Текст книги "На сопках Маньчжурии"

Автор книги: Павел Далецкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 117 страниц)

– Командующий знает, – торжественно проговорил Алешенька, снова чувствуя в себе ту веру в Куропаткина, которая была у него в Москве, и радостную готовность умереть, но победить.

Остен-Сакен поехал на левый фланг, Алешенька – на правый. Два казака двигались впереди него. Копыта коней чавкали по мягкой земле. Кони то скользили, то спотыкались. Тихо в русском стане. Устали от переходов, рытья окопов, дождя.

Но люди не спят. Весть о завтрашнем бое уже разнеслась. Кое-где дымят костры – защита против комаров. Головы поворачиваются на звуки конских копыт.

«Да, вот он, бивак перед боем, – думает Алешенька, жадно вглядываясь в неясные тени, вслушиваясь в тихие разговоры. – Где только не доводилось воевать русскому солдату! В Италии, в Швейцарии, в Германии, на полях Франции, на Балканах, а вот сейчас в Маньчжурии».

У ближайшего костра он соскочил с коня, вынул папиросу и попросил огонька. Плечистый солдат выхватил из костра горящую веточку и поднес поручику.

– Ну, как? – спросил Ивнев, разглядывая освещенное костром лицо солдата.

– Ничего, вашбродие, будьте спокойны.

Солдаты сгрудились вокруг поручика. Алешеньке хотелось сказать что-нибудь очень умное и простое, чтобы его сразу поняли, поняли, что он свой, то есть тот, кто вместе с ними готов умереть, но ничего такого не приходило в голову, и, вместо слов, он торопливо достал портсигар, раскрыл и дрогнувшим голосом предложил:

– Курите, братцы!

Руки потянулись к папиросам.

– Барские!

Алешеньку кольнуло это слово, но папиросы в самом деле были барские, недоступные народу, и он только просительно повторял:

– Курите, братцы, курите!

– А что, «его» много? – спросил широкоплечий.

– Неважно, сколько «его», ведь с нами Куропаткин!

«Да, да, – думал Алешенька, садясь на коня, – вот он, наш народ, он все вынесет и победит. И как хорошо, что я русский».

Засулич и его начальник штаба полковник Кучеров спали, Алешенька разбудил генерала и передал приказ Куропаткина.

Засулич долго раскуривал сигару. Сидел он на каком-то ящике, в нижней рубахе. Седые волосы барашком покрывали грудь, Уничтожая комаров, он то и дело шлепал по ней ладонью.

– Все, поручик, будет сделано. Одного только жаль: нет со мной моего второго корпуса. Оставили его, к чертовой матери, в Порт-Артуре Стесселю. А меня, к чертовой матери, заставили командовать батальонами третьего корпуса. Ни черта они по сравнению с моими не стоят.

– Но почему так? – пробормотал Алешенька.

– Уж потому, поручик! – грубо сказал Засулич, хлопая себя по груди.

Алешенька отправился к центру, который занимал генерал Романов.

10

Рассветало, когда Куропаткин выглянул из палатки. Лагерь оживал. Слышались голоса, раздавалась команда. В соседней роте успели сварить чай, солдаты бежали с котелками. Куропаткин подставлял ладони под струю из ведерка, плескал воду на лицо и фыркал.

– Ну, с богом! – сказал он Алешеньке.

Командующему подвели коня. Торчинов сидел уже на своем, с биноклем, подзорной трубой и складным стульчиком. Небо на востоке становилось светлее и выше.

Небольшая группа всадников направилась к вершине сопки, откуда удобно было наблюдать за ходом сражения.

Подъем на вершину занял полчаса, и, когда Ивнев глянул вперед, он увидел долины, покрытые густым молочным туманом. Казалось, могучие реки бесшумно плескались в крутые каменистые берега.

Зрелище было по-настоящему прекрасно, и особую силу всему придавал неяркий свет зари.

В этом тумане наступали полки!

– А что ж, туман нам очень кстати, – проговорил Куропаткин и протянул руку.

