Текст книги "На сопках Маньчжурии"
Автор книги: Павел Далецкий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 117 страниц)
– Чего вы боитесь? Что здесь такое?
Мужчина оглянулся, передохнул, перевязал пояс на кимоно.
– Вы, должно быть, нездешний? Теперь соблюдают закон: поцелуи и объятия в публичном месте безнравственны! Налет полиции… понимаете?
И пошел через поляну.
У выхода из парка Юдзо увидел полицейских. Они освещали фонариком студента и девушку. Студент доказывал, что он не обнимал и не целовал и даже вовсе незнаком с этой девушкой – она проходила себе по аллейке, и он проходил себе…
Он говорил возмущенно и торопливо. Юдзо не столько слушал его, сколько смотрел на женщину, Она была молода и красива. Работница? Да, вернее всего работница…
Полицейский выслушал студента и вдруг ударил его кулаком в лицо; студент вскрикнул и пошатнулся. Девушка бросилась перед полицейским на колени, она обнимала его сапоги и умоляла о пощаде. Если их отведут в участок, если завтра их имена попадут в газету, она погибнет, потому что хозяева выгонят ее.
Полицейский, слегка наклонясь, слушал ее так же внимательно, как перед этим студента, потом схватил ее за волосы, приподнял и поставил перед собой. Второй полицейский ударил жертву кулаком между лопаток… Девушка упала, но полицейский снова поднял ее за волосы.
Полицейские окружили задержанных и повели в участок.
Юдзо остался перед воротами. Он был потрясен и оскорблен.
Идет война, завтра этот студент будет отправлен в Маньчжурию, сегодня он хотел провести ночь со своей возлюбленной. Конечно, ничего нового в налете полиции не было. Старый фарисейский обычай, который жену называет оку-сан, то есть „хозяйкой задних комнат“, а любовь считает непристойной для основания семьи. Только расчет, только сделка!
Но раньше полиция не была так разнуздана. Реакционеры свирепствуют. Везде они видят политических противников, подрывающих устои, – даже в поцелуях влюбленных.
Точно отравленный, шел Юдзо домой.
…И вот он теперь на войне. Льет дождь. Потоки воды несутся и шумят. За стеной во дворе переговариваются солдаты. Вошел мокрый лейтенант Маэяма. Хороший человек Маэяма Кендзо, но старозаветный, влюбленный в бусидо и рыцарство. Всему свое время, дорогой Кендзо, всему свое время. Старый японский мир умер.
– Вы, Кендзо, как я вижу, промокли насквозь!
– Ездил по поручению вашего отца и вымок от пояса до пят. Плащи наши коротки, а наколенников я не захватил.
Кендзо разделся. Денщик подал ему мокрое и сухое полотенца, и лейтенант быстро привел себя в порядок».
– Есть приказ, – сообщил он, – выступать дальше, несмотря на дождь. Есть новость: Куропаткин решил идти на помощь Порт-Артуру. Но с какими силами? Если со всей армией, то предстоит жестокое сражение. Еще новость: армия Оку начала высаживаться в Бидзыво. Но известия тревожны. У нас тут, в сопках, дождь и легкий ветер, а на море тайфун. Я привез генералу сообщение, что высадилось всего восемь батальонов, остальные не могут. А ведь место высадки в расстоянии перехода от Кинчжоу, где Стессель и Фок со своими дивизиями! Ваш отец сказал, что, несмотря на все успехи, наша судьба на волоске.
Маэяма надел белье, натянул штаны и сапоги.
– Третья новость связана с первой: генерал Зыков с крупным отрядом вышел к морю. Мы пойдем через горы, чтобы помешать трагическим событиям у Бидзыво…
Через два часа армия выступила. Солдаты разулись и шли босиком по вязкой глине. Дождь продолжал лить.
К вечеру Маэяма и Юдзо расстались. Юдзо присоединился к дивизии Ниси. Маэяма с разведчиками двинулся вперед.
На второй день похода тайфун прекратился. Голубое небо вздымалось над зелеными горами. Но еще продолжали бушевать потоки, еще земля была вязка. Случилась маленькая стычка с русскими.
