Текст книги "На сопках Маньчжурии"
Автор книги: Павел Далецкий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 99 (всего у книги 117 страниц)
На следующее утро весь Новопрогонный переулок, где помещался гапоновский клуб, был запружен людьми. Ожидали Гапона, чтобы обсудить петицию. Бастовали уже все заводы и фабрики Невской заставы.
Дашенька подошла к Цацырину, который стоял с сестрами Малиниными:
– С минуты на минуту должны появиться наши листовки. Надо всех и каждого предупреждать об опасности. Правительство задумало провокацию! Пойдемте.
Они стали пробираться в клуб.
День прошел в ожидании батюшки, о котором одни говорили, что он обсуждает петицию в соседних отделах, другие, что поехал к градоначальнику с требованием отозвать из города войска. Кто уходил обедать домой, кто – в трактиры. В открытые двери Собрания непрерывным потоком входили и выходили люди.
К вечеру вокруг клуба собралось столько народу, что решили обсуждать петицию не в помещении, а на дворе. В семь часов засияли фонари, подкатила коляска, из коляски вышел Гапон, его провели во двор, к бочке. Вокруг стояли рабочие с фонарями, пылали и чадили факелы. Катя присматривалась к батюшке. Кто он, этот священник, увлекающий сейчас за собой рабочих к царскому дворцу? Провокатор, сознательно делающий преступное дело, чтобы помочь царским жандармам потопить в крови народный протест? Фантаст ли, убежденный в своей правоте? Или ловкач в рясе, пытающийся воспользоваться народным горем, народным возмущением для того, чтобы сделать политическую карьеру?
Она не могла решить этого вопроса, но ее захватил общий подъем.
Глава Невского отдела Митрофанов блеющим тенорком, похожим на псаломщицкий, читал петицию:
– «Мы, рабочие г. Петербурга, наши жены, дети и беспомощные старцы родители, пришли к тебе, государь, искать правды и защиты.
… Первая наша просьба была, чтобы хозяева вместе с нами обсудили наши нужды, но и в этом нам отказали, в праве говорить о наших нуждах…
… Все оказалось, по мнению наших хозяев, противозаконно. Всякая наша просьба – преступление… Пожалеть рабочего, бесправного, измученного человека, – значит совершить тяжелое преступление… Государь, разве это согласно с божескими законами, милостью которых ты царствуешь?..»
Катя слушала напряженно, как слушали все, и вдруг слова, полные самоуничижения, смирения и полной отдачи себя во власть царю-батюшке, сменились другими. И эти другие, как набатный колокол, зазвучали над толпой.
– «… Свобода и неприкосновенность личности, свобода слова, печати, собраний!
… Обязательное народное образование на государственный счет!
… Равенство всех перед законом!
… Восьмичасовой рабочий день!
… Повели немедленно, сейчас же призвать представителей земли русской от всех классов, от всех сословий… повели, чтобы выборы в Учредительное собрание…»
– Вот это уже наш голос! – шептала Катя, ощущая прилив силы и гордости.
Петицию приняли.
Гапон стоял на бочке, в длинной шубе, несмотря на пышность шубы, явно тщедушный, и не столько говорил, сколько выкликал:
– Вы дошли до полного изнеможения… Надо быть готовыми на все… Согласны ли вы умереть за наше правое дело?
– Умереть… умереть… умереть!.. – катилось по толпе.
– Я так и знал. Царь – это правда. Вне царя – нет правды! Завтра – в десять утра… Все вместе. Иконы и портреты государя нашего с нами! И без оружия! Слышите ли? Так надо!..
Лицо его было запрокинуто, борода топорщилась. Его сняли с бочки, понесли. Кто-то запел молитву.
Цацырин вскочил на бочку:
– Товарищи! Если хотите идти, вооружайтесь! Берите оружие! Войска кругом!
Ему не дали говорить.
– Оружие! – возмутился Михаил. – Перочинного ножа не возьмем! Мы не разбойники, мы мирные, честные люди!
– Мы честные люди! – кричали гапоновцы и выбрасывали из карманов складные ножи.
Когда сестры вернулись домой, отец уже сидел за столом, около него лежало евангелие.
Маша села рядом и положила перед отцом лист с текстом петиции.
