Текст книги "На сопках Маньчжурии"

Автор книги: Павел Далецкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 96 (всего у книги 117 страниц)

8

Елизавета, ваулинская кухарка, та самая, при которой в доме жила Катя, вскоре после приезда Кати из Маньчжурии встретила ее на улице.

Катя была одета по-господски, и Елизавета, подойдя к ней, не знала, как обратиться: то ли по-старому на «ты», то ли «вы, Екатерина Михайловна».

– Иду и смотрю: наша Катенька, да и только, – начала она дипломатично без обращения, внимательно оглядывая всю Катю: прическу, костюм, обувь. – Смотрю и вижу: приехала, а к нам и не заходит. Барыня-то как обрадуется! Живете, вижу, ничего. Муж есть – или еще не надумала?

– Еще не надумала.

– Мать-отца приехали навестить?

– Конечно, Елизавета Ивановна. Ну прощайте, очень тороплюсь.

Елизавета и встречей и разговором осталась недовольна. Катя, увидев ее, не обрадовалась, рассказывать ничего не стала, даже на вопросы отвечала так, что ничего не поймешь. «А гордиться-то, поди, нечем, – подумала Елизавета. – Девка! Замуж-то никто не взял».

Она посмотрела вслед Кате. Катя шла высокая, слегка придерживая юбку, в небольшой шляпке с гроздью искусственных цветов.

На кухне Елизавета разложила покупки; мясо положила в воду, масло и колбасы вынесла в кладовую, заглянула под плиту, подбросила дров, сказала горничной:

– Кого я сейчас встретила, Клаша!

Клаша приспосабливала между двумя столами гладильную доску и обнаружила как раз то любопытство, которого хотела Елизавета. Она оправила свой передничек, волосы, щекотавшие лоб, и уставилась на Елизавету.

– Встретила Катьку… – Елизавета не думала говорить «Катьку», но здесь, в кухне, в той самой кухне, в которую когда-то пришла со своей девчонкой Малинина и обе они сидели и завороженно смотрели, как Елизавета занималась приготовлением обеда, здесь само собой сказалось: «Катьку».

– Какую это Катьку, Елизавета Ивановна?

– Да ту, которая до тебя здесь была.

– Ах, эту!

Клаша уже немало слышала про Катю, и хотя никогда не видела ее, но невзлюбила. В самом деле, горничная, а чуть ли не дочкой жила в доме! В гимназию ходила!

– Я говорю «здравствуй» и «почему не заходишь к нам?». Видать, неловко ей стало, начала чего-то мямлить.

– А одета как?

– В том-то и дело, что одета. А не замужем.

Плита разгоралась, из котла, неплотно прикрытого тяжелой дубовой крышкой, вырывался пар. Дворник внес вязанку дров и осторожно (Елизавета не любила, чтобы на кухне грохали дровами) положил ее у двери.

– Грязно на улице! Сколько ни чисть двор, все равно с улицы заносят.

– Обыкновенно, не первую осень живешь, – заметила Елизавета.

– У всех людей зима, а у нас все осень! – Дворник поправил шапку и присел на край табурета.

– Я рассказываю про Катьку. Помнишь, жила у нас – малининская.

– А вот, Елизавета Ивановна, – сказала Каша, и глаза ее блеснули, – сама слышала. Приютить-то приютили, пригреть-то пригрели, а она юбку перед барином задирала.

– Ну, это всяко бывает, Клавдия. Жизнь наша нелегкая. – Елизавета с молодых лет жила в прислугах, многого нагляделась, многое испытала и любила говорить о том, как трудно служить кухаркой. Когда она писала в деревню сестре, всегда получалось так, что она замучена непосильным трудом: три раза в день, а то и четыре готовит еду для господ! Когда-то, девчонкой, в деревне Елизавета прикоснулась к крестьянскому труду, но теперь уже забыла о нем, и казалось ей, что крестьянский труд не в пример легче ее теперешнего. – В нашей жизни всяко бывает, Клавдия! Тяжелая у нас жизнь.

