Текст книги ""Фантастика 2024-23".Компиляция. Книги 1-20 (СИ)"

Автор книги: Илья Рясной

Вокруг него с жутким хрустом ломались предметы немудреной кабацкой мебели и трещали ребра, сыпались на пол монеты из разорванных карманов и прилипали к столам выбитые зубы, щедро лилось спиртное из разбитых бутылок и кровь из рваных ран. Многоголосую чужеродную брань перекрывали рев Василька: «У пятачыну!» и разбойничий свист Ракитина вкупе с разбойничьим же кличем: «Сарынь на кичку!»

В толчее синих французских кепи, осадивших Корено, языками пламени мелькали алые фески турок, временами почти сливаясь с костром красных британских мундиров.

Николай, не обращая внимания на численное превосходство противника, ломился сквозь ряды супостатов, вовсю применяя кулаки, колени и локти, и со стороны казалось, что не толпа пытается бить Колю, а Коля в одиночку лупит целую толпу.

Теснина тел исторгла из себя высокого и тощего мужика в бело-черной нательной рубахе и белых парусиновых штанах, с ярко выраженной галльской внешностью, и раздалась в стороны. Француз, демонстрируя свое мастерство савата, выставил перед собой ногу и, не подпуская Колю на дистанцию удара рукой, саблировал ею в воздухе.

– А вот те привет от жиганского спорту! – не обращая внимания на финты противника, азартно выкрикнул Коля.

Француз вздрогнул от неожиданности, а одессит чуть пригнулся и подсечкой рубанул опорную ногу противника. Саватер грохнулся на пол, вскочил и тут же схлопотал короткий, душевный, от плеча и на выдохе удар в лоб, сопровождаемый криком одессита: «Эт тебе за Черноморский флот, лягушкина кровь!» После такой неприятности задиристый галл стек на пол и больше не шевелился.

Сеня-волнолом, вдохновленный Колиным воплем: «Семэн! Глуши хозяина, пока он драконов не высвистал!», перемахнул через высокую стойку, как через деревенский плетень, и уложил трактирщика на пол, вбив кулаком голову в плечи так, как хороший плотник загоняет гвоздь в доску. Одним ударом.

Не желая оставаться на вторых ролях, Петро Ракитин, пробежав несколько шагов, вдруг оттолкнулся от пола, как каучуковый мячик, и подобно пушечному ядру врезался плечом в парочку шотландцев, неразборчиво вступивших в чужую потасовку. Не ожидавшие подобного подвоха шотландцы зацепились друг за друга и дружно грохнулись на пол. Петро, топчась по упавшей волынке, принялся колотить подхваченной с пола ножкой стола по кельтским головам. Волынка жалобно стенала в унисон воплям хозяев.

Убедившись, что хайлендеры выбыли из драки, Ракитин сдернул с одного из поверженных противников килт и, размахивая им, как боевым знаменем, рванул в угол, где Корено и Василек оборонялись от полудюжины то ли пиратов, то ли ночных парикмахеров.

Троцкий, чей опыт участия в драках ограничивался единственным случаем применения бильярдного табурета, в замешательстве зашарил взглядом по залу. Увидев, что Потапов и Сеня с трудом отбиваются от пятерки крепких арабов, он подхватил обломок скамьи и с размаху врезал по затылку одного из противников. Услышав жуткое «ХРЯС-С-СЬ!», Лев испугался, что проломил ворогу голову, но когда тот повернулся с перекошенной злобной гримасой рожей, перепугался гораздо сильнее. Троцкий вновь замахнулся доской, но ударить не успел: визави закатил глаза, сделал два шага и с оглушительным шумом рухнул на пол.

Свалив араба, Лев, размахивая перед собой половиной скамьи и крепко зажмурив глаза, вновь бросился в атаку. По этой причине он не видел, как один из противников, отшатнувшись от его удара, угодил точнехонько под Сенин замах, после чего присоединился к изрядной компании, отдыхавшей к тому времени на полу среди осколков посуды и руин мебели. Оставшийся в одиночестве араб – прочие пали либо сбежали – попытался скрыться, но не успел: Потапов впечатал свою ногу ему в живот, а Сеня добавил кулаком в скулу.