– Смотри, отец, что здесь сказано: «Не откажи в помощи твоему народу, выведи его из могилы бесправия, нищеты, невежества. Ведь ты поставлен на счастье народу…»
– Хорошие, правильные слова!
– Отец, а рядом вы требуете Учредительного собрания, парламента, гражданских свобод! Требовать парламента – это значит требовать, чтобы вместо царя управлял народ, его представители. Требовать свободы слова, печати, союзов, собраний – это значит отнять у царя и его министров всю их власть. Ведь это низвержение самодержавия, отец! Неужели царь с огромной шайкой великих князей, губернаторов и жандармов добровольно откажется от власти? От роскошной, сытой жизни? Никогда, отец!
– Никогда не откажется, – повторила и Катя. – Я видела каторгу; ох как он там уничтожает людей!
– По-вашему, если мы придем к царю, расскажем, попросим тихо, с надеждой, с молитвой, то на нас он вышлет цепных собак? – Голос Михаила зазвенел, спокойствие покинуло его. – Не бывало этого на земле и не будет! Петр Великий жил среди народа, работал, как простой мастеровой, а ведь царь был! «Царь есть правда», – сказал батюшка. Министры, чиновники заслонили нас от нашего царя Николая!
Маша встала и заходила по комнате.
– Ты пойдешь, мама? – спросила она мать.
– Пойду с ним…
Наталья выгладила уже белье, которое завтра утром наденет Михаил, и принялась разглаживать свое платье.
– Сегодня к Святополк-Мирскому ездили писатели – обратить его внимание на то, что в городе слишком много войск. Не принял. Поехали к Витте, тот сказал: «Ни в чем не могу помочь вам; все это, и войска и прочее, в ведении министра внутренних дел…» Чувствую, отец, будет большое несчастье. Солдат для доброго не приведут.
Я тебя уважаю, Маша, и потому скажу: успокойся, не будет ничего плохого.
Маша вздохнула:
– Давайте пораньше ляжем спать. Цацырин обещал в шесть прийти.
Ночью Катя спала спокойно, а Маша и мать ворочались с боку на бок.
Маша часто вставала и пила воду. Что царь не удовлетворит просьб рабочих, она была уверена: невозможно ему удовлетворить, для этого нужно пойти войной против собственных помещиков и капиталистов, другими словами, произвести социальную революцию. Может он это сделать? Нет! Следовательно, петиция не будет удовлетворена, и это поможет русскому пролетариату перейти на новую ступень политического сознания. Русский народ должен понять: царь – враг ему.
И еще по одной причине Маше не спалось: она наконец разрешила для себя, казалось, неразрешимый вопрос.
В шесть утра в комнату постучали. Маша вскочила. Цацырин!
Пошла с ним по коридору. Было совсем темно. Провела ладонями по его лицу, взяла осторожно за голову и вдруг прижалась губами к его губам.
– Ты что… Маша! – прошептал Цацырин. – Ведь я…
– Что? Женат? Знаю. А вот что нас ждет сегодня, не знаю, и потому не хочу больше игру разыгрывать. Не она твоя жена, а я…
И заторопилась, чтобы он не стал говорить, противоречить, мучить:
– Может быть, ты спросишь: чем виновата Полина? Да ничем… Пусть уйдет – и все… Слышишь, Сергей, пусть уйдет… Я не прошу у тебя прощения. Я тоже ни в чем не виновата.
Она говорила в самое его лицо, обдавая дыханием, почти прикасаясь губами к его губам.
– Пойдем в комнату.
– Да, пойдем в комнату, – проговорил он наконец.
Он только что был в городе, – войск еще прибавилось, стоят на площадях, жгут костры.
– Пришли ко мне Добрынин и Годун, – рассказывал он тихим голосом, – Годун – тот с револьвером, а Добрынин просил достать ему. Я, говорит, солдат. Хоть и без руки, да солдат. Дал ему револьвер.
Окончил рассказ и не уходил. Кто действительно виноват: он или Маша? Или, быть может, Маша права: нет виноватых… А как же Полина?..
В шесть утра за заставой стали подыматься и надевать праздничные платья. Прибежала Тишина, спросила:
– Вы идете? А я боюсь… говорят, столько солдат!
– Я не боюсь, – сказал Михаил. – Дети пойдут впереди с иконами, неужели по детям будут стрелять?