– Да уж, повертись день-деньской…

– Тебе тоже не просто, а ведь я целый день у плиты. Это не как в деревне: лето поработаешь, а в зиму семечки грызешь.

– И в зиму достается, – сказал дворник.

– Достается! – презрительно воскликнула Елизавета. – Затопите с утра печь, а потом сами на печь. Вот и достается. Лежите да семечки лузгаете. Я вот посмотрю – да в деревню уеду.

– И я бы в деревню уехал, – сказал дворник, – да, видать, уже не уехать, прижился тут.

За занавеской в углублении стояла Елизаветина кровать, и летом и зимой покрытая ватным одеялом, а сверху синим пикейным. Над кроватью висели фотографии и большое зеркало.

Елизавета посмотрела на занавеску и вздохнула.

– Прижилась и я, вот и тянешь!

Клаша отгладила блузку, отнесла Марии Аристарховне, которая собиралась уезжать, и сказала:

– Елизавета встретила Катю – ту, что жила у нас.

– Да что ты! Где?

– К матке, говорит, шла.

– Что ж, хорошо. Очень хорошо, Клаша. Она была сестрой милосердия в армии.

Мария Аристарховна ожидала, что Катя навестит ее, но Катя не навестила. Мария Аристарховна хотела стать выше этого невнимания своей воспитанницы, но не сумела и обиделась. И вот только сейчас, уже на рождестве, она узнала про арест молодой женщины. Она возмутилась не тем, что Катю арестовали, а тем, что своим поведением Катя навлекла на себя кару. Это было еще одно лишнее огорчение в такие тревожные дни.

Пал Порт-Артур! Все растерялись, даже Аидрушкевичи. Женя говорила с Марией Аристарховной по телефону каким-то потерянным голосом.

– Да, но ведь это же очень далеко, – сказала Мария Аристарховна. – Зачем вы придаете такое значение всем этим внешним делам? Порт-Артур пал… Ну что ж, в свое время и Карфаген пал, и Рим…

Пришел Ваулин, сунул пальцы в карманы жилета и встал посреди комнаты.

– Слышала, Порт-Артур сдали!

– И ты об этом?

– Матушка, я в первую очередь! Флот потопили. Логически ничего страшного, будем строить новый. Но если Порт-Артур пал, какие тут к черту заказы!

Он сел в голубое кресло. Мария Аристарховна не любила, когда он приходил к ней в комнату. Во-первых, надолго после него оставался в комнате запах табака, во-вторых, он приходил к ней только тогда, когда был зол на весь мир.

– Рабочие, сукины дети, на стену лезут из-за Порт-Артура. Точно они наиглавнейшие персоны в государстве и падение или непадение крепостей касается прежде всего их! За границей наш престиж упадет до нуля.

– Вы, я вижу, дорогой Аркадий, все перепугались. А я наоборот.

– А ты наоборот?

– Я знаю, что нужно делать. Вы забываете о самом главном – о душе. Порт-Артур, конституция, заказы, миноносцы, эскадры… Боже мой!

На третий день рождества Мария Аристарховна поехала к Андрушкевичам.

У Андрушкевичей она застала Тырышкина. Женя полулежала с ногами на диване, а Тырышкин, заложив руки в карманы, ходил взад-вперед по комнате.

– Пожалуйста, не вставайте, – сказала Мария Аристарховна, целуя Женю и опускаясь в кресло. – Я пришла, Женечка, сказать вам: у меня с моим духовным учителем Владимиром был серьезный разговор. Владимир говорит: «Если ты, Мария, почувствовала, что призвана учить малых сих, иди и наставляй, благословляю тебя». Особенно в эти дни я почувствовала, что должна учить. В России полное смятение. Люди мечутся…

Женя улыбнулась и потянулась на диване, показывая голые ступни.

– Вы, Мария Аристарховна, как же думаете – проповедовать?

– Буду говорить от всего сердца. Чем больше внешних потрясений, тем прямее путь души к истине.

Тырышкин остановился посреди комнаты:

– Хотите знать мое чистосердечное мнение? Дубье! К ним нечего ходить ни с нашим язычеством, ни с вашим спиритуализмом. Единственно, что доступно для них, – обрядовое православие.