Потери с той и другой стороны были ничтожны, но результат стычки оказался исключительно важным: в плен попал русский капитан, в кармане у него нашли записную книжку с приказом Куропаткина Штакельбергу: «Прикажите Зыкову, чтобы он сегодня же ночным маршем начал отход».
Футаки лично допрашивал пленного:
– Чем, господин капитан, вы объясняете этот приказ?
– Тем, что ваши войска угрожают нашим флангам.
– А! – сказал Футаки.
Японцы не угрожали никаким флангам русских. Русские генералы не воспользовались тайфуном и не помешали высадиться Оку.
– Хорошо. Все очень хорошо, – сказал Футаки.
Четвертая глава
Братья Цзен, старший и младший, жили в Мукдене.
Цзен-старший с детства пристрастился к поэзии и философии. Эти предметы научили его ценить вечное и относиться с презрением к преходящему. Он любил чтение, размышление и прогулки.
Цзен-младший был человеком другого склада. Его не удовлетворяла жизнь помещика, сдающего в аренду крестьянам землю. Он желал торговать и богатеть. Он торговал рисом, пшеницей, опиумом и уссурийскими мехами.
У него были магазины в Мукдене, Шанхае и Пекине.
Цзен-старший любил на словах скептически относиться к деятельности брата, но в душе одобрял барыши, долю в которых имел. Он презирал и ненавидел иностранцев и стоял на той точке зрения, что весь мир принадлежит китайцам. Правда, европейцы делают сейчас в Китае что хотят. Но ведь так уж бывало. Приходили сильные и жадные монголы, приходили сильные и коварные маньчжуры и завоевывали Китай. Однако где сейчас монголы и где сейчас маньчжуры? Есть один Китай – китайский язык, китайская наука и литература. Ненавидя европейцев, Цзен-старший утешал себя тем, что новых завоевателей постигнет старая участь. Впрочем, сейчас он старался не проявлять своих чувств, потому что в военное время опасны всякие крайние движения сердца. Тем более что с точки зрения философии и морали все преходяще, кроме красоты природы и человеческого духа.
К иностранцам Цзен-старший не относил японцев, которые обещали освободить Квантун и Маньчжурию от русских.
Цзен-старший, высокий, худощавый человек, носил темно-синие шелковые халаты, черные матерчатые туфли и неизменный в жаркое время года веер. Он писал стихи, вдохновляясь озером в камышах, плывущей по озеру уткой, красавицей, идущей по тропинке к озеру. Описывал холм, одинокое дерево на нем, медленно текущую воду реки.
Он любил добродетели, любил женщин, хотя вожделения к ним не испытывал никогда. Он считал эту свою особенность проявлением совершенной натуры и презрительно относился к брату, который постоянно нуждался в самых незамысловатых отношениях с женщинами.
Цзен-младший, невысокий и полный, носил черные сатиновые халаты к те же черные, обязательные для китайца туфли. Он часто разъезжал. Когда он бывал дома, десятки агентов посещали его. Это были почтенные расторопные люди, бродившие по всем провинциям, все знавшие, все видавшие. Из них особенной ловкостью и удачей в делах отличался Чжан Синь-фу.
Сегодня Чжан Синь-фу вернулся из Инкоу, где заключил выгодную сделку с полковником Пасхаловым по доставке риса в Порт-Артур. Дело было рискованное, по прибыль оправдывала риск.
Чжан Синь-фу сидел на корточках против Цзена-младшего, отдыхавшего в кресле, и в третий раз набивал табаком трубочку.
– Русские укрепляют Ляоян, – сообщил он, – укрепляют и сами же удивляются: «Зачем мы укрепляем? Разве могут японцы подойти к Ляояну?»
– Веселые люди, – сказал Цзен.
– У Куропаткина в Ляояне пятнадцать продовольственных складов и восемь вещевых. Через неделю он откроет еще три. Пшеница! – Чжан Синь-фу зажмурился и вздохнул.
– Что, хороша? – осторожно спросил Цзен.
