Текст книги "На сопках Маньчжурии"

Автор книги: Павел Далецкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 112 (всего у книги 117 страниц)

2

Дверь за Цацыриным захлопнулась, и Глаголев несколько секунд прислушивался к тому, как замирали по лестнице шаги молодого человека, потом хмыкнул и, осторожно ступая, вернулся в кабинет. Постоял перед книжными шкафами и улыбнулся. Улыбка, отраженная в стекле, была хотя и озабоченная, но довольная. Спустя час в этот же кабинет вошел Красуля.

Красуля не был другом Глаголева, ибо «друг» обозначает равенство и душевную связь, не был и учеником его; Красуля считал себя самостоятельным теоретиком и практиком, но тем не менее покорно выполнял все советы и указания Глаголева, – правда, делая вид, что именно так он и сам думал, что это, в сущности, его собственные указания.

Вот поэтому-то среди немногих партийных товарищей, которые были вхожи в квартиру на Моховой, был вхож и Красуля.

Войдя в кабинет и получив приветственный кивок головы, Красуля сел у письменного стола, заваленного книгами и рукописями.

– Смысл предложений этого молодца, вчера еще в буквальном смысле неграмотного, сводится к тому, что Ленин и большевики хотят немедленно поднять вооруженное восстание!

Глаголев не назвал молодца по фамилии; он часто так разговаривал с Красулей, предоставляя ему догадываться, о ком идет речь. Красуля прищурился, соображая, кто же этот молодец, вчера еще почти неграмотный?

– Как он держался со мной! Вошел, сел так, точно он наследник всей русской культуры, а мы с тобой неумытые прихвостни. «В заводских районах создавать боевые дружины, с армии не спускать глаз!..» Ты понимаешь, он все это излагает мне не в форме вопроса или недоумения, а в форме категорической. И далее утверждает, что я, Глаголев, имеющий среди товарищей соответствующий авторитет, должен употребить его на то, чтобы вооруженное восстание удалось, Причем, повторяю, говорит безапелляционно, ни на йоту не предполагая, что несет галиматью.

– Это кто же? – не выдержал игры Красуля.

– Цацырин!

– Ах, Сереженька Цацырин! Но, позвольте, он же в тюрьме!

– Уже не в тюрьме.

– Так, так, значит, уже не в тюрьме!..

– Я его спросил по-простецки: вы, что же, молодой человек, так сказать, непосредственно из рабочих и собираетесь кем-то командовать, что-то возглавлять?.. Не понял моей иронии. Ответил, что именно он, слесарь Цацырин, и другие его товарищи рабочие есть и будут хозяевами нашей российской революции. Сбиты с толку господином Лениным. И окончательно.

– Валериан Ипполитович, вы что же ответили ему?

Глаголев выдвинул ящик стола, достал длинный янтарный мундштук и добродушно покачал головой:

– Не возразил ему!

Красуля поднял брови.

– Не возразил! – повторил Глаголев. – Доказывать ему что-либо противное его точке зрения бесполезно. Ублюдочное мышление, понимает только свое. Туп и распропагандирован. Большевики на таких и выезжают, Помните, как он выступал против меня на банкете? Апломб, аргументация!.. Прямо с ног валит! Удивляюсь тем большевикам, которые пограмотнее и которые бессовестно, ради своих фракционных страстишек, разлагают малых сих.

– Валериан Ипполитович, но почему же вы не возразили ему? Я не стерпел бы!

– А вот и не возразил. Сидел, кивал головой и поддакивал. Пусть думает, что я всей душой с ним. Хотят сделать революцию своими руками. И каким путем? Путем вооруженного восстания! Взвинтить своей агитацией и пропагандой нервы рабочего класса, заставить его выйти на улицу и затем уничтожить его на баррикадах и площадях. Ты понимаешь, Красуля, в современном городе с его широкими улицами, просторными площадями, которые позволяют скоплять огромное количество войск, при современном огнестрельном оружии – магазинных ружьях, пулеметах и скорострельных пушках – они хотят поднять вооруженное восстание!