– Странные вы, мужчины, – сказала Женя, садясь на диване. Плоское ее лицо с вывернутыми губами стало злым. – Парите, летаете, а парение надо совмещать с практическим делом. Дело не в православии, а в материализме. Вы хотите, чтоб они отобрали наши дома и наши квартиры?

– Ну кто там отберет наши квартиры, Евгения! – сказал Тырышкин. – У страха глаза велики, нельзя же так. Пожалуйста, пожалуйста, если хочешь, будем ездить, будем проповедовать.

Мария Аристарховна условилась с Женей о дне и месте своего выступления и уехала. Шел дождь со снегом, самая нелюбимая ею погода. Из-под верха экипажа она видела тротуары, покрытые слякотью, торопливых прохожих.

Барышня со стрижеными волосами, которые у нее смешно выбивались из-под шапочки, шла молодой, прыгающей походкой, по-видимому довольная и снегом, и дождем.

… Недавно приезжал Валевский.

На этот раз он не был так весел, как обычно. Даже краснощекое лицо его стало менее краснощеким. Говорили о том, как перед отправкой 2-й Тихоокеанской эскадры на Дальний Восток государь в Ревеле объезжал броненосцы и смотрел взрывы подводных мин. И будто бы из десяти мин взорвалась одна. Затем обсуждали инцидент в Северном море.

– Глупая, скандальная история, – сказал Ваулин. – Шкипер судна «Смак Тил» категорически заявил, что у него на борту не было японцев, что, кроме того, люки рыболовных судов имеют в ширину лишь три с половиной фута, а потому грузить крупные предметы, к примеру пушки для японцев, совершенно невозможно.

– Государь послал телеграмму, – усмехнулся Валевский. – «Мысленно душою с вами и моею дорогой эскадрой. Уверен, что недоразумение скоро кончится, вся Россия с верою и крепкою надеждою взирает на вас». В общем, после того как я побывал в Маньчжурии, надежд на победу у меня мало. Оружие у нас хорошее, и пушки хорошие, и винтовки дай бог всякой армии, но количество! Количество совершенно невозможное, иные виды превосходного оружия просто отсутствуют! Какая же тут победа! К тому же теперь, в первую очередь, нужно не о войне думать, а о внутренних делах, а то и здесь можем проиграть так, что без портков останешься. Честное слово, вы не удивляйтесь, я все из первых рук знаю. Если так называемый русский народ, осеня себя крестным знамением, подпалит со всех сторон Россию, штанов у нас с вами не останется, будьте уверены. Тут, Аркадий, надо смотреть в оба!

– Что это у тебя за «первые руки»?

– Сын!..

Мария Аристарховна потупила глаза: любил ее, а от какой-то девки имеет сына. Вот она, плотская любовь! Она незаметно вздохнула и крошечной ложечкой стала отхлебывать из прозрачной фарфоровой чашечки чай.

– Гм… какой же это сын? – спросил Ваулин. – Тот студент, социал-демократ?

– Большевик. Признает только Ленина.

Валевский, как и в прошлый раз, пил много чаю и ел много домашнего печенья, а Мария Аристарховна вспоминала, каким он был пятнадцать лет назад. Ей казалось, что она не изменилась совсем, а вот он изменился страшно. Ест – чавкает! Как не стыдно так чавкать! Неужели он не понимает, что это грубо и чересчур материально? Раньше он никогда не чавкал.

– Распущенность у нас страшная, – сказал Валевский, – у меня усадьбу подожгли. Я не сторонник, как ты знаешь, солдат, но попросил губернатора прислать роту. Отлично навели порядок.

Мария Аристарховна долго не ложилась в эту ночь. Просвещать, просвещать, во что бы то ни стало! Мужики, Валевский… Катя, рабочие… Все в злобе… Уничтожать в сердцах злобу!

