бы потом обвинить царевича в недостойном поведении. Но, несмотря на выдержку и желание с честью стерпеть любой приговор, эмоции, шквал которых возглавлялся страхом, иногда брали верх, сметая все внутренние преграды, и место стальной выдержки занимала позорная, неконтролируемая истерика, сопровождающаяся молениями о пощаде. Почти всегда после этого расправы и наказания не следовало. Отец просто сидел и смотрел на корчи недостойного его внимания существа, а потом вставал и уходил, бросив напоследок какую-нибудь колкую фразу, которая доводила унижение и отчаяние до высшей точки. Наказание казалось счастьем по сравнению со стыдом, который дети испытывали, понимая, что своим недостойным поведением разочаровали не только отца, но и царя всех миров, родством с которым они должны гордиться и победы которого преумножить. Локи был моложе Тора, и когда тот уже овладел в совершенстве умением сдерживаться и терпеть любые, даже самые страшные слова и поступки Одина, младший царевич оставался еще ребенком, несдержанным, боящимся великого бога; ему было хуже – к презрению отца к детским выходкам добавлялось еще и снисхождение брата, пытающегося защитить, открыто заявлявшего, что не бросит младшего брата в одиночестве переносить муки допроса. Одина, казалось, такое положение дел устраивало, а Локи чувствовал благодарность вкупе с жесточайшим унижением и завистью к силе и выдержке старшего.

Картинки детства, заставляющие сердце пропускать удары, неожиданно сложились воедино: Локи словно видел себя со стороны. Себя, выкрикивающего Одину все свои обвинения, буквально заставляющего отца казнить его. Уж не были ли они той же самой истерикой? Не были ли они порождены тем же животным страхом перед всесильным отцом? И не была ли это просто попытка защититься от возможного приговора-свадьбы, который когда-нибудь может прозвучать? Подобное открытие огрело Локи не хуже плети. Он точно не помнил, что говорил обычно отец, если внимал истеричной мольбе. Что-то вроде: «если ты так боишься наказания, то марать руки я о тебя не стану. Твое поведение недостойно будущего царя». И еще что-то в этом духе. Сейчас отец тоже произнес буквально несколько фраз, окинул презрительным взглядом, отошел и молчит теперь, не желая говорить с недостойным сыном. Локи сжал кулаки настолько сильно, что ему почудился хруст собственных костей: он давно научился нести ответственность за свои поступки, он жаждал только, чтобы их оценили по достоинству. И все эти параллели ничего не значат и являются плодом лишь его больного воображения! «Твое самоубийство было позорным бегством от ответственности!» – послышался в голове отчетливый голос отца. Локи даже вздрогнул: ему показалось, что это не его собственное воспоминание, а что сам Один напомнил ему о недавнем разговоре, хотя царевич мог поклясться, что отец и рта не открыл. «Ты сбежал от моего возмездия…» – отчетливо прозвучали еще более страшные, обличающие слова.

Один, словно заметив его душевное смятение, подошел к невысокому кургану, почти невидному из-под толстого слоя снега. Оглядев его чересчур внимательно, он продолжил прерванную речь:

 – Глупо было думать, что я всю жизнь смогу защищать тебя от твоего прошлого, – слова верховного бога разносились по кладбищу подобно грому. Они почему-то приносили успокоение и прогоняли из головы непрошеные образы прошлого, детства – Локи с удивлением обнаружил, что стыд и презрение к самому себе его больше не терзают, наоборот, они постепенно сходят на нет, уступая место блаженной пустоте. И опять это казалось заслугой Одина.

– Локи, ты мой сын. Хочешь ли ты узнать всю правду? – великий бог всех миров говорил приглушенно, стоя спиной к поверженному богу, давая понять, что продолжение разговора с его стороны иначе как высочайшую милость рассматривать не стоит.

– Я не твой сын, – тут же парировал царевич, цепляясь к словам, пытаясь дерзостью и грубостью что-то доказать. Он уже и сам не очень понимал, ради кого так старается, но он должен был быть уверен, что страх, воскресший из детства, не имеет над ним власти, что презрение Одина ничего не значит для него. Локи должен был говорить со своим царем и покровителем, но не с отцом.

 – Я подозреваю, что асгардийцы весело смеялись, наблюдая за тем, как их царь приручает маленького монстра, – усмешка, вновь растянувшая губы царевича в улыбке, вышла блеклой, лишь тенью того безумного оскала, которым он пытался впечатлить царя Асгарда. Не было злости, не было страха – но место этих эмоций ничто не заполнило, и осталась опустошенность; Локи уже сожалел, что начал этот разговор, что вообще выбрался из поселения – он не смог достойно держаться и проиграл, в очередной раз склонившись перед мудростью Всеотца. Словесная дуэль никогда не выматывала настолько сильно, как сейчас. Локи уже был безразличен разговор, безразличны ответы не очередные терзавшие его вопросы; ему казалось, что ничто не может победить это странное, явно магическое, безразличие, плотно окутавшее измученный страхом и восторгом разум. Хотелось только одного: покинуть кладбище, скрыться от Одина куда-нибудь далеко-далеко, чтобы он никогда больше не видел воспитанного им неблагодарного монстра: недоаса, недоётуна, рожденного в Ётунхейме, выращенного в Асгарде.

– Никто в этом царстве не знал, что ты полукровка, – ответил Один. И вновь его слова выдернули Локи из пучины обреченного отчаяния.

– А беременность? А роды? – выдал царевич давно заготовленные аргументы. Он не жаждал спора, но и не мог молчать, раз уж отец оказывает ему такую невероятную милость, продолжая разговор после всех тех дерзких обвинений. – Или асгардцы простодушно поверили, что дети царя спускаются с небес?