– Иногда, Валериан Ипполитович, я думаю, что это провокация.

– Но прежде всего нечеловеческое, бесовское тщеславие! Быть впереди, руководить! А разжигая низменные страсти, они легко делаются вожаками толпы и столь же легко уничтожают принципы общеевропейской социал-демократии. Поэтому, дорогой Анатолий Венедиктович, поскольку вооруженное восстание погубит рабочий класс и революцию, постольку мы не можем согласиться ни с работой среди солдат и офицеров, ни, тем более, с созданием боевых дружин. Последнее приведет к решительной катастрофе: рабочий класс будет физически уничтожен, самодержавие на пролитой крови укрепит свои позиции, а социал-демократия потеряет все, что она за последнее время завоевала. Понятно?

– Абсолютно, Валериан Ипполитович!

– А раз понятно, надо и действовать сообразно: и в лоб, и в обход, и засадой.

– Именно, Валериан Ипполитович!

– Они ссылаются на решения какого-то своего якобы Третьего съезда. Для меня действительны только решения Женевской конференции.

Глаголев чувствовал себя сегодня после встречи с Цацыриным в хорошем боевом настроении. Вождь от станка! Черного от белого отличить не могут, а туда же, в вожди прут! Приоткрыл дверь в столовую и сказал тихо:

– Сашенька, чайку нам!

Мать и дочка внесли подносики с чаем и печеньем, расставили складной столик.

– Ну, прошу, прошу, – угощал Глаголев. – Дорогой мой, когда социалистические идеи станут общим достоянием, тогда естественно и совершенно безболезненно придет к нам новый мир. Естественно и, если хочешь, даже, автоматически! Ты нажимаешь кнопку – и слышишь, как тренькает звонок. Вот с такой же неизбежностью.

– Именно, именно, – Красуля откусывал печенье. – Именно, Валериан Ипполитович!

– Вооруженное восстание есть акт величайшей стихийности! И не оружием нужно нам вооружать рабочих, а жгучей потребностью самовооружения… Улавливаешь, Красуля?

Красуля кивнул головой. По его глазам, вдруг помутневшим, Валериан Ипполитович увидел, что единомышленник не уловил его мысли, но разъяснять не стал.

3

Вечером остановились фабрики Паля, Максвеля, Торнтона и Варгунина. На следующий день утром остановились заводы Обуховский, Путиловский, Балтийский, Металлический, Франко-Русский, заводы Речкина, Глебова, Озолина, Новое адмиралтейство. Прекратили работать электростанции, перестали выходить газеты.

Окончательно остановились железные дороги, к столицам прекратился подвоз продуктов.

Цацырин был в числе тех делегатов, которые собрались в Технологическом институте от сорока бастующих заводов.

Студент, встретивший Цацырина, провел его по запутанным лестницам и коридорам в аудиторию с окнами во двор. Рабочие в пальто, в куртках сидели на скамьях. Никто не курил, никто не разговаривал.

Президиум выбирали деловито и быстро, боялись потерять минуту. Когда президиум рассаживался за столиком, дверь приоткрылась, протиснулся телеграфист:

– В Харькове баррикады, часть города в руках восставших!

– Ур-ра! – грянуло со всех скамей.

– Ура! – вместе со всеми крикнул Сергей и тут же подумал: «В Харькове баррикады! Завтра будут в Москве и у нас… Не стачечный комитет нужен нам… Ведь люди, собравшиеся здесь, представители заводов и фабрик, должны будут руководить не только стачкой, но и тем, что начнется после стачки, – вооруженным восстанием».

Он увидел в углу на парте Дашеньку и доктора Сулимина, пробрался к ним и высказал свою мысль.

– Дельно, возьми слово, Сережа.