Накануне своего выступления Мария Аристарховна, чтобы не рассеиваться, не вышла к общему столу, а обедала у себя в комнате, причем ела легкую пищу: овощи, творожнички, манный пудинг – и запила все стаканом воды с медом.

В назначенный час за ней заехали Женя Андрушкевич и Тырышкин. Так как до места встречи – чайной – было недалеко, решили идти пешком.

Тырышкин, невысокий, с длинным, тонким лицом и волосами, уложенными на пробор, долго стоял перед зеркалом.

– В театр иду – перед зеркалом не стою, а тут…

Они вышли на улицу и окунулись в сырость, в холодный ветер, который дул с Невы. По булыжнику грохотала телега и тяжело цокали подковы битюга. На противоположной стороне реки мерцали огни; казалось, ветер их задует, – они мигали, но не погасали. На этой стороне было темно. Посреди улицы шагали несколько человек, вспыхивали огоньки папирос, люди переговаривались сиплыми голосами.

– Как вы можете здесь жить? – спросила Женя Андрушкевич. – Это совсем другой мир, это не Петербург, тут жутко, особенно по вечерам. В теперешнее время мало ли что может быть…

– Аркадию Николаевичу здесь удобнее, – по крайней мере он так считает. И я здесь привыкла. А бояться? Я ведь никому не делаю зла.

Тырышкин поднял воротник пальто и сказал назидательно:

– И святых терзали, Мария Аристарховна, и самого бога распяли!

В чайной было много пароду.

Заведующий вышел навстречу гостям, поглаживая пушистые усы. Молодой человек, прилично одетый, с приятным лицом, спросил:

– Евгений Пантелеймонович, в этой комнате или во второй?

– Во второй, во второй…

Женя Андрушкевич шепнула Марии Аристарховне:

– Молодой человек – Цацырин, слесарь. Похож на интеллигента, не правда ли? Многие из них стараются теперь походить на нас. Спорит отчаянно, но голова чугунная.

Все в чайной смотрели на вошедших. Мария Аристарховна тоже смотрела на всех, но как-то никого не видела, в душе было легко и пусто.

В соседней комнате гости устроились за угловым столом. Рядом сели Цацырин и миловидная женщина, стоявшая до этого за буфетом. Комната быстро наполнилась, причем стульев не хватило, и посетители усаживались на столики.

Евгений Пантелеймонович задернул портьерки. Тырышкин снял пальто и оперся белыми ладонями о стол.

Он говорил медленно, монотонным голосом, как на уроках в гимназии. Говорил о том, что общество и общественные отношения развиваются совсем не так, как учат материалисты. В основе всего лежит дух. Дух же был столь же совершенен во времена Вавилона и фараонов, как и теперь.

Цацырин откинулся к спинке стула и улыбался, миловидная женщина не сводила темных глаз с Тырышкина.

В первое отделение чайной вошли Пикунов и братья Лебедевы. Пикунов остановился посреди чайной, вынул платок и вытер лоб. Евгений Пантелеймонович спросил:

– Вам что угодно?

– Чаю твоего потребительского пить не буду. Где здесь спорят?

– Захоронились за десятью запорами, – сказал старший Лебедев. – Ты у меня смотри, как тебя там – смотритель или кухмистер!

Старший Лебедев был красен, и Евгений Пантелеймонович понял, что он нетрезв, да и Пикунов что-то чересчур усиленно вытирал лоб.

– Пьяные в чайную не допускаются.

– Но, но! Смотритель-кухмистер вертепа! Что, против царя уже говорили? Долой, мол, самодержавие царя земного и небесного? Смотри, Пикунов, шторкой завесились и ругают!

– Господин Лебедев, там спор совсем не об этом, – сказал, успокаивая, Евгений Пантелеймонович, – там спор преимущественно о существовании человеческой души.

– Ну это ты, брат, врешь, – сказал Лебедев, садясь за столик. – О чем бы ваши подлецы ни спорили, они всегда кончают одним: «Долой самодержавие!»