Сейчас же к нему подскочил Торчинов и вложил в руку бинокль. Но бинокль мало помогал: перед глазами клубился туман, отливая сизыми, перламутровыми тонами, – вот все, что можно было рассмотреть.

Куропаткин сошел с коня и сел на стульчик. Торчинов стоял около него с подзорной трубой. Остен-Сакен расположился неподалеку над картой. Ивнев подумал: «Зачем ему карта, ведь на ней ничего нет».

Туман, в котором наши незаметно подберутся к японцам, так ободрил Куропаткина, что он подавил свое всегдашнее многомыслие и сосредоточился только на том, чтобы победить.

Полчаса сидел он неподвижно на стульчике, наблюдая, как налетал ветер, как колыхался и плыл туман мимо большой сопки, – ее должен был атаковать центр! Может быть, солдаты уже поднялись по склонам и сейчас покажутся на вершине?

– Ваше высокопревосходительство! – крикнул Ивнев.

Он увидел в бинокль батальон, вынырнувший из тумана.

Солдаты были в ржаво-желтых рубахах, шли ровно и стройно, издали казалось – солдат к солдату, штык к штыку.

Сейчас должны застучать пулеметы, винтовки, взлететь и разорваться японская шрапнель. Каких-нибудь полтораста саженей осталось до гребня сопки!

Сердце Алешеньки бешено колотилось, точно он сам подымался по этому склону, точно над ним сейчас должна была разорваться шрапнель.

Однако японцы молчали, Почему? Что они задумали?

В эту минуту ветер усилился, проник в толщу тумана и разметал его. Сизые клочья полезли вверх по сопкам, солнечные лучи ворвались в долину, все стало праздничным, нарядным: ослепительно белый туман, изумрудные склоны, голубое небо, колонны русских солдат…

Вот оно, солнце, играющее на остриях штыков!

Торжественная и страшная минута! Сколько Алешенька о ней думал!

Куропаткин по-прежнему сидел на стульчике, положив на колени руки. Он одерживал победу.

Батальоны достигли гребня. Японцы не стреляли. Громкое «ура» донеслось со склонов Горбатой сопки, батальон за батальоном исчезали по ту ее сторону. Японцы не стреляли. Они не подавали признаков жизни.

– Ваше высокопревосходительство?. – недоумевающе проговорил Алешенька.

– Да, да… сейчас мы узнаем…

Командующий сел на коня. Прямо спуститься в долину было невозможно: обрывистые крутые склоны, нагромождение скал, ручьи, бегущие через каждые десять шагов и разрыхлившие землю. Нужно было ехать вокруг.

Алешенька двигался впереди, поминутно оглядываясь на Куропаткина и его свиту: полководец вступал в непосредственное руководство своими войсками!

Когда, описав полукруг между сопками, Куропаткин спустился в долину, ее заполняли наступающие колонны Левестама. Куропаткин подозвал генерала:

– Что случилось, это же не ваше направление?

– Ваше высокопревосходительство, наступать на моем участке невозможно – болото, солдатам по колено. Я ударю отсюда.

– Торопитесь, торопитесь. Романов наступает на вашем правом фланге… По-видимому, успех, – обронил Куропаткин.

Туман исчез. Были зеленеющие склоны гор, пегие рубахи солдат, небо, делавшееся все выше и прозрачнее.

Солдаты шли весело.

– Надеюсь, братцы, постараетесь! – кричал Куропаткин.

– Здравия желаем, вашдительство!

– Доложу государю императору о вашей победе!

– Ур-ра! Ур-ра!

Стрелки карабкались на сопку, скользили, падали, тут же подымались.

Куропаткин выхватил шашку. Поднятая над головой, она засияла в лучах солнца.

Из кавалькады Куропаткина Алешенька первым взобрался на вершину сопки. Перед ним раскинулась овальная долина, сжатая к югу пологими горами. По долине двигались наши войска. С левой стороны спускались батальоны Засулича, В небе реял воздушный шар.