– Пшеница… я редко видел такую пшеницу.
– Наш рис у него тоже на ляоянских складах?
– Подобран мешок к мешку.
– Хорошие люди, – задумчиво сказал Цзен, – ожидают японцев в Ляоян и все туда свозят.
Чжан Синь-фу выколотил трубочку, сунул ее за пояс, встал, размотал обмотку на правой ноге и вынул длинный исписанный листок бумаги.
– Я взял его в Вафаньгоу… такие объявления развешаны по всем деревням, где японцы…
Цзен-младший быстро пробегал глазами знак за знаком.
В начале объявления были уже знакомые ему извещения о том, что японцы пришли выгнать русских из Маньчжурии, Ляояна и Квантуна и освободить китайцев от русского управления. «Все китайское начальство и жители очень довольны этим, – читал Цзен, – но есть один китаец Яков Ли, который недоволен японцами и который помогает русским. Все японцы и китайцы очень сердиты на Якова Ли. Если кто-нибудь поймает его, то получит восемь тысяч иен награды. Если его теперь не поймают, то, когда будет мирное время, китайское правительство казнит Якова Ли. Когда японцы возьмут Порт-Артур и Ляоян, то казнят всех переводчиков и русских помощников. Пусть об этом знают все».
Цзен вынул из кармана пачку русских папирос, закурил, выпустил дым плотной струей.
– Очень важное известие. Позовем господина Цзена-старшего.
У Цзена-старшего были особые счеты с Яковом Ли и его отцом Иваном Ли. Начались они с того, что несколько лет назад Иван Ли, незадолго перед этим принявший православие, просрочил арендную плату.
Семья его жила в деревне, арендуя у Цзена клочок земли, а сам Иван Ли держал на окраине Мукдена, в том месте, где Фушуньская дорога подходит к городским воротам, столярную мастерскую. Иван Ли славился изготовлением кроватей. Кровати, сделанные его руками, были настолько высокого качества, что все богатеи и значительные чиновники города спали на кроватях Ивана Ли.
Его благополучие не зависело от урожая, он всегда мог внести аренду. И, однако, он не внес. Правда, незадолго до этого он женил старшего сына Акима. Свадьба, конечно, требует больших расходов, но можно было бы прийти к помещику и попросить отсрочки. Старик же не пришел. Мало того, Цзену стало известно, что он по этому поводу выразился так:
– Я теперь православный христианин и должен почитать Христа, а не помещика господина Цзена-старшего.
Цзен-старший, почувствовав острую горечь обиды от измены старика, отправился к нему в фанзу. Он хотел говорить с ним как помещик на своей земле.
Проехав площадь, увидел земляные стены вокруг дома, у ворот огромную лужу, оставшуюся от ливня на прошлой неделе, и жену старика на пороге.
– Что это такое? – спросил он женщину. – Вы все приняли эту мерзкую веру и теперь грубите и не исполняете законов?
– Всё исполняем, всё исполняем, добродетельный господин, – забормотала старуха, хитро, как показалось Цзену, посматривая на него. – Иван Ли все знает. Зайдите к нему, когда будете в городе. Он болен.
– Ты говоришь невозможное! – воскликнул Цзен. – Стану я заходить к такому негоднику!
Но возмущение его было настолько сильно, что он на следующий же день вернулся в город.
Больной, но по виду совершенно здоровый Иван Ли работал в своей мастерской. Он поклонился до земли Цзену-старшему. Однако в движениях его не было того ужаса и восторга, которые должны быть у крестьянина, когда его посещает помещик.
– Ну что же, – спросил Цзен, становясь против него, – когда ты исполнишь свой долг?
– Ничего нет, – проговорил старик.
Потом добавил негромко:
– Надо немного подождать. Я отдал деньги попу Николаю на постройку церкви.
– Ах, так, – процедил сквозь зубы Цзен, – на постройку церкви! Отдал деньги, принадлежащие мне, какому-то попу для какого-то недостойного бога!
– Господин, – обиделся Иван, – богу же надо где-нибудь жить.
