Текст книги "На сопках Маньчжурии"
Автор книги: Павел Далецкий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 70 (всего у книги 117 страниц)
Куропаткин до обеда не выезжал со своего командного пункта. И так как никому не было известно, что командующий здесь, то никто не тревожил его на форту. Ординарцы разъехались с поручениями. Шел дождь. Звуки канонады то утихали, то усиливались.
Куропаткин писал в блиндаже. Все распоряжения его касались деталей отступления, чтобы не было никакой путаницы, чтобы даже самая малая часть была своевременно извещена о своем дальнейшем пути следования.
Генерал Харкевич, вытянув ноги, курил. Ивнев сидел неподалеку от него. Какую роль он, Алешенька, выполняет в этом самом большом бою эпохи? Сидит в блиндаже, слушает шум дождя и грохот канонады… И он – участник войны и ляоянского боя!
Вдруг мелькнула мысль: Куропаткин потому во время боя занимается расписыванием всех частей к отступлению, что к другой работе не способен! Вот главный его талант – мелкая штабная канцелярщина!
– Не послать ли Левестама с седьмым и девятым полками на поддержку Штакельберга? – спросил вдруг Куропаткин.
Харкевич промолчал, но полковник Данилов, начальник канцелярии штаба, сказал:
– Ваше высокопревосходительство, обязательно пошлите, у Штакельберга жарко.
Куропаткин написал распоряжение, последний дежурный офицер ускакал. Командующий вышел из блиндажа и остановился, поливаемый дождиком. Офицеры, за исключением Харкевича, вышли за ним.
Харкевич остановился, с сомнением глядя на сетку дождя. Алешенька, собирая бумаги, задержался тоже.
– Ваше превосходительство, – спросил он Харкевича, – вы полагаете, что Штакельбергу помощь не нужна?
Харкевич поморщился.
– Совсем не то, поручик… Я считаю, что наша беда в нашей раздвоенности. Из полководцев я особенно уважаю Барклая де Толли – очень умный генерал… И не боялся общественного мнения и даже осуждения! Алексей Николаевич еще задолго до войны разработал план войны с Японией. Суть плана в том, что в первый период мы слабее японцев, а во второй – сильнее. И в первый период мы отступаем – вплоть до Харбина. Понимаете? – Харкевич закурил. – Карт нет, театр войны неизвестен. Сейчас нам нужно отступать и отступать. А командующий раздваивается… Алексеев да Петербург!.. Понимаете? Войну нужно творить в тишине своей души, как художник творит картину. А мы допускаем любого барина путать наши планы. Наша задача: отступать спокойно, организованно, сдерживая пыл япошей! Зачем же здесь поддерживать Штакельберга? Вы посмотрите: дождь! Ни пройти, ни проехать. Как будет отступать артиллерия?
Куропаткин направился к коням. Харкевич застегнул пальто и вышел из блиндажа.
Алешенька вслушался в непрерывный пушечный гул.
– Если японцев можно победить здесь, а не у Харбина, к чему все эти мучения бесконечного отступления и затяжной войны? Нет, нет, – бормотал он, – это безумие! Я больше в это верить не могу. Не могу! И не хочу!
Куропаткин ехал по направлению к сопкам, затянутым дождем и дымом.
– Если дождь будет и завтра, – сказал Харкевич командующему, – то нашей артиллерии… да, по-моему, артиллерии и теперь уже не проехать.
Куропаткин нахмурился. Вот чего не мог предусмотреть самый кропотливо разработанный план отступления – дождя!
Кавалькада выехала на Мандаринский тракт. Еще издали слышался скрип китайских арб, скрежет в грязи по гальке и щебню кованых колес военных повозок. Тягучий гул непрерывного движения доносился сквозь все шумы боя.
Обозы двигались к Мукдену. Их было много, необозримо много, и спокойно-однообразное движение их несколько успокоило Куропаткина.
Вывозили госпиталя. Ивнев остановился у повозки с ранеными и заглянул под тент:
– Братцы, ну как там?
Раненые, мучаясь от тряски, лежали с вытаращенными глазами и стиснутыми зубами. Черноголовый солдат сидел, прижавшись спиной к передку. На изжелта-бледном лице нестерпимо сверкали глаза.