– Митрофаниху видела. Будто бы Митрофанов вечером заходил к Белову и тот сказал: «Мы, жандармы, ни в чем вам препятствовать не будем. Идите как хотите…»
Снова пришел Цацырин, принес сумку с перевязочными средствами.
– На всякий случай, – сказал он, передавая ее Кате. – Эх, не так надо, дядя Миша! Разве ж так надо с нашим правительством? Вы к нему за правдой… Разве у него есть совесть?
Вышли в десятом часу утра. Митрофанов, председатель Невского отдела, шел впереди, за ним дети и старики с иконами и царскими портретами.
Бледное утро подымалось над трактом, над тысячами людей, шедших медленным, торжественным шагом.
Катя и Маша шли рядом, справа и слева Цацырин, Годун и Добрынин.
Казалось, ничего худого не могло произойти в это тихое январское утро. Действительно, женщины, дети… Царские портреты, иконы…
Но в молчании, с которым шли, в прислушивании к тому, что творилось вокруг, сквозила тревога.
Внезапно передние остановились. Задние, не понимая, в чем дело, стали напирать. Из уст в уста передавалось, что у Шлиссельбургского полицейского участка стоят солдаты и офицер уговаривает рабочих повернуть назад.
Зачем же поворачивать назад? Кто-то закричал:
– Нет нам дороги назад!
Оглушительно прозвучал выстрел, потом залп; из-за домов выскочили драгуны, врезались в толпу, заполосовали шашками. Это было так неожиданно, невероятно и стремительно, так ни с того ни с сего, что несколько минут люди продолжали стоять, как стояли, не понимая, не веря тому, что происходит. Маша слышала гневный голос старого рабочего, говорившего наскочившему на него драгуну:
– За что ты на меня поднял шашку? Опусти ее. Эх ты, молокосос!
Солдат растерянно оглянулся и вдруг ударил рабочего шашкой по шее. Рабочий упал. Снег обагрился. Люди с криками бросились в стороны.
И сейчас же раздались сухие короткие револьверные выстрелы. Катя увидела Годуна, который выстрелом сбросил с коня убийцу старика рабочего.
Маша и Цацырин ломали забор, отгородивший тракт от берега Невы, к ним присоединились другие. Доски выломали.
– Сюда, сюда, на лед! – звал Цацырин.
На тракте снова стреляли.
Катя не почувствовала страха – она слышала стрельбу на войне, она видела раненых и убитых… Не страх охватил ее – страшная ненависть, которая почти лишила ее рассудка. Она хотела стрелять в тех самых солдат, которых спасала от смерти на полях Маньчжурии. Но разве это те самые солдаты? Разве драгуны, стреляющие в нее и других русских людей, похожи на тех солдат, которые умирали за этот же русский народ там, в далекой Маньчжурии?!
– Дай мне, Годун! – схватила его за плечо.
Годун стоял, расставив ноги, вблизи лежало трое убитых драгун. Четвертый, сдернув с плеча карабин, целился в него…
– Щенок! – крикнул Годун и послал в него последнюю пулю.
Драгун выронил карабин и схватился за гриву коня.
– Всё, последняя! – Годун повернул Катю кругом и толкнул ее к забору. – Скорей!
Катя шла вниз по реке. Увидела Добрынина с его Феней. Добрынин поминутно останавливался и смотрел туда, откуда доносился шум побоища; Феня подхватывала его под руку и влекла дальше, Шинель на Добрынине была расстегнута, ворот рубашки тоже, В левой руке он держал револьвер.
– Драгун хотел ударить его шашкой, – сказала Феня, – да Шура укрылся за трубу.
– Машу не видели?
Феня отрицательно покачала головой.
– Повела людей на тот берег, – сказал Добрынин.
– А Цацырин? Он только что был здесь.
– Вон Цацырин!
Цацырин и Годун несли раненого. Положили осторожно под откос и побежали назад. Откуда-то из города доносились залпы. Катя склонилась над раненым. Сабельный удар раскроил ему череп.
Люди шли и бежали по Неве, кто на правую сторону, кто вверх.
К вечеру Маша вернулась домой. Вокруг казармы на улицах и на тракте непривычно пустынно. Рота за ротой проходят войска, оцепляют заводы, фабрики. Затаив дыхание поднялась Маша по лестнице.
Отец лежал на кровати, мать сидела за столом, глядя на огонек лампы.