И Цацырин попросил слова. Он заговорил об обязанностях делегатов перед рабочим классом и страной.

В какую минуту избраны они делегатами? В ту, когда революция готова перейти в свою высшую стадию – в вооруженное восстание. Разве только стачками должны они руководить?

– Разве мы – только стачечный комитет? – спрашивал он. – Мы – депутаты рабочего класса, мы – совет рабочих депутатов… Так и предлагаю отныне именоваться нам и так понимать свою задачу.

Он стоял высокий, тонкий, в черном сюртучке, похожий в этих стенах на студента или преподавателя, а не на слесаря.

А вокруг звучали реплики, возгласы. Люди вставали, вскакивали, переговаривались, все были по-особенному взволнованы.

Через полчаса собрание делегатов приняло наименование «Совет рабочих депутатов».

Родилась новая форма власти, родилась естественно, неизбежно, как единственно нужная и целесообразная.

Совет тут же обратился ко всем рабочим и работницам столицы с призывом примкнуть к стачке, выбрать депутатов в Совет по одному от пятисот и временем своего первого заседания назначил следующий вечер.

Цацырин и Дашенька вышли на улицу в третьем часу. Народу было сравнительно немного. Но стоило двум-трем прохожим остановиться, как вокруг собиралась толпа.

У ограды Владимирского собора, держась за решетку, стоял хорошо выбритый белобрысый господин, в котором Цацырин узнал Андрушкевича, и говорил толпе, помахивая тростью:

– Господа, я должен выразить свои чувства… Не могу молчать… я потрясен происходящим. Я согласен с покойным Трубецким, который говорил, что земский собор, созванный сейчас, не будет представлять Россию. Для того чтоб земский собор действительно выражал чаяния матушки России, необходимы коренные реформы. Реформы, прежде всего, избирательные…

Андрушкевич говорил ясно, отчетливо, с адвокатскими приемами. Его слушали внимательно.

– Но, господа, к чему все происходящее? Как в кошмарном сне, вспоминаю осеннюю распутицу, отрезавшую во время оно целые города и губернии от сношения с миром. И вдруг вся Россия принуждена пережить эту мрачную сказку минувших лет. Политическая распутица поразила Москву, Казань, Симбирск, Нижний, Екатеринослав, Харьков и т. д., и т. д., перечислению этому несть конца. Всюду – бездорожье. И какое – железное бездорожье!

Андрушкевич сделал страшные глаза и высоко поднял трость.

Цацырин и Дашенька пошли дальше.

Уже с двенадцати часов стали закрываться магазины, окна заставляли деревянными щитами, к дверям приспосабливали дополнительные болты.

Но мясные лавки и лабазы торговали вовсю, около них стояли толпы покупателей.

В Гостином дворе торговал один книжный магазин Вольфа. Хозяин в дверях разговаривал с клиентом:

– Не знаю, что делать. Пристав советует не закрывать магазина, но кто поручится за целость стекол? Страховые общества отказываются платить.

– Да, времечко, – сказал клиент, – а я, между прочим, всегда говорил, что именно этим дело и кончится… Посудите сами! Россию представлял Победоносцев!

На Невском был закрыт Пассаж, но остальные магазины торговали. Должно быть, хозяева магазинов Невского проспекта чувствовали себя более других под защитой войск и полиции.

На Садовой в магазин с полуотворенной дверью, не то торговавший, не то неторговавший, вошло пятеро молодых людей, во главе со студентом Лесного института.

– Закрывайтесь, закрывайтесь! – приказал студент выскочившему из-за прилавка хозяину.

– Сию минуту, – кланялся хозяин. – Будьте спокойны.

– Дашенька! – сказал Цацырин. – Вот оно… идет, идет!

Когда Цацырин, расставшись с Дашенькой, снова оказался на Невском, ему встретились гимназисты-старшеклассники. Гимназисты шли, взявшись под руки, у Екатерининского сквера остановились и стали совещаться.