– А без царя, – сказал Пикунов, – не только на земле, но и на небе не справляются! – Он поднял палец и посмотрел в потолок. – Я вот всегда думаю о вас, – сказал он, нагибаясь к Лебедевым, – ведь в детстве ничего не имели, ничем не владели. Батюшка что вам оставил? Ноль с запятой. Мальчиками, помню, голышом бегали, однако преуспели. А почему? Потому что царь в голове! Царь везде нужен!

Он засмеялся, подошел к двери во вторую комнату, раскрыл ее, раздвинул портьеры.

– Господин учитель произносит!

– Учителя, студенты, чиновники с телеграфа! – с гримасой сказал старший Лебедев. – Ты не смотри, что фуражка у него с кокардой, сам он красным платком утирается и чуть что – взмахнет им.

Пикунов рассмотрел во главе стола Марию Аристарховну, сначала не поверил, потом растерялся.

– Как же так? – бормотал он. – Она, не она? Она. Пришла и сидит за столом! Ах ты господи!

Он подошел на цыпочках к Лебедевым и прошептал:

– Там супруга, между прочим, самого… Мария Аристарховна…

Лебедевы плохо соображали.

– Это кто же? – спросили они друг друга.

– Господи, нашего директора жена! – просипел Пикунов.

– А! Директора? Пойдем послушаем.

Они направились к двери. Евгений Пантелеймонович вышел из-за стойки и предостерег:

– Господа почтенные, там и войти-то некуда.

– Билетик туда требуется? – спросили Лебедевы. – Если требуется, купим, кухмистер-смотритель!

Из-за стола в эту минуту поднялась Мария Аристарховна. Она тоже сняла пальто. Беленький воротничок окружал ее шею, голубые глаза смотрели перед собой, ничего не видя.

– Господин Тырышкин высказал только что свои мысли… я вам хочу сказать совсем о другом… Я вам хочу сказать о том, что душа у человека есть. Ведь это самое главное. Я уверена, что многие из сидящих здесь в этом сомневаются. Так называемое материалистическое учение широко пустило свои корни. А душа есть, есть… и наука, высокая наука, спи-ри-ту-а-ли-сти-че-ска-я, – произнесла она по слогам это слово, – может вам ее показать.

– Они сомнительно относятся не только к своей душе, но и к самому бытию божьему, – заметил Тырышкин.

Лебедевы в теплом помещении захмелели окончательно. Лабазники видели ненавистных для них мастеровых, которые набились в эту комнату как сельди в бочку; они забыли, кто такая голубоглазая бледная женщина, что-то лепечущая за столом, а слова учителя они поняли так, что он отвергает бытие божие. Старший Лебедев напер плечом, раздвинул, оттеснил.

– А ну, а ну, что здесь такое! – бормотал он. – Не знаем вас, господин хороший, но в каком смысле вы произносите здесь имя божие?

Цацырин сказал:

– Вы, господа из лабаза, не мешайте нам. Здесь не трактир Зубкова и не «Тверь».

– Кто это? – спросил для острастки старший Лебедев, отлично знавший Цацырина.

– Цацырин, – сказал Пикунов. – Где народ, там уже они всегда вертятся. А рядом с ним парамоновская…

– Я прошу вас, господа, – задрожавшим голосом сказала Мария Аристарховна, – сюда нас пригласили, и мы сюда пригласили… Если хотите, садитесь…

– Надо вывести их, – предложил Цацырин.

– Вывести их! – крикнула Варвара.

Мария Аристарховна взглянула на Женю Андрушкевич. У Жени Андрушкевич даже губы побелели.

– Григорий Моисеевич, – проговорила Женя, – вы потребуйте…

– Господа! – визгливо закричал Тырышкин. – Господа, не безобразничайте, а то мне придется прибегнуть к помощи полиции.

Лебедев размахнулся и ударил стоявшего перед ним мастерового. Лебедева тут же схватили за руки, он вырвался, его схватили опять… Тырышкин торопливо надевал пальто. Мария Аристарховна села, мысли ее пресеклись.

– Всегда везде у них кабак, – сказал Тырышкин. – Женя! Я возражаю против этого… еще голову когда-нибудь проломят. Пора прекратить эти паломничества. Теперь не сентябрь, когда мы еще могли тешить себя иллюзиями.