– Машенька!
Катя вернулась под утро. Ее уж и не ждали. Молча сняла шубку, платок, вымыла лицо, руки.
– Годун – молодец! Раздобыл карабин и два подсумка патронов. По всему городу убитых столько, что и перед Маньчжурией не зазорно… Даже поверить не могу… До сих пор как во сне!
Михаил пролежал на постели весь следующий день. Он не спрашивал, продолжается забастовка или нет, не спрашивал, что делается за заставой с теми людьми, которых он знал. К столу он тоже не вставал, Наталья позвала его разок, вздохнула и больше не звала.
Иногда он лежал с открытыми глазами, иногда с закрытыми, и тогда можно было думать, что он спит. Но он не спал. Он слышал, как Катя рассказывала о том, что было на Дворцовой площади, об убитых женщинах и детях, о сотнях трупов, которые свозятся во все морги города, о том, что царю мало еще этого злодеяния и его псы рыщут по городу, хватают, арестовывают…
В детстве, после памятных событий с отцом Быстровым, Михаил разделил человеческий мир на две части: на людей жадных, бессовестных, стяжающих и на людей, знающих правду и живущих тихо и незлобиво. Пусть им не сладко, но они придут к истине. С этой верой, сам не желая ничего стяжать, он тихо жил в течение многих лет. В юности она его утешала, с годами утешать перестала. С годами его все более угнетала мысль, что неправды так много, что она грозит утопить всю правду. Когда он услышал Гапона, он поверил ему. Да, вот путь христианской, сердечной просьбы. Это и есть путь, на котором доброе победит.
Сейчас, лежа в постели то с открытыми глазами, то с закрытыми, он уже не хотел, не мог думать, что произошло обычное дело на земле, зло снова проявило себя и надо смириться, простить по-христиански злодеев и идти дальше с тем светом, который живет в твоем сердце. Сейчас все подобные мысли были для него противны. Он чувствовал такое негодование, такое возмущение тем, что царь и его прислужники нарушили самые простые отношения между людьми, которые даже у зверей незыблемы, – даже пес не будет уничтожать своих щенков, которые потянутся к нему! – что точно заново увидел всю жизнь.
Содеянное было чудовищно, и те, кто его содеял, не имели права существовать на земле. Мера преступления превосходила все человеческое. «Поднявший меч от меча и погибнет!»
И когда Михаил понял, что именно этого он хочет, он встал с постели. Маша и Катя вернулись в это время из города, и мать кормила их картошкой с капустой. Михаил подошел к рукомойнику. Мылся долго и тщательно, точно смывал с себя все старое, потом сел к столу.
– И я поем, – сказал он Наталье.
– Так-то, – обратился он к дочерям. – Не прощу я им, и никто не простит…
15Фабрики и заводы Петербурга бастовали. Остановилась электростанция. Электричество погасло на Невском и на Песках. Перестал работать водопровод, закрылась большая часть магазинов, улицы опустели. Шли аресты.
В комнате Варвары Парамоновой с утра до вечера толпился народ. Здесь дежурили члены комитета РСДРП. Сюда приходили все те, кто восьмого числа кричал Цацырину: «Перочинного ножа не возьмем!»
Михаил приходил с утра, садился в углу около печи и просиживал весь день. Здесь он видел дочерей, Цацырина, Годуна, Дашеньку. Здесь он узнавал новости: саперов послали работать на электрическую станцию и водопровод; толпа рабочих в триста человек остановила поезд на Варшавской железной дороге; по Невскому толпой шли рабочие; солдаты стали стрелять в них без предупреждения; колпинцы двинулись в Царское Село, против них действовала артиллерия; царь бежал в Гатчину, впереди и позади царского поезда – по два поезда с артиллерией и войсками; стачки в Москве, Риге, Либаве, Вильне, Ковне.
– Началась революция, – слышал Михаил.
Перед его глазами стоял Шлиссельбургский тракт и солдаты, убивавшие по приказу царя безоружных людей. Началась революция! Только так и можно ответить убийцам!
Он вместе со всеми участвовал в митинге на льду Невы. Легкий ветер подымал снег, люди собрались, упорные и решительные в своей ненависти.
Когда Михаил подошел, говорил невысокий мужчина в распахнутом пальто. Рядом с ним стояли Маша и Цацырин.