Цацырин подошел к молодежи. Высокий гимназист в фуражке с поломанным козырьком оглядел Цацырина с головы до ног, признал в нем своего и сказал:

– Идем, товарищ, закрывать женские гимназии. Мужские бастуют, гимназистки отстали… Миша, ты в Александровскую на Гороховую, а мы в Мариинскую.

В центральных районах прохожих было много, шли обыватели, нагруженные кульками, мешочками, корзинами, но одни – веселые и оживленные, точно снедь они тащили на праздник, другие – хмурые и злые.

– Ветчина здесь двадцать шесть – двадцать семь копеек за фунт, а на углу Владимирской – тридцать пять! – раздраженно говорила седоватая дама молодой. – А у Филиппова пусто, одни пирожки.

– На Николаевской ржаного хлеба уже вчера не было.

Из переулка вырвались мальчишки с пачками газетных прибавлений:

– Все-о-об-щая забастовка Петербурга и Москвы, все-об-щая!..

Голоса были звонки, задорны, мальчишки останавливались, вручали покупателям листки и мчались дальше.

– Все-об-щая забастовка Петербурга и Москвы!

Радостно-тревожное чувство наполняло Цацырина.

Враг силен, но на борьбу с ним поднимается исполин – рабочий класс и вместе с ним весь русский народ!

Сергей шел, по-солдатски чеканя шаг, разглядывая прохожих, хмурых и веселых, закрывающиеся магазины, отгоняя в эту минуту от себя все заботы, все сомнения.

4

Таня просыпалась рано от волнения, которое не покидало ее и во сне. Сквозь большое окно, сквозь сетку черных ветвей она видела темное облачное небо и сейчас же вспоминала все. Надо было делать тысячу дел, помогать, советовать, бороться, руководить, чувствуя вместе с тем, что события настолько велики, что нет сил руководить ими.

– Что бы там ни кричали наши противники, я верю в разум русского народа, – говорила мать. – Нет никакого намека на бунт, везде организованные стачки.

– В Варшаве, Зина, не только стачки, – хмурился Александр Вениаминович. – На Маршалковской, в Иерусалимских аллеях, в Краковском предместье тысячные толпы… На Театральной площади собрались учащиеся с красными флагами, и, кажется, по учащимся наши молодцы стреляли.

Перед Александром Вениаминовичем – старые газеты. Уже в течение трех дней типографии бастуют и газеты не выходят. Профессор скользит глазами по страницам. «Еще недавно я был совершенно лысым. Мой отец и дедушка были лысы. У моей матери от природы были редкие волосы…» «Зимний Фарс» – сегодня с участием Вадимовой… гвоздь сезона «Муки Тантала»… «Варьетэ»… «В первый раз новая опера „Германия“… с участием А. Ф. Филиппи-Мишуга».

А вот этой телеграммы он не заметил вчера, и он читает громко:

– «В Саратове администрация сняла „Вильгельма Телля“, представление которого шло при бурных аплодисментах. Газетам даже запрещено упоминать об этой пьесе». Вот это по-нашему, по-российскому… Не нравится мне все это, шибко не нравится. Какая-то закостенелость в татарстве. Рассказывал мне Арнольд Борисович, что наш министр князь Хилков в течение двух часов уговаривал машинистов взяться за разум и склонил-таки одного довезти себя на паровозе до Рязани. Но на полдороге машинист сбежал. Тогда министр сам повез себя. Что уважаю в нем, так это то, что не белоручка. Вот, матушка, в шестидесятых годах роздал князь крестьянам свои земли и уехал в Америку собственным трудом зарабатывать хлеб насущный; работал на железной дороге простым рабочим, потом машинистом. Отлично водит поезда. Когда князь вернулся в Россию, Витте поставил его министром путей сообщения. И правильно сделал. Ждут Хилкова в Питер не то на телеге, не то верхом. Вообще он человек бедовый, он может и на телеге…

– Тебе, я вижу, он нравится, папа?