– Бьем их, ваше благородие, прямо косим. Им от нас спасу нет.
Куропаткин направился к 10-му корпусу. Но там было тихо, и он повернул к 3-му. Но до 3-го корпуса он тоже не доехал. Тучи опять стали сгущаться, вечер приближался, бой как будто затихал по всему фронту, и Куропаткин заторопился в штаб узнать про положение дел.
Ехал он опустив голову. Алешенька держался рядом с Торчиновым. Никогда он не чувствовал в душе такой пустоты: он вдруг ощутил, что победа невозможна. Армией командует образованнейший генерал. Если победа невозможна для Куропаткина, то для кого из современных русских генералов она возможна?
В штабе Алешенька шепотом спросил капитана Генерального штаба Савельева:
– Как дела, господин капитан?
Тот ответил громко:
– Японцы везде отбиты. Понимаете, Ивнев, победа!
Слово «победа» он произнес громко, легко; оно сорвалось с его уст совершенно отчетливо, и Алешенька сначала даже не понял этого слова, до того он был от него мысленно далек. Горячая радость охватила его. Он посмотрел на командующего. Тот читал донесения, и лицо его все светлело и светлело.
Над Ляояном в тучах показалось светлое пятно. Подул ветер. Ветер дул с запада, воздух там был чист, и только горячим запахом прелой земли тянуло оттуда. Дождь переставал.
Савельев сказал:
– Представляю себе торжество в России!
– А завтра? – с внезапным сомнением спросил Алешенька.
– Если со свежими силами Ойяма ничего не мог сделать, неужели вы думаете, что завтра с уставшими солдатами он победит? У него нет резервов.
В штабе царило настроение, подобное пасхальному. Сейчас, слушая командующего, Алешенька видел, что Куропаткин никогда и не думал об оставлении Ляояна.
– Штакельберг недоволен, – весело сказал Куропаткин, держа в руке донесение от Штакельберга.
Штакельберг доносил, что обещанный резерв – 7-й и 9-й полки – заблудился без карт, что генерал Левестам прибыл уже после шести вечера, и только с одним 7-м полком, самовольно считая, что излишне в распоряжение его, Штакельберга, давать два полка сразу.
– Левестам испугался, что Штакельберг заставит его наступать, – засмеялся Куропаткин. Теперь все возбуждало в нем веселость. – Решительно Георгий Карлович недоволен и делает мне выговор.
Харкевич засмеялся:
– Рассказывают, что в бытность свою в Варшаве командиром корпуса Штакельберг прославился тем, что прятался где-нибудь на Новом Свете или Краковском за колонной костела и зорко следил, как проходящий офицер откозырнет солдату. Терпеть не мог, если офицер одним пальчиком махнет к козырьку. Остановит такого офицера и раз десять заставит по уставу ответить солдату. Офицеры его ненавидели.
– В этом, между прочим, есть что-то хорошее, – сказал Куропаткин. – Разошлите приказ по войскам. Сообщите, что порт-артурцы в последнем штурме уложили тридцать тысяч врага, а наша славная Маньчжурская армия сегодня под Ляояном тоже отразила все атаки японцев. Владимир Иванович, составьте тексты телеграмм в Петербург и Мукден.
Канонада смолкла. Только отдельные неприятельские пушки подавали еще признаки жизни. После грохота в течение целого дня тишина чувствовалась как великое освобождение.
Алешенька вышел на улицу. Ветер очищал небо. Уже вся западная половина была светла. Чистые, душистые массы воздуха вторгались в Ляоян.
12Перед утром, еще в темноте, полковник Вишневский зашел проститься к жене. Нина слышала, как он говорил:
– Мумочка, я так решил, я солдат; а там подам прошение на высочайшее имя.
Нина опять заснула и проснулась от пушечных выстрелов. Вышла во двор. Разгоралась заря.
Горшенин сидел около аптечной палатки и выбрасывал из ящика пакет за пакетом.
– Что вы делаете, Горшенин? – закричал Нилов, который только что выбегал за ворота, потому что ему казалось, что за воротами он лучше будет слышать выстрелы.
– Лавочку решил открыть, – мрачно ответил студент.
– Что за вздор?! Какую лавочку?