– Научитесь брать силой то, что вам надо, – учил неизвестный. – Вы теперь видите, что значит просить царя. Нас много, но что мы можем сделать голыми руками? Вооружайтесь, где только можно и чем только можно. Оружие во что бы то ни стало! Только силой и кровью добываются свобода и справедливость. Если сунутся к нам войска – не пускать! Стройте баррикады из фонарных столбов, пролеток, кроватей, шкафов… Пусть прольется кровь! Разве не льется она сейчас на полях Маньчжурии? Но разве та кровь несет нам свободу и лучшее будущее? Дадим клятву: победа или смерть!
По льду бежал человек. Михаил разглядел – Годун!
– Товарищи, – издали закричал он. – У Николаевского вокзала стояли рабочие. Офицер приказал рабочим разойтись. Они не разошлись, он приказал стрелять, но солдаты не стреляли. Тогда офицер стал их уговаривать. Наш Добрынин подошел к нему, сказал: «Ты не офицер, а подлец!» – и застрелил его из револьвера. Добрынин арестован.
Цацырин воскликнул:
– За нас отомстил! К борьбе, товарищи!
… Феня вышла из дому, попросив тетю Паню присмотреть за детьми. Зашла к Малининым, спросила:
– Что может быть за это мужу?
– Не пощадят! – сказал Михаил.
– А тем, кто нас убивал, ничего не будет?
– Тем – ничего.
Феня отправилась в город. Хоть бы повидать Шуру, хоть бы сказать ему, чтоб забыл про то…
У Николаевского вокзала стояли солдаты. Феня спросила у них, где старший, ей указали на ворота. Она прошла во двор. Возле деревянного барака толпились солдаты. Взводный провел Феню к офицеру.
– Господин офицер, где мой муж, которого здесь утром арестовали?
– А за что его арестовали?
– Не знаю за что, господин офицер.
– Это безрукий, что ли? – спросил фельдфебель, стоявший у стены.
– Безрукий, безрукий… солдат он… только что с войны вернулся.
– Солдат! – усмехнулся офицер. – Ты знаешь, что он натворил? Ну, что молчишь? Спрашиваю: знаешь или нет? Твой муженек в штабс-капитана пальнул.
– Господи! Ваше высокоблагородие… а что ему может за это быть?
– Думаешь, рюмочку ему поднесут? Вздернут его на перекладину, милашка!
– Господин офицер! – выпрямилась Феня. – Японцы его не убили, только руку потерял, так вы на него заритесь? А вы сколько народу поубивали? Больше тысячи. И вам за это ничего?
– Цыц! – прикрикнул офицер. – Ты зачем сюда пришла, цаца? Одного поля ягода с мужем! Одни глаза чего стоят, горят, как у кошки.
Офицер кивнул головой. Два солдата схватили посетительницу. За бараком был дворик. Во дворике стояла патронная двуколка, конь жевал овес. Офицер вышел тоже во дворик.
На третий день Цацырин на Лиговке увидел у стены под забором женский труп. Это была Феня. Ударом шашки молодой женщине отрубили голову. Голова лежала тут же.
Полина решила проследить за мужем. Конечно, жизнь сейчас так страшна, что человек не может жить с толком. Но как бы ни была страшна жизнь, муж, когда он ложится в постель к жене, всегда муж. Не могла она поверить, чтобы Сергей перестал ее любить оттого, что казаки порубили несколько человек и рота солдат стоит на заводе.
Она проследила Цацырина до парамоновского дома, и туда же через час проскользнула рыжая. Многие входили и выходили, а рыжая и Сергей не показывались.
Прошло два часа, все уже ушли, а те не выходили. Полина бесшумно поднялась на крыльцо, вошла в переднюю; дверь в комнату была на запоре.
Застучала. Сначала в комнате молчали, потом Сергей спросил:
– Кого надо?
– Тебя! – ответила Полина глухо.
– Подожди две минуты.
Она подождала три и, когда замок наконец щелкнул, осторожно, как в пропасть, ступила в комнату.
На столе было чисто – ни книг, ни бумаг. Обежала глазами костюмы мужа и рыжей. Ворот у рыжей был расстегнут.