Веселое, радостное зрелище: утро, много солнца, свежести, бодрое наступление полков! Вот она, война!

Куропаткин стоял на серой сверкающей скале и смотрел в бинокль.

Он не видел ни одного японца.

– Поезжайте к Егорову! – приказал он Ивневу.

Алешенька поскакал. Дождь наделал беды, всюду текли потоки, ноги коня глубоко погружались в размягченную, зыбкую землю.

Шар спустился. Егоров выскочил из корзинки. Он разминал члены и не торопился что-либо сообщать.

– Господин капитан, ну что? Командующий ждет…

– Ждет? – переспросил Егоров, осматривая сапоги, к которым сразу налипло сто пудов грязи. – Кого ждет? Японцев? Японцев нет. Ушли.

– То есть как «ушли»?

– Ушли, предположив, что мы будем наступать. Когда я взлетел, было еще темно. Да их и всего-то было немного, не больше батальона. Чаю! – вдруг крикнул Егоров. – Творогов, чаю! Совсем закоченел, извините.

– Сейчас буду варить, вашскабродие.

– Поручик, стакан чаю.

– Что вы! Это такая неожиданность. Неужели ни одного японца?

– Абсолютная чистота. Враг отступил. Есть время попить чайку.

Алешенька поскакал назад. Свежесть воздуха таяла с каждой минутой. Вот от гранитной, красной с синими прожилками скалы ударило жаром, в ущелье уже невозможно дышать. Расстегнул воротник.

– Японцы ушли! Что это значит? – бормотал Алешенька, испытывая тяжелое разочарование. – Но как это может быть?

Куропаткин еще издали закричал:

– Ну, докладывайте, докладывайте, поручик!

Не соскакивая с коня, Алешенька доложил:

– Ни одного японца, ваше высокопревосходительство. Все ушли. Егоров предполагает: из боязни нашего наступления. А было их всего с батальон.

Куропаткин изменился в лице.

– Ваше высокопревосходительство, – тихо спросил Алешенька, – что же это такое?

Куропаткин криво усмехнулся, сложил подзорную трубу и протянул ее Торчинову. Лицо его стало грузным и усталым. Спотыкаясь, поднимая на сапогах комья липкой грязи, он подошел к уступу скалы и сел. Достал портсигар, руки его дрожали. Он поймал улыбку Остен-Сакена, довольного тем, что японцев не оказалось, а победа тем не менее есть, ибо сопки, которые нужно было занять, заняты, и сказал Алешеньке:

– Вы спрашиваете, что это такое, милый Алешенька? Куроки сюда и не ходил вовсе… А генерал-то Левестам, – он усмехнулся, – генерал Левестам оставил перевалы… Вот результат нашей разведывательной службы!

И тут Алешенька понял всю глубину несчастья: из-за обходного движения Куроки армия получила приказ оставить Ташичао, а обходного движения-то и не было. Значит, армия отступает с важнейших позиций, не будучи вынужденной к тому ни силами противника, ни обстановкой.

Это было настоящее поражение. И не только потому, что теряли важнейший пункт, но и потому, что армия, которую только что убедили, что больше она не будет отступать, отступила вновь.

Куропаткин смотрел перед собой. Вот они, яркие утренние долины и горы, только что казавшиеся ему местом его победы.

Но вместе со стыдом и разочарованием было облегчение оттого, что решительная минута отсрочена, что она наступит под Ляояном, в отлично укрепленном районе, куда подойдут новые корпуса.

– Ну-с, – сказал командующий, – прекратим движение колонн. Батальонам взять направление на Хайчен.

11

Разведчики улеглись на краю поля.

Рядом была дорога, а за ней, в двухстах шагах, деревня, обнесенная земляной стеной, размытой у подножия сопки. То, что на сопке издали представлялось Логунову окопами, теперь оказалось простыми неглубокими овражками.

Нет, японцы не окапывались, они не ждали нападения.