Профессор засмеялся:

– А тебе нет?

– Личный путь спасения, папа, не приводит ни к чему.

– Ах, прости меня за безграмотность, я позабыл об этом.

– Папа, а в Ярославле бастуют не только гимназисты, но и школьники.

Профессор покачал головой:

– Вот это в твоем духе, – всеобщая сознательность!

В столовую вошла кухарка. Ввиду исключительных обстоятельств она сняла только жакетку, оставаясь в спущенном на плечи платке.

– Она нам доложит о положении вещей точнее всяких телеграмм, – сказал профессор. – Ну, Валентина Алексеевна, что у нас делается?

– Мясо на фунте, Александр Вениаминович, подорожало вчера на восемь копеек, а сегодня уж на одиннадцать. Хозяева довольнехоньки. Савельев сам вышел торговать, а в кассу посадил дочку. Говорит, товару сколько угодно; но, между прочим, при такой торговле хватит всего на два дня. К зеленщикам тоже все ломятся, да зеленщики смеются: этого товару, говорят, сколько угодно.

Валентина Алексеевна, – сказала Таня, – в Ростове-на-Дону приказчики ходили по городу и принуждали хозяев закрывать магазины, В случае отказа били стекла.

– Что же там полиция?

– Полиция не вмешивалась. Приказчики требуют полного прекращения торговли по воскресным дням.

– Каждый требует! – сказала кухарка, и нельзя было понять, одобряет она это обстоятельство или же порицает. – Вот в Городской думе, рассказывают, третьего дня передрались. Продавали места на Андреевский рынок. Известно, какие там купцы, на гривенники считают! А под конец нагрянули толстосумы – и давай грабастать. Так их стульями побили. Говорят, двух прямо на похоронные дроги… А вот, Зинаида Дмитриевна, насчет молочка – придется отказаться. В сливочных молоко есть, да по тридцать копеек бутылка. Рука не подымается платить такие деньги.

– В общем, как наши запасы? – спросил профессор. – Неделю продержимся?

– Откуда неделю! Хлеба-то нет!

– Теперь новый министр-премьер позаботится о нас… Сообщают, что вопрос о назначении Витте министром-премьером решен окончательно. Боюсь, наломает он дров!

– У Путиловского завода, папа, стреляли в рабочих, троих ранили.

– На этот счет мы не плошаем. Вон в газетках сообщают: роты Семеновского, Московского, Кавалергардского и Преображенского полков выделены для охраны электрических станций, водопровода, газового завода, казначейства и прочих учреждений. А вот это объявленьице мало читать – надо запомнить, Таня. – Профессор указал пальцем:

«От с. – петербургского генерал-губернатора и начальника с. – петербургского гарнизона

ИЗВЕЩЕНИЕ

– Знаменательные для нашей власти слова:

…при оказании же к тому со стороны толпы сопротивления – холостых залпов не давать и патронов не жалеть. Считаю долгом предупредить об этом население столицы.

Подписал:

Свиты его императорского величества

генерал-майор Трепов».

– Вон она, царская культура. Патронов не жалеть!

– Что же делать, Саша? – спрашивала мать. – Я ей советую оставаться дома, но, с другой стороны, я понимаю ее…

– Все-таки я не могу взять в толк, – пожимал плечами профессор, – как это в женской голове находят себе место такие вещи, как вооруженное восстание, свержение правительства, руководство революцией!

Он вздыхал. Но дымно-серая бородка его в эти дни была подстрижена аккуратней обычного, глаза смотрели пытливо и весело.

– Если не все мужчины об этом думают, то приходится нам, женщинам…

– Это камень не в мой ли огород?

– В профессоров бросают камнями только невежды, я все-таки кончила гимназию.

– Ах, как вы остроумны, доченька!

18 октября Таня вышла из дому утром. В этот день забастовали в Петербурге водопровод, извозчики, рестораны, кафе, закрылись все магазины.