– Приглашу китайских портняжек и буду им продавать вашу марлю.
– Позвольте, что это за иносказания? Сейчас не время для анекдотов!
– Хороши анекдоты, господин доктор. У меня познания в медицине не бог весть какие: но разве эта марля пригодна на войне? Ваши поставщики – чистейшие бандиты, а вы, принявший марлю, – преступник.
– Вы с ума сошли! – закричал Нилов.
– Везде наживаются, так еще на марле для раненых наживаются, сволочи!
– Позвольте, – сбитый с толку его спокойными ругательствами, спросил Нилов, – чем плоха марля?
– Видите ли, господин главный врач, аппретированная марля, которую мы получили, как я вам только что доложил, годится только для портных, врачу с ней делать нечего. Она содержит такое ничтожное количество крахмала, что при заваривании не дает липкой ткани, следовательно, после высыхания не получается фиксирующей повязки. На кой черт вы приняли эту дрянь?
– Перестаньте ругаться. Попробовали бы вы ее не принять! Я получил записку от Трепова.
– А скажите, пожалуйста, доктор Нилов, как это вы и все врачи терпите, что главным начальником санитарной части армии является некий генерал-лейтенант Трепов, не имеющий ни малейшего, ни в одном из колен своих, отношения к медицине?
– Бросьте ваши вопросики. Не я его назначал.
– Но вы ему подчиняетесь! Почему, когда этот остолоп, явившись в наш лазарет, понес околесицу и наорал на Нефедову, вы не вступились за нее и не погнали его к чертовой матери?
– Бросьте сходить с ума, что вы мне нотации читаете! Я не желаю быть Дон-Кихотом!
– А будь я на вашем месте, я бы, как честный человек, обязательно сказал: «Вы, ваше превосходительство, как известно, ни черта в медицине не смыслите, посему потрудитесь моему персоналу замечаний не делать». И он скушал бы, уверяю вас. А так из-за вашего нежелания быть Дон-Кихотом выговор получила не только Нефедова, исключительно превосходная сестра, но и вы, и Петров… Это, знаете ли…
– Какой там выговор! Каждому мало-мальски грамотному человеку понятно, что желтизна в трещинах тазиков – это не грязь, а осадок, который получается после первого кипячения растворов.
– Так почему же вы не сказали этого своему генерал-лейтенанту, вы, врач, интеллигентный русский человек?!
– Черт с ним! – вяло сказал Нилов.
– Браво! Наконец вы чертыхнулись! Только жаль, что заочно.
– Я вам открою еще одно достоинство генерала Трепова, – раздался из палатки голос Петрова. – В госпитале второй георгиевской общины он до того вошел во вкус своего начальствования над медициной, что самостоятельно поставил больному диагноз…
Горшенин захохотал и плюнул.
Нина мыла неподалеку циновки и подумала: «Господи, о чем это Горшенин? Ведь начался бой…»
Прозрачное утро стояло над Ляояном, и в этом прозрачном утре плыл тяжелый грохот пушечной пальбы и злой, ворчливый ружейный треск. Небо на востоке постепенно мутилось: завеса дыма, багровая в лучах солнца, тянулась к городу.
В первые часы раненых в лазарете не было. Доктор Нилов куда-то бегал, вернулся встревоженный. Сказал Нине, которая сидела около куба и следила за фильтрацией воды:
– Был на вокзале, хотел зайти к Державину, в санитарный поезд княгини Юсуповой, они богаты, попросить у них марли… Поезд их издалека виден, весь выкрашен в белую краску, как поезда членов императорской фамилии; смотрю, ищу, не вижу, не нахожу. Там, где он стоял, – красные товарные вагончики, правее – зеленые. Я туда, я сюда, – оказывается, уже укатили в Мукден! И лазареты Красного Креста, Тобольский, Гродненский и Новгородский, тоже укатили, еще ночью…
Он был встревожен, мял черную бороду, и на белом мягком лице его точно уходили внутрь черные, встревоженные глаза.
– Мы же дивизионные, Лев Семенович!
– Да, что-то будет, что-то будет…
Первые раненые поступили к девяти часам. Они были мрачны, говорили, что японская артиллерия засыпает все шрапнелью и шимозами; японцы, как мураши, идут в атаку. Но поступившие после полудня, когда уже шел дождь и горизонт исчез в тучах и дыму, не были так мрачны. Они рассказывали, что японцев бьют и что проходу им вперед нет.