У крайней фанзы над костром кипел котел. Японцы занимались всеми теми делами, которыми занимаются солдаты всех армий на биваках: чистили оружие и обмундирование, суетились во дворах, перебегали из фанзы в фанзу, разговаривали друг с другом весело и беззаботно, забывая о том, что они на войне, то есть накануне смерти.

Вот в расстегнутом кителе и босиком низкий, широкоплечий офицер. В бинокль лицо его совершенно близко, губы шевелятся, выбрасывая неслышные, судя по выражению лица добродушные слова.

Все ясно. Скорее назад, к Свистунову!

Свистунов со своим ушедшим вперед батальоном решил овладеть деревней.

Он внимательно обдумал план атаки и сейчас излагал его на опушке дубового леса, стоя на коленях в кустах. Хрулев высоко закинул голову, вслушиваясь в отрывистые слова командира батальона. Около него сидел Радомышельский, полный, с выпученными глазами, командир 3-й роты. Шапкин, надвинув на лоб фуражку, смотрел в землю. Пальцы его скрещенных рук окаменели. Шульга поглядывал на него искоса, в глазах его блестел раздраженный огонек.

Свистунов решил овладеть деревней до подхода полка. Он не был уверен, какой образ действий изберет Ширинский. Скорее всего, пожелает тихонько проследовать мимо деревни. А ничего не могло быть опаснее, как оставить в тылу полка батальон противника, к которому с минуты на минуту могли подойти еще батальоны.

Итак, для отвода глаз – фронтальное наступление. Настоящее – со стороны сопки. Сил достаточно. Неужели мы своим батальоном не побьем японского батальона?

…Роты выступили. Уже вечерело. Канонада у Ташичао не смолкала. Ухо привыкло к раскатистому грохоту, и грохот этот успокаивал, говорил, что бой продолжается, что русские не отступают.

Шапкин, подойдя с ротой к гаоляну, повернулся к солдатам, снял фуражку, перекрестился:

– С богом, братцы!

На этот раз по гаоляну шли легче, друг за дружкой, прокладывая тропу, ориентируясь на гребешок сопки. Шапкин то и дело сверялся с часами. Слева затрещали выстрелы. Это двинулся в атаку Шульга. Шапкин должен ударить через четверть часа после него.

Не опоздать бы! Хорошо вечернее небо. Сколько раз думали об этом люди, идя в бой! Сколько боев было на земле перед вечером!

В условленное время рота Шапкина, выйдя из гаоляна, устремилась по оврагам к размытой части стены.

Японцев тут было мало, главные силы отражали фронтальную атаку Шульги.

Емельянов бежал рядом с Коржом.

В душе своей в последние дни Емельянов решил, что война есть работа, как и всякая другая, и если богом эта работа допущена, то нужно поскорее справляться с ней. Сейчас его пронизывало чувство, в котором он не мог дать себе отчета. Страха не было, но что-то щемило, захватывало дух, точно он собрался прыгнуть с колокольни, заранее зная, что если прыгнет, то не убьется.

Ему запомнилась сухая коричневая земля, неровная, комкастая, которая будто сама подкатывалась под ноги, какой-то пышный ивовый кустик, на который он с размаху прыгнул и раздавил сапогами, потому что обегать его было некогда. Японские залпы сотрясали воздух. Изредка он слышал свист и как бы пошлепыванье в воздухе пуль, потом залпы заглушали все.

Справа и слева бежали солдаты его взвода, постепенно отставая. Один Корж долго бежал рядом, наконец отстал и он. И как подкатывалась Емельянову под ноги земля, так подкатился и овражек, занятый японцами. Мгновение Емельянов думал, что делать, но делать можно было только одно – прыгать. И он прыгнул в овражек, точно с горы в пропасть.

Овражек был неглубок и неширок, в склонах его проступал щебень; японец, согнувшись, передергивал затвор винтовки.

С легким вздохом, как он это делал, разрубая сырую лесину, Емельянов ударил японца штыком, однако удар получился несерьезный, некрепкий; должно быть, штык скользнул по пуговице. Лицо японца перекосилось, от толчка он выпустил винтовку и раскинул руки, и тогда Емельянов вторично ударил его штыком пониже поясницы, штык вошел глубоко, и японец, тяжело крякнув, сел на землю.