Волна адреналина захлестнула Троцкого с головой, и он с древним, как сама Русь, воплем: «Наших бьют!» кинулся на помощь Корено. И очень удивился, увидев, что его вмешательство уже не требуется: пол таверны устилали тела поверженных врагов, где шевелившихся, где лежащих неподвижно. Николай, облизывая кровь с рассеченного кулака, подошел к барной стойке, взял с полки чудом уцелевшую бутылку и, отхлебнув из горла, расхохотался, глядя на учиненный ими погром.

– Таки я не имею памяти за столько добрых дел и зараз! – хохотал он, вытирая слезы. – Боцману – угодили, за брата-моряка – заступились, честь России отстояли так, шо Кутузов будет нам должен! Если кто имеет сказать нам за трофэйные шекели, то это добыча и она таки сверху кассы. Как у меня сейчас кипит кровь, от нас есть польза только в одном месте, и я имею мыслей сходить до баб. И не в вертеп какой-нибудь, а в бордель с традицией!

– А здорово ты, Коля, того саватера уделал! – восхитился Троцкий, принимая бутылку из рук приятеля.

– А-а-а! – отмахнулся от восторгов Корено. – Разве то саватер? Так, танцор балету с позорной репутацией, а никак не саватер. Гостил я как-то в Марселе, вот там я настоящего саватера встретил… Тот – боец так боец!

– И кто кого, а, Коля?

– Шо значит «кто кого», Лева? Я да он вдвоем сделали восемнадцать немецких матросов. Французик имел на них обид за Седан, а я с ним заодно!

Прежде чем выйти из разгромленного кабака, Петро Ракитин оглядел бессознательных шотландцев и грустно вздохнул:

– А я-то и не верил! А ить говорили мне люди знающие – у этих шотландцев мужика от бабы только в сильный ветер отличишь…

Пресловутый «кошкин», сиречь публичный, дом на первый взгляд производил вполне благоприятное впечатление. Более того – набреди Лев на этот дом без компании, он вряд ли догадался бы о его сомнительной сущности.

Снаружи – скромный двухэтажный домик из желто-серого кирпича с черепичной двускатной крышей. Перед двустворчатыми резными дверями верзила неопределенной национальности с рваным шрамом, пересекающим мрачную небритую физиономию, по-видимому, исполнявший роль швейцара, мажордома и вышибалы одновременно.

В силу того, что ранее в подобных заведениях ему бывать не приходилось, Троцкий не смог сказать, было ли место, куда его привел Корено, чем-то лучше или хуже других.

На первом этаже не наблюдалось каких-либо признаков вертепа, напротив, все достаточно прилично и аккуратно. В небольшом зале вольготно разместились три или четыре круглых столика, застеленные разноцветными сатиновыми скатертями. На двух из них даже стояли дешевые вазочки, украшенные букетами из бумажных цветов. На стенах, обитых порядком выцветшей тканью розового цвета, висело несколько картин с пейзажами и натюрмортами.

У дальней стены возвышалась полукруглая барная стойка, украшенная десятком небольших флагов различных держав. За стойкой хозяйничала сухопарая дама, затянутая в платье моды середины века, деланая улыбка которой не могла скрыть цепкого взгляда, оценивающего каждого посетителя. В дальнем от входа углу на небольшом помосте возвышался рояль. Загорелый европеец средних лет, облаченный в изрядно потертый костюм, на вид то ли обнищавший рантье, то ли местный тапер, то ли ностальгирующий проходимец, печально наигрывал сентиментальную мелодию, периодически прихлебывая из высокого стакана.

Чуть поодаль от помоста с роялем вдоль стены разместился огромный плюшевый диван, служивший насестом для скучающих в ожидании клиентов девиц различных национальностей и столь же различных внешних данных. Слева от дивана простиралась широкая лестница с массивными перилами, ведущая на второй этаж.