Вишневская была бледна, расспрашивала раненых и со страхом смотрела на каждые носилки.
– Я раньше не боялась, – сказала она Нине. – Была уверена, что это невозможно. А теперь, понимаешь ли, он в таком состоянии…
«А мне, – с холодной тоской подумала Нина, – мне теперь не за кого бояться».
Раненые продолжали прибывать. Они страдали, и никакие Нинины печальные мысли не могли помешать ее работе.
Солдаты лежали в сарае, палатках, фанзах и просто на земле на циновках.
Изнемогая от усталости, Нина несколько раз в течение дня выходила на дождь, и дождь освежал ее.
В углу палаты протекла земляная крыша. Васильев полез на крышу со снопом соломы. Шум боя не затихал, доносился с той же стороны откуда и утром, и это означало, что русские не отступают.
В сумерки доктор Петров прекратил операции: лампы горели чересчур тускло. Он курил во дворе, сидя на ящике, и обсуждал с Ниловым вопрос о моторчике. Петров на той неделе где-то высмотрел и достал динамо, но мотора не было.
– Если поставить на динамо десять человек и заставить крутить – будет свет или нет?
– Оставь! Какой тут свет!
– Надо спросить Горшенина – он, кажется, физик.
Вечером дождь перестал, тучи поднялись. Нина вышла на улицу. Да, ветер подул с запада, он поднимал тучи и на широких небесных просторах быстро расправлялся с ними, угоняя их туда, к морю, на Японию.
Вернулся Горшенин, посланный в штаб, посмотрел на Нину, сказал:
– Сестричка, на вас лица нет… Ну а в общем благополучно, победа! Остаемся на тех же позициях. Собственными глазами читал приказ Куропаткина: «… завтра не ограничиваться пассивной обороной, а переходить в наступление по усмотрению командиров корпусов». Все-таки здорово, я даже не ожидал.
– Боже мой, как хорошо!
Как ни велико ее горе, но жизнь есть жизнь, – впервые за много дней она почувствовала удовлетворение: значит, вся эта кровь не напрасна!
Повозка с ранеными въехала во двор. Нина увидела смуглое лицо, запекшиеся губы, желтовато-огненный цвет щек. Все было воспалено, трудноузнаваемо. Но она узнала его:
– Корж! Ваня!
Побежала за солдатами, чтобы перенести раненых. Сердце тоскливо билось.
– Боже мой, вот и Корж, – шептала она.
Ветер приподнимал полотнища палаток, они вздувались и хлопали с мягким, приятно-полным по звуку треском. Нина сама выбрала циновку, на которую должны были положить Коржа, и приготовила все для того, чтобы осмотреть его раны.
– Вот сюда, вот сюда, – звала она солдат, – несите его сюда.
Коржа опустили на циновку.
– Ну вот, милый мой Ваня, – говорила Нина, принимаясь снимать повязки.
Глаза Коржа были полны радости. Такую радость она встречала уже не раз у солдат, вынесенных прямо из боя, в котором они побеждали; они даже ран своих не ощущали.
– Ну вот, Ваня, – говорила она, – вы молодец… вы когда ранены?
– В самом конце, Нина Григорьевна… некоторых ранило в начале, а я весь бой принял… Ох и досталось же им!.. А у нас подпоручика Шамова убили, патроны подвозил. Прямо в шею, тут же скончался. Подполковнику Измайловичу прострелили грудь. А Свистунов ничего, стоит живой и невредимый. Нина Григорьевна, я все хотел вам сказать: кто истинный герой, так это поручик Логунов…
Нина слабо улыбнулась. Что ж, светла должна быть память по герою!
– Как он повел нас на ту маленькую сопочку… да как скомандовал: «Рота, слушать мою команду… ротой командую я», – так у всех солдат мороз по коже…
– Да, конечно, – пробормотала Нина, осматривая раны, – очевидно, шрапнель ударила по икрам обеих ног.