И сразу же спокойствие наполнило Емельянова. Не было ни стыда, ни отвращения оттого, что он убивает. Он почувствовал себя за делом, как бывало в хозяйстве, и, чуть полуобернувшись, увидел, что на него со штыком наперевес бежит второй японец. Не добежав нескольких шагов, японец остановился и подпрыгнул на месте, приноравливаясь ударить, и вдруг передумал. Должно быть, Емельянов, только что вытащивший из тела убитого штык, был страшен, и японец, не целясь, дважды выстрелил с руки. Это подпрыгивание и слепая стрельба сгубили его. Он точно сам наткнулся на русский штык.

Сбоку наскочил третий. Емельянов, простодушно в эту минуту уверенный в своей неуязвимости, хотел и третьего опрокинуть так же деловито и спокойно, но поскользнулся и упал; это спасло его: удар противника, который он на этот раз не сумел бы предупредить, пришелся по воздуху.

Поднялся Емельянов мгновенно, оглушил врага кулаком, увидел Коржа, и оба они погрузили свои штыки в упавшего японца.

В эту минуту Логунов прыгнул в овраг.

– Ура! – закричал Корж. – Ура!

Японцы группами и в одиночку бежали в деревню, и вид бегущих японцев до того был приятен, что Корж снова закричал «ура». Логунов собрал своих и чужих солдат и повел их на деревню. Он думал, что он первый ворвется туда, но, к своему удивлению, около фанз разглядел сдвинутую на затылок фуражку Шапкина и его самого с шашкой в руке. Тихий и даже робкий штабс-капитан оказался впереди солдат и его, Логунова!

Японцы стреляли из-за домов, и, как всегда, когда сражение проигрывается, проигрывающая сторона стреляла вяло и неметко.

Логунов эту одерживаемую сейчас победу ощущал не как победу в маленькой и случайной стычке, а как победу всей русской армии, как часть той победы, которая добывалась сейчас на полях Ташичао. Он обогнал Шапкина. Шапкин что-то крикнул ему. Логунов не разобрал, но, и не разобрав, знал, что Шапкин приказывает ему выбить врага из ближайших домов.

В деревне схватка снова разгорелась. Японцы бросили против ворвавшихся русских полторы роты, но этим они ослабили фронт, и Свистунов лично повел в атаку З-ю и 4-ю роты.

Дух победы сопутствовал русским, делал их храбрее, сметливее, сильнее. Дух поражения парализовал силы японцев.

Стрельба в деревне смолкала.

Логунов сидел на камне возле колодца и пил воду. Пить сырую воду запрещалось, по сейчас невозможно было не пить, и поручик опустошил целую фляжку.

Его все радовало. Сырая вода, которую нельзя было пить, но он пил; камень, серый с прозеленью, на котором он сидел; фанза с распахнутой дверью, где копошился Емельянов, решивший сварить в огромном котле чай для всего взвода.

Свистунов стоял на деревенской стене и осматривал путь отступления японцев: узкая дорожка исчезала в горах, в настоящее время уже пустынная.

– Павел Петрович! – окликнул его Логунов.

– Пока все в порядке, – сказал Свистунов и улыбнулся. И в этой улыбке было то, что для своего выражения потребовало бы многих и многих слов.

– Да, победили, – ответил на эту улыбку Логунов.

– Мы тут доброе дело сделали, освободили медиков: сестру и санитара. Слышал? Сестрица, глазам не верю, – барышня, с которой я познакомился в Ташичао во время раздачи царицыных подарков, и премилая.

– А как медики попали к японцам?

– Возвращались откуда-то из-под Мадзяпу…

– Японцы не вздумают отбивать деревню?

– Те, что лежат, не вздумают. От остальных нужно остеречься. Ширинского встретим торжественно.

– Ругать будет: ведь он не отдавал приказа вступить в бой.