Появление матросов внесло некоторое оживление в размеренную скуку рабочего вечера. Пианист, безошибочно определив национальность гостей, принялся наигрывать бравурный русский марш, костлявая хозяйка выудила из запаса своих личин самую приветливую, часть девиц, покинув диван, принялась дефилировать перед столиками, выпячивая свои прелести и зазывно улыбаясь.

Войдя в зал, Корено, потянув Троцкого за собой, сразу направился к стойке. Удивляя друзей, мадам поприветствовала их пусть и на ломаном, но русском языке, и тут же стала расписывать, насколько хороши ее девочки и насколько дешева и прилична выпивка в ее заведении.

Коля, жестом остановив водопад словоизлияний, ткнул пальцем в направлении наиболее симпатичной девицы, после чего опять же молча указал на Троцкого и, достав из кармана старомодный кожаный кошель, высыпал на стойку несколько монет. Девица, выбранная Николаем, подбежала к мадам, получила от нее ключ, подхватила Троцкого под локоть и, что-то радостно щебеча на жуткой смеси английского и французского, потащила его на второй этаж.

Втащив Льва наверх, девица втолкнула его в комнату и резво застучала каблучками, спускаясь вниз, чтобы через несколько минут вернуться в комнату с парой бутылок игристого вина и маленькой корзинкой фруктов.

Увидев, что его временная подруга вернулась, Троцкий отвесил девушке церемонный поклон, после вдруг встал на одно колено и, поцеловав ей руку, произнес по-французски: «Мадемуазель! Вы прекрасны и обворожительны!» Девушка, раскрыв от удивления рот, рухнула на банкетку.

Через пару часов Лев вышел из комнаты, и устало, но очень довольно улыбаясь, неторопливо спустился в зал. Слегка заплетающейся походкой подошел к столику, где его уже ждал Корено, плюхнулся на стул и плеснул в стакан вина из стоящей на столе бутылки.

– Ну и как? – азартно спросил Николай, еле дождавшись, пока Троцкий допьет вино. Лев самодовольно улыбнулся и молча поднял большой палец вверх в одобрительном жесте.

– От тож! – улыбнулся Корено. – Я сразу понял, что она тебе по нраву придется. Ты допивай, а как остальные подтянутся, на пароход возвращаться будем.

А утром того же дня, когда моряки уже вернулись на свое судно, девицы из борделя, закончив свою ночную смену, собрались в зале немного посплетничать за бутылкой-другой вина. Темой дня стал рассказ девушки, на краткое время скрасившей досуг Троцкого. Поминутно всплескивая руками и иногда заикаясь от волнения, та рассказывала подругам, как Лев целовал ей руки и осыпал комплиментами. Апофеозом послужила новость, что молоденький клиент, не тратя сил на пошлости, все оплаченное время читал девушке стихи. По большей части совершенно непонятные, но ужасно красивые. Товарки ахали, охали и возмущались, что в приличных заведениях проходу не стало от клиентов с подозрительными привычками, ведущими свою историю не иначе как от Содома с Гоморрой. При этом всем было ясно, что каждой из них до смерти хотелось оказаться на месте подруги Троцкого, чтобы хотя бы ненадолго, ощутив себя женщиной и леди, позабыть о своем ремесле.

Потягивая утренний кофе, старпом заметил, как боцман Кузьмич, рискуя вывалиться за борт, вцепился руками в леер и рассматривает что-то на пирсе. Подойдя к ограждению мостика, он и сам чуть не выронил чашку: по пирсу в сторону «Одиссея» маршировала группа матросов, возвращающихся из увольнения. Шли они строем, хотя и не в ногу, а первым, размахивая клетчатой тряпкой ядовитой расцветки, надетой на швабру, вышагивал Петро Ракитин.

Десятком минут позже Лев вместе с Корено и Ракитиным вытянулся перед Ховриным, подозрительно рассматривающим их синяки и ссадины.

– Эта што вы за тряпку притащили? – почти довольным тоном проворчал боцман, радуясь, что у него нет причин для наказания матросов.

– Это не тряпка, Артемий Кузьмич, – самодовольно хмыкнул Николай. – Это трофей, почти что флаг. Мы под этим штандартом такую викторию одержали, шо просто ой!