– Так точно, Нина Григорьевна, шарахнуло по обеим. А потом, Нина Григорьевна, Ширинский приказывает, а поручик Логунов и капитан Свистунов…
– Не надо так много говорить, – остановила его Нина, думая, что у раненого начинается бред и что он путает то, что было давно, с тем, что было сегодня.
– А меня уж под самый вечер унесли… Поручик сам меня на повозку укладывал и в губы поцеловал, как брата.
– Какой поручик… Ваня? – запнувшись, спросила Нина.
– Наш с вами… Логунов, Николай Александрович.
– Ваня, не разговаривайте. А когда он вас устраивал на носилки? – спросила она шепотом.
– Перед самым вечером, Нина Григорьевна.
– Когда? Сегодня? – Она почувствовала, что едва может произнести эти слова, что руки, которыми она держит коробку с корпией, роняют эту коробку. – Но ведь поручик, ведь поручик… Ваня, вы опомнитесь!.. Ведь поручик… – говорила она, не отрывая своих глаз от глаз Коржа, ища и не находя в них следов бреда.
Тогда она схватила его за руку и прошептала с отчаянием, с ужасом оттого, что пробудившаяся надежда будет тотчас же разбита:
– Ваня, разве Николай Александрович не погиб под Тхавуаном?
И когда Корж рассказал ей о появлении поручика в роте накануне боя, она упала на землю и не могла остановить рыданий, потому что рыдало все ее тело, вся душа ее, потрясенная счастьем.
13В полночь майор Тэмай получил приказ оставить сопочку и вести батальон в новом направлении.
Передавали слова Ойямы: «Только немедленная победа заставит императора и народ простить нам наши неуспехи под Ляояном. Победить надо до первого луча солнца».
Ойяма ожидал контрнаступления Куропаткина, которое, при превосходстве в силах русских и при отсутствии у Ойямы резервов, должно было кончиться для японцев катастрофой.
Было темно, Тучи густо застилали небо. Маэяма и Юдзо шли рядом. Все были мокры, но Маэяма был мокр и грязен больше всех: он только что поскользнулся и упал в канаву, полную жидкой грязи, грязь забралась в рукава, за воротник, пропитала всю одежду.
Вот как оборачивался бой… Как же это так? Японская разведка и он сам всегда доносили о неподготовленности русских?!
Поле боя затихло. Русские и японцы утомились, дождь перестал, только грузное чавканье ног идущего батальона нарушало ночную тишину.
– Как вы думаете, – спросил Маэяма, – возможна ли контратака русских? Куроки всегда считал, что контратака Куропаткина и его генералов невозможна по той причине, что русские разучились наступать. Когда-то они наступали блестяще, но потом забыли эту науку. Нынешняя военная наука генералов царя Николая предполагает наступление только против хорошо им известных позиций. У нас же позиций нет, расположение наших войск непостоянно, при контрнаступлении русские должны наносить удары по живой подвижной силе. Мне кажется, на это они не решатся…
Донесся неясный шум. Так могла шуметь только вода, торопливо несущаяся по полям. В мирное время, слушая под кровлей своего дома шум воды, можно почувствовать поэзию, но сейчас громкий ворчливый голос потоков вызывал тревогу.
Сквозь ночную темноту проступила еще большая темнота – гора! Может быть, она занята русскими? Нет, батальон идет спокойно.
За горой батальон остановился, и роте капитана Яманаки дали одно направление, остальным – другое. Горел в лощине костер, около него сушилась группа офицеров. У приземистого офицера Яманаки спросил про дорогу.
– Не мешкайте! – посоветовал приземистый. – Атака начнется через полчаса.
– Куропаткин еще не наступает?
– Ничего не известно.
– А о генерале Куроки вы что-нибудь слышали?
– Ничего. Мы здесь воюем с утра и потеряли уже более двух тысяч человек. Очень надеемся на ваш фланговый удар.
– Да, да… – Яманаки простер над костром ладони. Он был точно в лихорадке. В этом бою он должен загладить свой проступок непонимания. Генерал Футаки будет удовлетворен.
Гора осталась позади. Небо посветлело. Скоро взойдет луна. Пусть будет светло. Неприятно умирать во тьме…
«Неужели все-таки и я умру сегодня? – подумал Юдзо. – Такой несчастный день! Я умру, а что будет с ней? Те несчастья, которые привели ее в Ляоян, вероятно, погубят ее».