Евгений Пантелеймонович вывел гостей через маленькую дверь.

Варвара вышла вслед за ними; она хотела сказать учителю и жене директора то, что она думает о их словах. Но на улице было холодно, а гости не обращали на нее никакого внимания.

– Куда же идти? – спрашивала Женя Андрушкевич. – Выкинули нас на улицу, а куда идти?

– Не знаю, куда идти, – раздраженно говорил Тырышкин, – но знаю, что ходить сюда бессмысленно. Я сто раз говорил. Я больше сюда не ходок. Ведь их все равно не проймешь – дубье. Милая, как здесь пройти? – обратился он к Варваре, разглядев ее в сумраке. – Тут забор, а тут пустырь, а где проспект?

– Я вас проведу, – тихо сказала Варвара.

Они остановились на тракте. Проводница исчезла. В стороне завода, высоко в небе, рдели пятна; иногда они расширялись и напоминали метлы, иногда вдруг пропадали. Когда они расширялись, они озаряли плотную пелену туч. Было что-то зловещее в этом дыхании рдяных пятен над землей.

– Что это? – спросила Женя Андрушкевич.

– Заводские трубы, – грустно пояснила Мария Аристарховна.

– В какой же стороне ваш дом? Напрасно мы не сказали, чтобы лошади ожидали нас у чайной.

Тут недалеко, – устало сказала Мария Аристарховна, Она шла впереди. Перед ней было что-то неясное, темное, но она знала, что это высокий забор, опоясывавший территорию завода.

– Здесь ведь, кажется, много заводов, – сказал Тырышкин.

– Да, довольно много.

Они шли, скользили, спотыкались. Слева проступило светлое пятно трактира. Сзади послышались голоса.

Через десять минут Женя Андрушкевич садилась в коляску.

– Воображаю, какое впечатление осталось у вас, Мария Аристарховна!

– Как вам сказать… пьяные… драка… но ведь здесь это не редкость. Ну, уезжайте, уезжайте.

Фонари на коляске светились молочным светом, кучер сидел, каменно вытянув руки.

Женя Андрушкевич откинулась на подушки.

– Я точно уже дома, – сказала она Тырышкину, который вскакивал с противоположной стороны.

Коляска покатилась.

Клаша открыла Ваулиной дверь и радостно воскликнула:

– Наконец-то, барыня! Ну что, разговаривали с ними?

– Совсем немного… Скажите мне, Клаша, кто такие Лебедевы?

– Ну как же, барыня! Елизавета каждый день к ним ходит. У них первейший лабаз. Товары лучше, чем в городе.

– Какие ужасные люди! Не смотрите на меня с удивление… Да, да!

Клаша наливала Марии Аристарховне чай, подвигала печенье.

Спирит Владимир приехал позже – он не ожидал, что беседа кончится так рано. Он сидел в кресле, а Мария Аристарховна ходила по комнате и рассказывала о том, что было.

Она попала в глупое положение и ничего не сумела сказать.

Во-первых, нельзя устраивать диспуты в чайной или в трактире. Почему Женя, эта умная девушка, избрала местом собеседования чайную? Не понимаю, Владимир, совсем не понимаю… Во-вторых, плохо говорил Тырышкин. По-видимому, он решил, что он на уроке в своей гимназии. Он все испортил. После его речи невозможно было найти дорогу к человеческой душе. Тырышкин представляет себе, что мир – это веселая игра, и хочет в этом убедить других. Молодой рабочий спросил: «А вы когда-нибудь видели, как люди работают на заводе? Пошли бы вы на завод и посмотрели бы, какая это игра!» И все захохотали, понимаете, Владимир! Я решила созвать собрание сама! Я уверена, что скажу то, что надо. Время такое, что нельзя молчать, надо учить…

Мария Аристарховна тихонько опустилась на кончик дивана. Владимир смотрел в потолок.

«Он настоящий учитель», – подумала Мария Аристарховна, вглядываясь в его бледное, с черной бородкой, лицо.