– Молодцы, коли так, – усмехнулся Ховрин. – Ладно, знаменосцы, валите в кубрик, отоспитесь, и по вахтам. Коль отдохнули на славу, так теперь и потрудитесь так же, шоб морская слава не хужей сухопутной была.

Утром следующего дня «Одиссей», не надеясь на изменчивый ветер, развел пары и под руководством лоцмана направился в суточный поход по Суэцкому каналу.

Все офицеры экипажа, включая Кочеткова, прощаясь с краткосрочной стоянкой, собрались на мостике.

– Есть ли еще место на свете, где океанские корабли и верблюды идут каждый своим путем в десятке саженей друг от друга? – подозрительно поглядывая на идущий следом за ними английский пароход, сказал вдруг Силантьев.

– Вряд ли. Этот канал будто борозда, что Азию от Африки отделяет, – заметил второй штурман Никитин. – А пароход наш будто лемех по этой борозде движется.

– Р-романтики… – ухмыльнулся капитан. – Канал, прежде всего, выгоднейшее коммерческое предприятие. Один тариф – по девять с половиной франков за тонну груза. Мы-то еще по-божески, примерно в тысячу фунтов уложились, а иные суда по десяти тысяч американских долларов платят.

– Э-эх! – тяжко вздохнул доктор Карпухин, разглядывая заставленный лодками берег. – Мы здесь почти двое суток простояли, а какой-никакой гарем повидать так и не сподобились…

– Вот по данному поводу, Петр Семенович, тужить абсолютно не стоит, – дружелюбно улыбнулся Кочетков. – Потому как в наше время гаремы восточные больше по ведомству восточных же сказок проходят, да и вообще они к данной местности большого отношения не имеют…

– А вы, Владимир Станиславович, по данному поводу экскурс и проведите, – хитро прищурился Политковский. – Уверен, что эта тема интересна не только мне…

– Как вам будет угодно, Викентий Павлович, как вам будет угодно, – отвесил короткий поклон Кочетков. – Сразу же поясню, что гаремы на Востоке возникли вовсе не от какой-то особой распущенности нравов или же от исключительного сладострастия местных жителей. Поскольку Восток всегда воевал больше и отчаяннее, чем Европа, магометанская практика многобрачия возникла как следствие диспропорции между мужчинами и женщинами. Чтобы наверстать людские потери в войнах, женщины должны были рожать как можно чаще. Мы, европейцы, воображаем, что гарем – нечто экзотическое и густо замешанное на похоти и тайных желаниях, в то время как гарем прежде всего – просто мусульманская семья. Мы считаем, что гарем – сад наслаждений, а на самом же деле это скучное и весьма целомудренное место, где более от монастыря и писчей конторы, чем от марокканского вертепа. Мы проливаем слезы над участью девушек, попавших в сераль, а для многих это счастье и цель жизни. Мы стыдливо прикрываем глаза, воображая, какой утонченный разврат творится в гаремных покоях, а на самом деле многие султанские наложницы годами пребывают там и сохраняют невинность. И, наконец, хочу вас заверить, что ныне гарем явление крайне редкое, и позволить его содержать может, дай бог, разве что один турок либо араб из тысячи. Так что местные жители о гаремах позабыли, и, подобно христианам, обходятся единственной благоверной.

– Не пойму я вас, Владимир Станиславович, – с улыбкой, но несколько настороженно заметил Политковский по окончании короткой лекции. – Турки нам вроде бы и не друзья вовсе, а вы про них этак сострадательно рассказываете…

– Все просто, Викентий Павлович, – понимание идет рука об руку со знанием. А чужеземца, паче того – противника, надобно именно понимать. Вот и весь секрет моего к Востоку отношения.

– Тогда у меня и более сложный вопрос имеется, – безмятежно улыбнулся старпом. – А есть ли на свете какой-нибудь предмет, о котором вы понятия не имеете?

– Есть Викентий Павлович, как не быть! – рассмеялся Кочетков. – Мне до сих пор неведомо, какая сволочь назвала рыбу стерлядью, соединив при этом два ругательных слова.