– Не должно этого быть, не должно этого быть – бормотал он, всматриваясь в новое темное пятно среди темноты ночи.
Яманаки сказал:
– Я думаю, вот эта сопка и есть то, что нам нужно. Пройдем по ущелью, выберемся на тот склон и атакуем.
Но ущелья не оказалось там, где его предполагал капитан. Он засветил фонарик, сел на корточки и склонился над картой. Юдзо и младший лейтенант Косиро стояли рядом.
– Боюсь, мы заблудились, – сказал капитан. – Ущелья нет, и сопка как будто не та…
– Надо взять левее, – заметил Косиро, взглянув на часы. – Мы можем опоздать к началу боя.
– Да, да, поспешим!
Яманаки погасил фонарик, рота изменила направление. Грязь стала гуще, движение замедлилось. Яманаки подбадривал солдат:
– Ничего, ничего… постарайтесь… бой начнется через полчаса. Я знаю вас, вы всё преодолеете…
Юдзо подумал: «Таково завершение человеческой жизни! Люди были зачаты, рождены, выросли – и вот теперь идут для того, чтобы их убили! Какая несправедливость, какое искажение природы!»
Когда взобрались на бугор, увидели перед собой ту же тьму. Куда идти во тьме? Вдруг вырвался луч. Страшный, широкий, ослепительный, мертвенный…
Все бросились наземь. Луч, как широкая дорога, лежал на поле. Видно было, как катилась через него вода, как немного дальше покачивался гаолян. Вот луч пополз, сейчас осветит сопку и бугор около сопки…
Юдзо закрыл глаза. Отвратительное впечатление, какое-то подобие смерти, вызывал в нем этот луч. Именно такой свет должен быть в загробном мире.
Яманаки сказал, приподняв голову:
– Если мы пролежим еще десять минут, мы опоздаем.
– Мне даже смертью не искупить своей вины, – сказал он через несколько минут. – Я заблудился.
Луч погас так же неожиданно, как и вспыхнул. Яманаки разослал разведчиков. Но душа его потеряла равновесие, и, не дождавшись разведчиков, он снова повел роту.
И вдруг ночную тишину разорвал ружейный огонь. Он возник сразу в нескольких местах, и сейчас же его покрыл рев орудий.
Начался ночной бой.
Яманаки побежал. Юдзо бежал за ним. По вязкой земле бежать было невозможно, и тем не менее люди бежали. Но бежали они очень медленно, и бег этот походил на бег во сне, когда человек напрягает все силы и с ужасом чувствует, что не движется с места.
Капитан бежал, не зная куда. Юдзо догнал его, поймал за рукав.
– Господин капитан, куда мы бежим?
– Туда! – крикнул Яманаки. – Ничем не смыть бесчестия: мы опоздали!
– Тем не менее остановитесь, за вами рота!
Яманаки остановился, опять зажег фонарик. Руки его дрожали, повязка с раненого глаза сползла, обнажив грязную кровавую впадину.
– Если мы заблудились, – сказал Юдзо, – нам надо вступить в бой самостоятельно.
– Вы правы. Всего мог я ожидать, но не такого бесчестия… Где эта проклятая гора Маэтунь?
– Идем, идем, – звал Маэяма. Он дрожал от волнения, он видел перед собой тьму, рассекаемую вспышками залпов, блуждающие полосы прожекторов и какое-то зарево в правой стороне горизонта, оранжевое зарево живого земного огня.
Рота пошла на зарево. Может быть, это и была гора Маэтунь, а может быть, они приблизились к какой-нибудь другой сопке, – теперь было все равно, теперь единственное спасение было в смерти.
Овраг. Юдзо поскользнулся, упал на спину и съехал вниз. Ноги уперлись в мягкое; сначала он подумал – рыхлая земля, по потом понял – тела! Овраг был полон тел, мертвых и еще живых.
Неслись хрипы и стоны, неясные слова, возгласы: просили воды, спрашивали, не санитары ли. В этом ужасном бою санитарная служба не рассчитала своих сил. Ночь опустилась раньше, чем санитары обошли места боев.
Из-за скалы блеснули факелы. По ущелью двигались рота саперов и батарея. Кони, колеса, прислуга давили мертвых и живых, которые только что просили воды.