– Ты обезумел, – дрожащим голосом проговорил Цзен, – какое мне дело до русского бога!
– Кроме того, – тихо продолжал Иван Ли, – я плачу вам так много, что часто думаю: за что же я плачу? Неужели господин присчитывает и мой заработок столяра?!
– «Неужели, неужели»! Ведь ты родился и вырос на моей земле, ты питался плодами моей земли, моей земле обязан ты тем, что стал столяром. Разве не справедливо, чтобы ты оплатил это?
– Все очень справедливо, – грубо отрезал старик.
– Я прекращаю с тобой все! – крикнул Цзен, Он трижды повторил последнюю фразу и бросился в колясочку.
Долго возил рикша Цзена-старшего по улицам Мукдена. Несколько раз оборачивался и спрашивал: «Дальше куда?» Но Цзен только махал рукой. Наконец он приказал везти себя к дзянь-дзюню.
Это был тихий день, когда не было заседаний, поэтому всего несколько синих суконных паланкинов стояло вдоль стены да несколько лошадей у длинной коновязи. Старый солдат с красной обшивкой по бортам кофты и красными иероглифами на груди и спине разговаривал с конюхами.
Рикша остановил колясочку около паланкинов, и господин Цзен-старший прошел широкими воротами во второй двор, где помещался зал суда. Чиновник дзянь-дзюня выглянул из канцелярии и, узнав Цзена, поспешил доложить о нем губернатору.
Губернатор принял его без всякой пышности в своей домашней столовой. Поэт и губернатор сидели в креслах и говорили о том, что происходит в стране.
Неужели русские останутся навсегда?
– Мне все равно, – сказал Цзен, – вы знаете, я живу поэзией и убеждением, что ничто не поколеблет наши истины. Русские, если они станут господами в Маньчжурии, покорятся нашей морали и нашей жизни.
– А вот ваш презренный старик Ли не покоряется.
– Такие случаи возможны, но с помощью вашей мудрости мы восстановим истину.
Дзянь-дзюнь задумался над словами поэта, а потом, нагнувшись к нему, сказал: командир русского полка в Мукдене просил передать ему, губернатору, что русские не любят смертных казней.
Поэт и губернатор долго смотрели друг на друга. Со двора доносился неприятный запах гнили, в комнате горел один фонарь, слабо разгонявший вечерние сумерки. Кресло, в котором сидел губернатор, было не ново, правый подлокотник его был сломан. У стены стояло еще несколько таких же старых кресел, штукатурка стен местами отвалилась, Видно было, что почтенный дзянь-дзюнь по-домашнему относился к своей власти и что государство, которое он представлял, мало заботилось о престиже своих чиновников. Впрочем, губернатор и его гость давно привыкли к этому запустению, и оно не казалось им несовместимым с достоинством.
– Я попробую, – проговорил наконец дзянь-дзюнь. – Этот старикашка стоит того, чтоб ему…
Дзянь-дзюнь не кончил и засмеялся.
После этого губернатор с гостем прошлись по двору, губернатор вздыхал и говорил, что сейчас самое неприятное то, что неизвестно, кому служить: Пекину или Петербургу. Они прошли мимо кумирни. На коричневых глиняных драконах облупилась глазурь, что придавало им жалкий вид. Двор у кумирни давно не мели. Вороньи перья, вощеная бумага от окон и яичная скорлупа валялись у самых ступенек.
На обратном пути Цзен, чтобы усилить свое удовольствие оттого, что судьба строптивого старика решена, приказал рикше везти себя мимо его домика.
У дома Ли он увидел двух верховых коней. Казак стоял в воротах, а во дворе со стариком разговаривал русский офицер. Лицо Ивана Ли расплылось в счастливой улыбке, он что-то отвечал по-русски.
«В последний раз ты веселишься и сквернословишь», – с удовольствием подумал Цзен-старший, представляя себе, как палач рубит старику голову.