Медленно-медленно двигался «Одиссей» по Суэцкому каналу в длинной веренице судов, направлявшихся из Средиземного моря в Индийский океан.

Берега, слишком высокие, чтобы увидеть хоть что-то, кроме кромки воды, в некоторых местах становились ниже, открывая обзор до самого горизонта – причем справа по ходу движения виднелись пальмовые рощи, а слева, со стороны Аравийского полуострова, только пески, казавшиеся когда белыми, а когда – медно-красными.

Далее контраст становился еще более разительным – азиатская сторона канала оставалась все такой же пустынной – пески с рубцами редких караванов на них, а с африканской стороны появлялись озера, где в невероятном изобилии гнездились журавли, пеликаны и розовые фламинго.

Потом на самом горизонте азиатского берега проступила зубчатая линия Синайских гор, которые словно бы парили в струящемся раскаленном воздухе.

Закат в пустыне напоминал огромную тень, пришедшую из-за далекой горной гряды и стремительно зачернившую небо слева направо – так, что когда Синай уже полностью утонул во тьме, африканский берег еще заливало солнце.

Наступившая ночь поражала ясным небом и обилием звезд. Форштевень «Одиссея» подминал под себя отражавшиеся в воде созвездия, иногда казалось, что береговая линия очерчена ниткой флюоресцирующих растений.

А позади корабля стояла тьма настолько плотная и густая, что, казалось, пробиться сквозь нее невозможно. Оглядываться назад совсем не хотелось, ибо давно известно, что как бы ни трепали напасти людские жизни и судьбы, каждый человек свято верит, что все лучшее у него впереди.

* * *

ИЗ ДНЕВНИКА ОЛЕГА СТРОКИНА

Осень 1899 года. Борт парохода «Одиссей»

Человеку свойственно заблуждаться. Особенно когда он изначально относится к себе, любимому, крайне негативно. Вот и я, полагая себя никчемной, ничего толком не умеющей личностью, ошибался. Слегка. Нашлось применение и моим «талантам», по крайней мере, одному.

По странной прихоти судьбы востребованными оказались не коммерческие способности Лопатина и уж точно не мои «глубокие» познания в сфере просвещения. Свято уверен, что, вызубрив институтский курс литературы девятнадцатого века, знаком дай бог чтоб с третьей частью современного книжного раздолья, потому как об иных популярных нынче авторах не слышал вовсе. А вот умение петь из личной отдушины превратилось в «достояние республики», то есть команды «Одиссея».

Все началось крайне банально: кок – дородный дядька со странным именем Галактион, должным образом проинструктированный старпомом, поначалу ничего более серьезного, чем мытье посуды и чистка картошки, мне не поручал. Опасался. Кого и чего – не знаю, ведь как каждый нормальный холостяк, не имеющий перспективы обзавестись второй половинкой, я достаточно сносно умею готовить. По крайней мере, не хуже кока. Наш многомудрый жрец кастрюли и половника, пару лет как сменивший на этом посту японца (сочувствую я прежнему экипажу, ох, как сочувствую), даже рецепт винегрета не знал, про всякие там греческие салаты и прочие оливье даже не заикаюсь. Теперь, когда я его просветил, он все это готовит, но так то ж – теперь… А тогда он меня в основном как чернорабочего использовал. А что делать человеку перед громадной бадьей картошки и прочих овощей, чтоб от тоски не загнуться? Правильно – петь. Я и запел. В тот день команда питалась подгоревшей кашей, потому как Галактион заслушался и про свои обязанности позабыл. Начисто. А на следующий день Егорка Летов, капитанский вестовой, получил выговор, так как, пробегая мимо камбуза во время очередной моей арии, застыл как вкопанный и торчал как пришитый, пока я не замолк, а это как бы не полчаса. В результате стармех явился к капитану с очень большим опозданием. Тем же вечером Летов на пару с Галактионом затащили меня на бак, где по ночам свободная смена на посиделки собиралась. Поначалу на меня никто внимания не обратил, ну пришел и пришел, сиди и не мешай. И тут меня закусило.