Оранжевое зарево с правой стороны стало шире. Змейки вспышек очерчивали окопы и неровными пучками определяли движение наступающих.
Юдзо думал, что неприятель еще сравнительно далеко, но вдруг совсем близко затрещали пулеметы. Раздались крики, какие издают люди, неожиданно для себя задетые пулями. Невольно Юдзо пригнулся, и все пригнулись, артиллеристы яростно ударили по коням.
– Скорее, скорее! – кричали саперы. – Нас здесь всех перестреляют!
Рота остановилась в маленькой котловине, Далекое зарево освещало ее призрачным светом, Яманаки выхватил саблю, оглядел солдат и сказал:
– Мы участники грозной битвы. У нас должна быть не готовность умереть, но твердая решимость живыми не вернуться из боя! Мы должны принять сейчас название: рота, обреченная на смерть! Наша цель – гора Маэтунь, место нашей гибели и место нашей славы!
Он взмахнул саблей и выбежал из котловины.
Японская артиллерия вступила в бой. Багровое пламя поднималось над теми местами, где падали шимозы. Сквозь дым видно было, как взлетали доски, прикрывавшие блиндажи; через минуту они вспыхивали. Пламя гигантских костров опоясывало с этой стороны Ляоян.
Яманаки, бежавший впереди, все оборачивался, все потрясал саблей и звал за собой.
До горы не добежали. Точно из-под земли раздалось русское «ура», мелькнули штыки, закипел рукопашный бой.
Юдзо увидел младшего лейтенанта Косиро, который шел с винтовкой наперевес, у пояса его болтался обломок сабли.
Уже несколько раз Юдзо отбивал удары русского штыка. Рота то подавалась вперед, то отступала.
Наконец она дрогнула. Солдаты стали пятиться, рассеиваться, потом побежали, потом, спасаясь от огня, бросились наземь.
– Лейтенант Футаки, лейтенант Футаки, – кричал кто-то. Юдзо узнал голос Ясуи.
Ясуи подбежал, присел.
– Господин Футаки, – сказал он дрожащим голосом, – вы теперь очень важный человек… Капитан Яманаки погиб. Теперь вы командуете ротой. Направо от нас остатки полка, который наступал вдоль Мандаринского тракта. У них не осталось ни одного офицера. Они спрашивают вас, что им делать. Какая жестокая ночь! Я чувствую, никто из нас не доживет до утра.
Юдзо слушал его слова и вглядывался в неверные огни боя, то вспыхивавшие, то погасавшие. Тучи опять низко стлались над землей, точно они собрались хоронить несчастных заблудших людей, занятых уничтожением друг друга.
Он призвал трех солдат и послал их в ночь, в темноту, найти начальника соседней части и узнать, какие сейчас задачи и распоряжения.
Бой продолжался. Судя по звукам стрельбы, японские части снова двигались на деревню Гудзядзы. Желтые полосы всплескивались в небо. И эти всплески желтого пламени производили зловещее впечатление. Точно это были вопли… Вопила земля, разрываемая снарядами, пронзаемая пулями.
За холмами, в темноте ночи, Ляоян… При стремительной победе, конечно, Юдзо нашел бы в городе Ханако, – после многодневной борьбы неизвестно: ремесленная школа может выехать и затеряться в беспредельных пространствах России. А если Ляоян и вовсе не будет взят?
Посланные солдаты долго не возвращались. Наконец вернулся один. Он нашел неподалеку батальон майора Сугимуры, майор приглашал лейтенанта к себе.
Бой не умолкал. Приказ Ойямы победить русских до первого луча солнца был в действии.
Майор Сугимура стоял около фонаря и читал бумажку.
– Это вы командир роты? Гора Маэтунь должна быть взята. Приведите сюда своих людей. Ночные атаки нужно производить густыми колоннами. У русских превосходные винтовки, я с огорчением убедился, что наши, но сравнению с ними, не стоят ничего. Будут огромные потери, но другого выхода нет. Атака за атакой – вот наша надежда. Через полчаса – новое общее наступление.
«„Атака за атакой“ – вот и все наше военное искусство!» – подумал Юдзо.
Едва его рота успела присоединиться к батальону, как Сугимура приказал наступать.