Из Пскова вызвали пехотную дивизию. Ее гнали по шоссе форсированным маршем. Из Ревеля морем привезли шесть свежих батальонов пехоты.

Наступал решительный момент. Царь стягивал к столице войска! Если он 9 января стрелял в людей, пришедших к нему, как к отцу, то как же он будет расправляться с забастовщиками?!

Таня вышла на Каменноостровский. Кучки обывателей стояли у калиток, головы выглядывали из-за заборов.

Не хотелось идти одной по длинному, точно обнаженному Каменноостровскому, она свернула мимо дома Балабанова на Большую Пушкарскую. У Матвеевского собора, окруженного серыми осенними огородами, собралась толпа мелких служащих и хозяев бастующих лавок.

Таня медленно шла, прислушиваясь к разговорам.

Молодой господин с тросточкой говорил двум слушателям – пожилому в длинном драповом пальто и женщине в платочке, но с элегантной, серого каракуля, муфтой в руках:

– Непостижимо темная сила – эти солдаты! Недаром говорят: «военная машина». Приказ – и люди, ни о чем не думая, стреляют в себе подобных!

На противоположной стороне возле забора остановился мужчина с ведром и бумажным свертком под мышкой. Быстрым движением поставил ведро, вынул кисть, мазнул по забору и приклеил длинную полосу бумаги.

– Однако, – сказал господин с тросточкой, – что бы это было такое?

Таня подошла к объявлению. В глаза ее бросились жирные слова:

МАНИФЕСТ

«Божиею милостью Мы – Николай Вторый…

Глаза скользили:

Смуты и волнения в столице…

Дальше, дальше…

Великий обет царского служения повелевает нам…

Дальше, дальше…

…даровать населению действительную неприкосновенность личности, свободу совести, собраний и союзов…

Дан в Петергофе в 17-й день октября в лето от Рождества Христова 1905-е, царствования же нашего в одиннадцатое».

Свершилось! Заставили!

В первую минуту она даже не знала, что делать. Бежать домой сообщить матери? На заседание Совета, к своим? Или же сразу за Невскую заставу?

А людей у забора собиралось все больше. Громко читали, восклицали. Верили и не верили своим глазам.

На Кронверкском голые деревья, но ведь тепло. Воздух сырой, приятный. Каблуки ботинок мягко ступают по черной сырой дорожке. Расстегнула воротник пальто, отрезвела и поняла всю опасность, грозившую от царского манифеста.

– Ведь не исполнит, солжет! – сказала она громко. – Не может «даровать» – это противно его природе!

…Цацырин узнал о манифесте тоже утром. Он и Годун наводили порядок на Выборгской стороне, где продолжали работать небольшие предприятия. Когда Сергей появился в конторе мастерской Подвзорова и, не предъявляя никаких документов, сказал магические в эти дни слова: «От Совета рабочих депутатов!» – к ним выбежал сам хозяин.

– Немедленно прекратить работу!

– Вы знаете… – начал оправдываться Подвзоров.

– Четверть часа времени! – повысил голос Цацырин.

Узнал или не узнал его Подвзоров? Возможно, узнал, потому что глаза его вдруг поблекли, и он стоял, склонив голову набок, и только повторял:

– Слушаюсь! Немедленно! Прошу извинить! Недоразумение в силу неизвестности…

Манифест мастеровые увидели на стене дома. Они долго молчали, внимательно читая строку за строкой.

– Законодательная Дума! – бормотал Годун. – «Привлечь к выборам все классы населения!» Братцы мои, ведь в таком случае мы их в бараний рог согнем!

Через два часа в Варвариной комнате собрался под-районный комитет.