Да, я не такой сильный, как большинство матросов, да, я почти ничего не умею, и меня вполне обоснованно считают белоручкой, но все это не значит, что я совсем пустое место! Опыт выступлений перед какой-никакой аудиторией у меня есть, и я запел лермонтовский «Воздушный Корабль». Так я не старался даже на предпоследнем нашем бардовском конкурсе, когда выиграл чуть ли не единственный в своей жизни приз. Потому что я нутром чувствовал: здесь на кону стоит гораздо больше, чем право обладать хрустальной фиговиной, здесь я до душ людских пытаюсь достучаться, пусть и с корыстным умыслом. Достучался.

Гомон, перепалка и беззлобные подначки стихли уже на втором куплете, и «Очи черные» я пел уже в благожелательной тишине, а после «Не для меня придет весна» вообще отпускать не хотели. Да я и сам уже уходить не хотел, расчувствовался от внимания. До тех пор, пока на бак, в сопровождении судового балагура Фильки Потапова, не пожаловал Ховрин. Тут у меня голосок-то и перехватило. Пока господин боцман устраивался поудобней да выяснял, что происходит, я с горем пополам совладал с собой и выдал «Гори, гори моя звезда». Примерно на середине песни Потапов начал высказываться в своей язвительной манере, что барские ро́мансы расейскому матросу без надобности, но вдруг схлопотал от Ховрина в ухо и замолк. А Кузьмич обратился ко мне по имени (первый раз за все время!) и попросил продолжать. Очень вежливо попросил. Просьбу боцмана я уважил и пел, покуда сил хватило, то есть до второй склянки. А когда я поплелся в кубрик, Ховрин (опять же вежливо!) попросил, чтобы я и завтра ночью на баке спел.

Той ночью я так и не смог уснуть, все думал и думал: а может, мой провал то ли в прошлое, то ли в параллельный мир нужен не кому-то и для чего-то, а в первую очередь для меня самого? Ведь сегодня я едва ли не в первый раз за последние годы почувствовал себя нужным не только самому себе, но и еще кому-то? И что физическая сила отнюдь не самая важная в мире вещь. Пресловутая сила духа куда как важнее будет. Есть. Вот только есть ли она у меня, эта сила? Наверное, да, только я пока сам еще не нашел, где лежат ее истоки и как ими пользоваться, но разберусь обязательно.

Видимо, всенощные размышления пошли на пользу, и когда через неделю во время очередного моего «концерта» черти принесли на бак Политковского, я даже глазом не моргнул. И вот закономерный итог: мое имя в списке увольняемых на берег в Порт-Саиде. Дато в списке нет, а я есть. Занятно. Ну что ж, надеюсь, «заграничное турне» будет познавательно. Хотя чего гадать, завтра посмотрим.

Книжки и фильмы не врут. По крайней мере, те, где визит в таверну в чужом порту заканчивается для моряков дракой. Проверено на личном опыте.

А начиналось все вполне пристойно. Когда я скучал в одиночестве на пирсе, Корено предложил составить компанию в посещении местного питейного заведения. С ним и еще тремя ребятами с нашего парохода. Я согласился.

Та забегаловка, что мы посетили первой, оказалась переполнена итальянцами. Ну и сервис, соответственно, никакой. Ушли мы оттуда, и слава богу, без драки. Все же авторитет Корено среди матросов «Одиссея» достаточно высок. Не сказать чтоб как у Ховрина, но если и меньше, то ненамного. Покинув кантину, наша компашка шлялась по Порт-Саиду в поисках нового пристанища. Из-за всеобщего столпотворения мы браковали один кабак за другим, и я понемногу начал надеяться, что первый мой сход на берег закончится мирно. Размечтался.