Снова бежали, шли, падали. Падали потому, что спотыкались, и падали потому, что умирали… Рев русских батарей усилился. Создавалось впечатление, что русские ввели в бой новые части.
– Там Ляоян! – кричал Юдзо, поворачиваясь к неясным теням бегущих за ним.
– Там Ляоян! – слышал он голос Маэямы.
У проволочных заграждений остановились.
– Саперы режут проволоку, – передавалось по рядам. – Ложитесь, ждите…
Рвалась шрапнель. Вдруг на склоне сопки поднялось высокое светлое пламя. Откуда оно, что горит?
Горели смоляные бочки, заготовленные русскими. Огонь уничтожил ночную скрытность, русские отлично видели японцев, шевелившихся у проволоки, и осыпали их пулями.
– До первого луча рассвета! – передавали по японским цепям. – Так приказал Ойяма… Вперед, вперед!
Японцы хлынули в бреши, проделанные саперами. Но за брешью их встретил пулеметный огонь, Юдзо упал: это Ясуи схватил его за ногу и заставил упасть.
Теперь японцы лежали за проволочными заграждениями и не могли двинуться ни назад, ни вперед. Русские выбегали из окопов… Пулеметный огонь утих. Юдзо вскочил, солдаты его вскочили за ним. Их было немного, меньше половины роты. Сугимура уже стоял с поднятой саблей.
– Банзай! – закричал он, стараясь заглушить русское «ура». Но заглушить не удалось, солдаты его закричали вразброд, им было не до крика, они поднялись и стояли, вместо того чтобы броситься навстречу русским.
– Рота Футаки, вперед! – крикнул Юдзо, понимая, что если русские ударят с налету, то от японского батальона не останется ничего.
Этот новый рукопашный бой был короток, Русское «ура» раздавалось со всех сторон. Почему? Юдзо отлично видел, что русских немного, победа над ними была возможна: разбить их, занять окопы и оттуда наступать дальше! Тем не менее русские побеждали… Какая-то неодолимая стойкость была сегодня в каждом русском.
И японцы начали отступать. Через проходы в проволочных заграждениях они бежали бегом и дальше бежали бегом.
Русские не преследовали. Какое счастье, что они не преследовали! Огонь на склонах холмов погас. Спасительная тьма окутала отступающих.
Юдзо шел сзади. Впервые он чувствовал нечто напоминавшее отчаяние.
– Неужели поражение?
Не подобрали ни раненых, ни убитых. Собрались на том же склоне сопки, откуда наступали.
Майор Сугимура лежал прямо на мокрой, грязной земле. Молчал. Уцелевшие офицеры и солдаты тоже молчали.
Так прошел час, может быть, больше. Орудийная стрельба затихла. Все реже и реже ружейные залпы.
Раздалось шлепанье конских копыт по грязи. Всадники подъехали, заговорили.
– Майор Сугимура?
– Вот майор Сугимура.
Майор Сугимура поднялся. Ему вручили конверт. Засветили спички, фонарика уже не было. Майор читал приказ.
В темноте сказал:
– Сейчас приступлю к выполнению.
Юдзо подошел к нему, спросил тихо:
– Я Футаки, каково приказание?
– Отступать на исходные, утренние. Приказ написан грустными словами. Я очень опасаюсь, очень опасаюсь…
Когда Юдзо вернулся к своим, Маэяма сказал ему:
– У меня в кармане лежал запечатанный приказ вашего отца. Я должен был прочесть его в назначенный час. Этот час наступил, я прочел его. Он дан на случай нашей неудачи. Я должен вас на время покинуть, и я хочу вам сказать: я вам прощаю все – вы дрались великолепно.
– Сожалею о том, что мы расстаемся, как никогда не сожалел. Куда же вы?
– Туда, куда мы не пробились силой.
– В Ляоян?
Неожиданная мысль мелькнула в мозгу Юдзо. В первое мгновение она показалась ему безумной, но в следующее он понял, что исполнит ее.
Младшему лейтенанту Косиро он сказал:
– Передаю вам командование ротой. Сам ухожу в разведку. Боевых действий до утра не предвидится.
И тотчас же отошел, чтобы помешать Косиро задать какие-либо вопросы.