Цацырин ходил по комнате и, как бы рассуждая сам с собой, говорил, поглядывая на товарищей:

– С одной стороны, победа: Булыгинской совещательной Думы нет! Сдунули, смели в мусорную яму. Но с другой – нужна осторожность. Посмотрим, товарищи, как на деле царь сдержит свои обещания! Не сдержит ведь! Не может сдержать! Хочет внести раскол в наши ряды.

Маша сидела около печки и грела руки: она только что пришла издалека и шла по берегу на ветру.

– Надо созвать митинг, – предложила она. – Прочесть манифест и предупредить… В общем, я думаю, надо сказать то, что сказал только что Сергей.

…Пристав Данкеев виделся утром с начальством и ротмистром Чучилом. Чучил сидел у себя в кабинете в кресле, вытянув ноги, начальник Шлиссельбургской части – на стуле, а Данкеев стоял у этажерки, на которой лежали дела и коробка сигар, изредка употребляемых Чучилом.

Разговор состоял главным образом из междометий, потом Данкеев вышел на улицу и зашагал по подчиненному ему тракту.

Он увидел Цацырина и еще несколько столь же хорошо известных ему мастеровых, заходивших поочередно во все встречавшиеся на пути пивные. Оттуда через минуту выбегали посетители и направлялись к заводу, а Цацырин и его друзья следили, как хозяин прикрывал заведение.

Данкеев тихонько свистнул трем полицейским, шагавшим за ним посредине тракта, и взял Цацырина за локоть.

– По какому праву? – спросил он шепотом. – Господин Гаврилов, вы по собственной воле прикрываете свою торговлю?

– Господин пристав, депутат приказывает!

– По случаю манифеста его императорского величества, – объяснил Цацырин, – созывается митинг…

– А, так, так, – забормотал Данкеев, приходя в ярость от светлых, ясных глаз Цацырина.

Три полицейских подхватили Сергея под локти и повели.

– Постойте, вы куда? Ведь в манифесте сказано: неприкосновенность личности…

– Молчать! – прошипел Данкеев.

Если бы был извозчик, он с наслаждением бросил бы Цацырина в пролетку и во мгновенье ока доставил в часть, а так приходилось вести по улице.

Сотни человек, высыпавших в это время на тракт, видели, как Цацырина волокли в участок.

– Братцы, это как же понять? Только что царем-самодержцем… – раздался молодой голос.

– Молчать! – рявкнул Данкеев, хватаясь за кобуру.

В участке он сел за стол и револьвер положил перед собой на лист царского манифеста.

– Попортите! – предупредил с вежливой улыбкой Цацырин.

Данкеев сунул манифест в ящик стола.

– Ты что же, братец, – заговорил он, кладя на стол сжатые, кулаки. – И ты, и все там твои… Самоуправство? Магазины да трактиры закрывать? Хочешь командовать? Не хочешь пить – не пей, а зачем мешаешь пить другим?

Он приподнялся и смотрел Цацырину прямо в глаза, пьянея от ясного, спокойного взгляда молодого рабочего.

– Зачем мешаешь пить другим? Не хочешь – не пей… Понял?

– Я понимаю только одно, что вы нарушаете волю царя. Царь дал свободу, а теперь выходит, что нам и собраться нельзя по поводу царского манифеста…

– Эк говорит! – сказал Данкеев, дрожащей рукой доставая коробку с папиросами. – Беспорядка я не потерплю и тебя препровожу куда следует…

Он стал писать на четвертушке листа препроводительную.

В это время в комнате появился красный, тяжело дышащий околоточный, подошел к приставу, нагнулся:

– Господин директор завода просит освободить его…

Данкеев поднял глаза от бумажки:

– Говори толком, в чем дело?

– Тысяча народу идет участок громить!

Данкеев побледнел. Околоточный стоял, держа руку у козырька, по-видимому насмерть перепуганный. Данкеев встал и прошел в соседнюю комнату.

Околоточный опустил руку, вытер тыльной стороной ладони мокрый лоб, потом достал платок и высморкался.

Через пять минут Цацырин был на свободе.