Возле очередной забегаловки мы наткнулись на небезызвестного Потапова в крайне плачевном (и в фигуральном, и буквальном смысле) состоянии. Его какой-то местный кидала в карты раздел, причем в буквальном смысле слова – до исподнего. Пока мы с ребятами прикидывали, как помочь несчастному Филиппке, Коля, как всегда, принял ответственное решение. Точнее, он, вспомнив о присущей Лопатину способности гениально играть в карты, предложил мне обставить каталу. Пришлось соглашаться, ну не мог же я сказать Корено, что лопатинское сознание давным-давно спокойно спит на задворках сознания! Даже если бы он мне поверил – и чего? Сдрейфить, отказаться и подвести людей, которые смотрят на меня с надеждой? Пусть тот же Потапов каждый день то так, то эдак подкалывает меня на пароходе, и что теперь? В беде его бросать? Не уверен, что смог бы равнодушно пройти мимо даже там, в двадцать первом, а теперь, когда я становлюсь не просто частичкой команды, а вызывающим доверие человеком, тем более не могу. Слишком долго и трудно я шел к осознанию этих, простых на первый взгляд, вещей.

Закончилось все вполне предсказуемо. Лопатин не подвел, и с его помощью турецкого картежника я сделал на раз, поступив с ним так же, как он с Филькой, то есть выудив все до последнего пиастра и старых туфель. Катала подобным с ним обращением остался недоволен и спровоцировал всеобщую драку. А зря. Мог бы жить и радоваться. А так и барахло свое потерял, и уважение, еще и морду набили, причем не только ему, а всем нерусским, кто имел несчастье оказаться на тот момент в кабаке. Включая трактирщика. И хотя участия в драке не избежал и я, к чести моей будет сказано, я никого и пальцем не тронул! Скамейкой по кумполу – да, было, а пальцем ни-ни. Правда, не могу сказать, когда я больше боялся: когда только-только в драку встрял или когда той самой скамейкой какого-то араба на пол свалил. Не знаю, не помню и вспоминать не хочу, потому что самое главное даже не в размахивании скамейкой – я не сбежал, не спрятался, я дрался! И пусть толку от меня было мало, но встал в строй. В первый раз в жизни. А потом неугомонный Колька кинул клич: «По бабам!»

Когда Корено предложил продолжить наш вояж по злачным местам посещением борделя, я, честно говоря, немножко растерялся. Как любой человек эпохи видеокассет, быстро сменившейся эпохой DVD-дисков, я мог смело заявить: «И чего я там не видел?» Но на этом и моя информированность, и моя смелость заканчивались. Лопатин же – вот удивительно! – во многом оказался еще наивнее меня.

Впрочем, к моей растерянности примешивалась изрядная доля любопытства, да и адреналин после драки еще зашкаливал. Так что сказать, что я колебался, означало бы соврать самым наглым образом. А тут еще и толстовщина полезла, причем из обоих. «Воскресение» небезызвестное. И «Яма» вспомнилась, кому именно, я уже и не понял. Мне-то легче, «дас ис фантастиш» легко перебивало русских классиков, а Лопатин вообще размяк в стенаниях по поводу несчастных падших женщин. А вечный бес любопытства так и толкал нас обоих сравнить литературных героинь с живыми прототипами.

Приют разврата оказался не совсем таким, каким я его себе представлял. Никаких бедовых девиц, караулящих у входа и хваткой бультерьера цепляющихся за «рашентуристо»… вообще ничего, что выставлялось бы напоказ. Все, если так можно выразиться, вполне пристойно, больше похоже на средней руки провинциальную кафешку. Что же до самих девочек – восьмиклассницы из моего прошлого (оно же, по нелепому стечению обстоятельств – будущее) и одевались, и вели себя куда раскованнее.

Не успел я толком оглядеться, как Колька – вот электровеник! – мне уже барышню организовал. Краси-ивую! Вполне в моем вкусе… то есть такую, к каким я всегда близко подходить боялся, зная, что на их фоне буду выглядеть вообще как пентюх распоследний. Лопатин где-то на периферии моего сознания слабо вякнул, что предпочитает поблондинистее и попухлее, но я быстро поставил этого ценителя истинно арийской красоты на место, он обиженно умолк и больше не высовывался.