– Ну хорошо, Сергей, – сказала Полина голосом, которого сама не узнала. – Все дела, все об товарищах забота!.. Цельные сутки напролет все заботишься, а в постель ко мне ляжешь, нос от меня в стену, и вот все твои дела… Все мне понятно. Прощай, Сергей!
Выбежала на улицу.
От ярости и ревности она перестала что-либо соображать. Мысли приносились и уносились в каком-то вихре. Но все пронизывало одно чувство: она уничтожит рыжую! Ворот у стервы расстегнут, а еще что расстегнуто, и не подглядишь. Сергей при чем здесь? Приглянулся ей, и стала вокруг него змеей виться. У… глаза змеиные, синие! Так бы и плеснула в них кипятком!
Поколесив по морозным улицам, Полина остановилась у пикуновского дома.
Потянула за звонок. Дверь открыла сама Пикунова. Удивилась, дверь придерживает.
– Я к вам, Настасья Архиповна.
Пикунова не раз замечала на себе внимательные, завистливые взгляды Цацыриной, и они льстили ей. Она прищурилась и пропела:
– Если к нам, так заходи, сделай милость.
В столовой сидела компания: Пикунов, жандармский унтер-офицер Белов и ростовщик Бачура.
Все они уставились на Полину; молодая женщина растерялась. Пикунов сверлил ее глазками, – должно быть, соображал: для какой это радости цацыринская женка стоит в его комнате?
– Если пришла по делу, так говори дело; если пришла в гости, так садись за стол.
– В гости, – сказала Полина и села на уголок.
Пикунов повел лохматыми бровями и переглянулся с Беловым.
– Рюмку, Архиповна! Ну что ты за рюмку подала? Такой красавице нужно полновесно!
Он поставил перед Полиной большую рюмку старки.
Полина у матери немного пивала, замужем же ни разу: Сергей не терпел спиртного. Она с наслаждением, точно нанося ему удар, приняла рюмку, выпила до дна, задохнулась, открыла рот, но справилась и прямо в глаза посмотрела Пикунову.
– Так, – сказал Пикунов. – Хвалю. Закусывай. Архиповна, подбавь шпротиков.
Теперь Пикунов уверился, что Полина пришла по делу и дело это непременно будет ему, Пикунову, выгодно.
– Еще выпьешь? – И снова налил рюмку.
Полине было противно пить вторую, но не выпить было нельзя, и она выпила, чувствуя, как опаляет себе рот, горло, грудь.
– Что же дома не сидится? – осторожно спросил Пикунов. – Али замерзла? У вас там амосовские ведь не греют. В вашей-то комнате совсем как на дворе…
Мысли у Полины кружились, она слушала рассуждения Пикунова, разговор его с Беловым, который касался постоя солдат на заводе и арестов неблагонадежных. По мнению Пикунова, все на заводе, кроме членов его общества, были неблагонадежны и подлежали аресту. Хорошо, что хоть солдат ввели, – давно он об этом про сил, да господин ротмистр все не мог никак вознамериться удовлетворить его ходатайство. Полина ела шпроты, винегрет, жареную домашнюю колбасу, – значит, кабанчика своего откормили к празднику. Вот живут люди как люди, царю и богу служат и себя не забывают, а Сергей из-за этой рыжей во что превратил свою и Полинину жизнь? Рыжая – вот его дела, все остальное – слова. Такой мастеровой как он, мог бы побольше Пикунова иметь.
Бачура мало пил, много ел, помалкивал, только вставил несколько слов там, где разговор шел о евреях.
– Всех надо! – сказал он и выразительно провел ребром ладони по горлу. – И на развод ни одной пары.
Вскоре он ушел. А Полина от вина и вкусной еды отяжелела и, когда Бачура ушел, сказала:
– А мы и праздники-то справить не справили, денег не было.
– Ты скажи, барынька, ты погреться зашла ко мне или, может быть, какое-нибудь сомнение есть?
– Сомнение! – твердо сказала Полина. – Жизни мне и другим хорошим людям нет из-за этой стервы. Все норовит, все норовит… и от бога его и от царя, и листовки и прокламации… А он ни в чем не виноват, потому что она хочет влюбить его в себя, стерва такая, что петли на нее мало. Только тогда и вздохну, когда узнаю, что ее землей засыпали…
– Так, так, – проговорил Пикунов. – Вот, господин Белов, прямое свидетельство… Архиповна, поди-ка прикрой ставни.