– Ошалеет от радости: первая победа. Пусть над одним батальоном.

На совещании офицеров Свистунов хотел знать малейшие подробности боя: где и какое было сопротивление, как вели себя солдаты. Раненого Хрулева на совещание принесли. Он лежал бледный, его кирпичный загар вдруг слинял, пушистые усы обвисли.

– Не повезло, не повезло, – говорил он, – большого я росту, удобно по мне стрелять.

– Успех несомненен, – сказал Свистунов, батальоном мы разбили батальон, занимавший удобную для обороны позицию и более сильный по своему составу. Итак, японцев можно бить.

– Тебе бы корпусом командовать, Паша! – вздохнул Хрулев.

– До корпуса я буду командовать ужином. На ужин будет порося, однако вместо гречневой каши предложим к нему кашу из гаоляна. Но за ужином будет у нас дамское общество! Не изволили видеть сестрицу?

– Видел, – поморщился Хрулев, – отвратительная! Истерзала меня: моет, жжет, бинтует. Говорю: «Оставьте, и так заживет». Никакого внимания. Без сердца.

– Если ты ничего другого не приметил в сестре – значит, ты серьезно ранен, – с беспокойством заметил Свистунов.

Ужин накрыли на циновках возле фанзы. Долго ожидали сестру. Посланный за ней сообщил, что она освободится не скоро.

– Невежливо, но, что поделать, приступим! – решил Свистунов.

Поросенок пропах дымом, отдавал неприятными привкусами, но тем не менее был хорош.

Всегда молчаливый, Шапкин говорил без устали. Причем то, что он говорил, не имело никакого отношения к только что минувшим событиям. Он рассказывал, как генерал Гродеков гулял в дождливую погоду по улицам и вылавливал вольноопределяющихся в калошах. Логунов не хотел об этом слушать, он вообще не хотел ничего слушать. Он отошел в сторону, растянулся на соломе и весь отдался ощущению покоя. Покой шел из глубины вечернего неба, от радостного сознания успеха, из воспоминаний о том, как все было. Потом воспоминания поднялись выше, в мир, где отсутствовали убитые и умирающие, где шумел поток в черемуховом распадке, где по лесенке, вырубленной в земле, сходила любовь. Это был совсем другой мир, и сейчас Логунов не мог понять, как сосуществуют эти два мира. Невероятное смешение всего на земле!

Он заснул, потому что не нашел ответа в вечереющем небе, потому что не мог шевельнуть ми одним членом, потому что не мог поднять век…

Проснулся от кошмара: ему привиделось, что японцы начали атаку, а он не может найти своего шарфа. Шапкин кричит: «Подпояшься веревкой!» По Логунову отвратительна веревка, и, чувствуя нарастающий ужас, он пополз по земле в поисках злополучного шарфа.

Как только Логунов понял, что японское наступление ему приснилось и шарф при нем, он испытал блаженство.

Рядом горел костер. Высокое оранжевое пламя неподвижно стояло в черном воздухе. Около костра сидели Свистунов и вполоборота к Логунову женщина. «Должно быть, сестра», – подумал Логунов.

Сестра настойчиво отказывалась от коньяка.

– Вы же боевая сестра, – уговаривал капитан, – и должны понимать все боевые радости. Выпить после боя – радость.

Сестра что-то ответила, потом пила чай и рассказывала; Логунов слышал не все – она говорила тихо, и треск костра и еще какие-то шумы заглушали ее голос. Он старался вникать в слова, по вдруг поймал себя на том, что ему просто приятно слушать ее голос. Бывает же в природе такое сходство. Закрывал глаза, слушал треск костра, солдатские голоса, доносившиеся с улицы, и этот голос.

Свистунов крикнул:

– Ну что, выспался? Иди познакомься с сестрицей да поблагодари ее: всех раненых перевязала.

Логунов подошел к сестре.

– Поручик 1-го Восточно-Сибирского стрелкового полка… – начал он представляться и так и остался, согнувшись в поклоне и не назвав своего имени…