Барышня с нежданной энергией взяла меня в оборот – втащила на второй этаж, втолкнула в комнату, и… И пока она бегала за традиционными «выпить-закусить», я – тоже как-то вдруг – понял, что все будет иначе. Почему? Ну, в этом я и сам себе толком отчета не давал. Наверное, у меня приключился день непредсказуемых поступков, которые немножко сродни подростковому стремлению сделать наперекор. М-да, странное оно, мое взросление в этом мире!

И я огорошил барышню тем, что, приняв позу влюбленного пажа, выдал ей по-французски совершеннейшую банальность, а потом, не давая опомниться ни ей, ни себе, начал декламировать Шекспира, сонет, не помню, не то сто двадцатый, не то сто тридцатый:

 
My mistress’ eyes are nothing like the sun;
Coral is far more red than her lips’ red;
If snow be white, why then her breasts are dun;
If hairs be wires, black wires grow on her head.
I have seen roses damask’d, red and white,
But no such roses see I in her cheeks;
And in some perfumes is there more delight
Than in the breath that from my mistress reeks.
 

Помнится, в прошлой моей жизни институтская «англичанка» Римма Владиленовна буквально пытала нас Шекспиром и Бернсом, заставляя зубрить бессчетное количество текстов. То, что мы понимали лишь отдельные слова, неистовую Римму ничуть не заботило. Она любила само звучание, погружаясь в него с головой, а мы… мы просто тонули. Но Лопатин-то английским овладевал не в провинциальном вузе начала XXI столетия, и, объединив усилия, мы цитировали бессмертные строки на языке оригинала так, что старине Вильяму за нас стыдно не было бы. Однако же после второй строфы я не удержался – и продолжал на языке родных осин:

 
Ты не найдешь в ней совершенных линий,
Особенного света на челе.
Не знаю я, как шествуют богини,
Но милая ступает по земле.
И все ж она уступит тем едва ли,
Кого в сравненьях пышных оболгали.
 

Дамочка моя совсем разомлела, глазки горят, щечки пылают. А я, не собираясь останавливаться на достигнутом, плеснул ей и себе в бокалы (во сервис! барышня, хоть и слушала во все уши, успела бутылочку откупорить) и принялся за Бернса:

 
Comin thro’ the rye, poor body,
Comin thro’ the rye,
She draigl’t a’ her petticoatie
Comin thro’ the rye…
 

И, дабы не изменять только что возникшей традиции, закончил по-русски:

 
И какая нам забота,
Если у межи
Целовался с кем-то кто-то
Вечером во ржи!..
 

И благодаря сидящим во мне знаниям Лопатина, а может, еще и двум бокалам красного, с каким-то испугавшим меня самого восторгом подумал: а ведь крут, реально крут был Самуил Яковлевич, и Шекспира, и Бернса так переложил, что ничуть не хуже оригинала вышло!

Эта мысль, к счастью, сгинула под натиском другой: вспомнилось мне, что я где-то слышал песню на эти стихи. Мелодия смутно припоминалась. Да ладно, и совру – никто не заметит! И я запел. По-русски, все ж таки мне так удобнее оказалось. Была б гитара – еще душевнее получилось бы. Но хоть и без музыки, и по-русски, барышня моя, гляжу, слезу пустила.

Ну, тут я и вовсе разошелся… то есть не сразу, а после еще парочки бокалов. Нет, пьяным я не был, у меня было опьянение иного рода, когда я взахлеб читал родного нашего Заболоцкого:

 
…Я склонюсь над твоими коленями,
Обниму их с неистовой силою,
И слезами и стихотвореньями
Обожгу тебя, горькую, милую…
 

Барышня в исступлении прижимала руки к пухлой груди и вздыхала так чувственно, что, услышь ее товарищ Заболоцкий, наверняка был бы так счастлив, как только может быть счастлив творец. А я уже выводил, слегка стыдясь, что все ж таки чуть-чуть фальшивлю:

 
Ах, какая женщина, какая женщина,
Мне б такую!..
 

И когда через пару часов я спустился со своих персональных небес на землю и Колька начал допытываться «ну и как?» (тоже мне, гурман – любитель клубнички!), я, уже не находя слов, просто показал ему большой палец – дескать, зашибись как круто. Самое смешное, что я ну ни капельки не врал.