Брошенного в тюрьму Ивана Ли обвинили в том, что кровать, сделанная им губернатору, была хуже той, которую он сделал для одного незначительного чиновника. На Ли наложили пени в пользу оскорбленного дзянь-дзюня, а так как пени, находясь в тюрьме, он уплатить не мог, его приговорили к смертной казни. Однако напрасно Цзен-старший ждал известия о восстановлении справедливости.
Через пять дней Иван Ли пришел во двор к своему помещику. Это не был призрак, это был живой человек. Он пришел и принес часть арендной платы.
Молча принял от него деньги Цзен-старший, молча выслушал его объяснения и долго не сходил с места, когда старик ушел.
Что случилось?
Он скоро узнал тайну того, что случилось. В судьбу китайца вмешался русский офицер, и китаец остался жив.
Цзен-старший, усиленно читая мудрецов и поэтов, старался позабыть полученный удар. Тем более что Иван Ли скоро умер.
… Чжан Синь-фу сидел на корточках и разглядывал большую черную свинью, которая рыла землю в воротах, и Цзена-младшего в кресле. Торопливо подошел Цзен-старший. Брат протянул ему японское объявление.
– Из-за этого негодника, – сказал он, – нам могут быть большие неприятности. Ведь Яков Ли – твой арендатор.
На следующий день вечером два путешественника прибыли в дом почтенного купца господина Цзена-младшего.
Гости и хозяин долго кланялись друг другу, причем все казались радостно взволнованными.
Один из путешественников был японский коммерсант Ивасаки Токуро, второй – Маэяма Кендзо.
Пятая глава
1Нина стояла на краю перрона. Последний вагон поезда исчез под виадуком Светланки. Вместе с ним исчезла Колина рука, махавшая фуражкой.
Провожавшие расходились: несколько женщин, группа офицеров, каули со своими рогульками. Дежурный по станции шел, разговаривая с хмурым господином в зеленом котелке, опоздавшим на поезд. Свистел тонко и отрывисто маневрировавший паровоз.
Нина пошла к бухте напрямик, через железнодорожные пути, через лаз в заборе, через пыльную пакгаузную улицу, мощенную булыжником. Все было как всегда. Из Гнилого Угла надвигался туман. Тоже обычный весенний туман.
Николай уехал в Действующую армию.
Как она, дочь офицера, относилась к войне? Она не пленялась ратными подвигами, военное дело казалось ей жестоким и бесчеловечным. Она была убеждена, что люди могут разрешать свои недоразумения не убивая друг друга. Но если б Николай не уехал, она ощутила бы и недоумение, и боль.
В последнее время она поняла, что хочет видеть его каждый день и работать с ним хочет плечом к плечу. Разве между мужчиной и женщиной не возможна дружба?
После войны Николай выйдет в отставку и поступит в университет. Он станет учителем или врачом. Они поселятся рядом и будут делать великое дело, просвещая народ, открывая ему правду… Конечно, несчастье в том, что Николай непременно хочет жениться. Нина ему каждый день доказывала, что, если девушка выйдет замуж, она потеряет не только самостоятельность, но и просто не сможет нести своих обязанностей как член общества. Самый хороший муж в конце концов скажет: «Милая, что же это такое, ты все занята посторонними делами, а как же я и наш дом?!»
После отъезда Логунова прошла неделя. Всего неделю назад сидел он на диване против окна. Зеленая ветка молодого ясеня, которую он держал в руке, – вот она, осталась!
Что делать с тоской по Николаю, с беспокойством о нем?
Через две недели после отъезда Логунова Нине стало ясно, что ей незачем оставаться во Владивостоке. Как ни важна ее работа в школе, как ни важно то дело, которое она делает, но разве ее место не там, где столько русских людей ввержено в жесточайшее страдание?
За вечерним чаем она сказала отцу:
– Папа, я прошу тебя помочь мне в одном очень важном деле.
Отец отложил номер газеты «Владивосток», придвинул стакан, отхлебнул и сказал осторожно:
– Ты ведь знаешь, я первый твой помощник.
– Папа, я поеду сестрой милосердия в Действующую армию.
Отец неопределенно кивнул головой. Мать воскликнула:
– Я так и знала! Чуяло мое сердце. Но одного я не понимаю: где твои принципы? Ведь ты выше всего ставишь свои принципы. Ты учительница! Зачем же ты хочешь бросить своих учеников? Ты всегда утверждала, что война – это преступление, зачем же ты стремишься на войну?
– Сонечка, – поморщился Нефедов, – она ведь в другом смысле стремится на войну… В том смысле, чтобы хоть немного, хоть в ничтожной доле, облегчить последствия этого преступления.
Нина посмотрела на отца с благодарностью.
– Я поступлю на курсы, поучусь, а потом поеду.
Нефедов допил залпом чай и сказал:
– Конечно, на курсы поступить нужно, но работать сестрой можно и в крепостном госпитале: раненые будут прибывать и сюда.
– Папа, я поеду в Маньчжурию!
– Она поедет в Маньчжурию, потому что в Маньчжурии – он.
– Мама, зачем ты так говоришь!
– Ты правдива, скажи: разве это не так?
Нина опустила глаза, потом подняла их, сказала тихо:
– Да, это так. Только это совсем не то, что ты думаешь!
– В свое время, Нина, мы все думали, что это совсем не то, а потом оказывалось, что это именно как раз то.
– Сонечка! – снова поморщился Нефедов. Он пил стакан за стаканом горячий чай и опять взялся за газету. – «Всеподданнейшие телеграммы Стесселя… Всеподданнейшие телеграммы Куропаткина, генерал-адъютанта. Дочь поедет в Действующую армию… Это закон жизни: отец и мать – здесь, он – там…»
– Я поеду не одна, мама.
– А с кем же?
– С подругой, с Катей Малининой…
– Это та, с которой ты познакомилась где-то на улице, племянница слесаря? Хороша подруга!
– Мама, но ведь она кончила гимназию!
– Тем хуже, ворона в павлиньих перьях.
– Сонечка, не сердись, – сказал Нефедов. – Я видел ее – вполне приличная девица.
– Я знаю твой характер, у тебя все девицы вполне приличные.
Подполковник засмеялся:
– Мать пустила в ход дальнобойную артиллерию. Отступаю. Но ничего не поделаешь, Сонечка: многое теперь не так, как в наше с тобой время.
Нина и ее подруга Катя поступили на курсы в гарнизонный госпиталь в Гнилом Углу. Раненых не привозили: основные госпиталя были в Ляояне, Мукдене, Харбине.
…Два месяца напряженного труда, беспокойства, все растущей потребности увидеть своего друга и быть там, где творилось страшное дело войны.
Через два месяца подруги выучились всему, чему их могли научить на курсах.
…Ранним утром они садились в поезд. Нина навсегда запомнила день своего отъезда. С левой стороны вокзальной площади стояли извозчики, с правой – выстроились каули и громкими криками зазывали клиентов. Против вокзала поднималось кирпичное здание штаба крепости, левее – гарнизонное собрание, Нина ездила туда в библиотеку. К собранию примыкал густой сад с площадками для лаун-тенниса. Она играла на этих площадках! Какое это было далекое, беззаботное время! Играла с сыном помощника военного прокурора… смешной востроносенький мальчик Слава Стешко.
По перрону торопились каули и носильщики, суетились офицеры. За железнодорожным полотном был забор, за забором улица и бухта. Сколько раз гимназисткой бегала она по этой улице!
– Нет мест! – сказал Нефедов. – Обошли с комендантом весь состав.
– Надо, чтобы они уехали сегодня, возвращаться – нехорошая примета, – забеспокоилась мать.
Нина и Катя решили попытать счастья сами. Молодая голубоглазая женщина выглядывала из окна вагона второго класса.
– Куда вы едете? – спросила Нина. – До Харбина или дальше?
– В Мукден. Я сестра милосердия.
– Мы тоже сестры и тоже едем в Мукден.
– В моем купе, к сожалению, все места заняты, а вот рядом четырехместное занял старичок с женой. Жена у него якобы больна, и по этой причине он никого к себе не впускает. Но это гражданский, а не военный старичок, и чем больна его жена – неизвестно. Она только что проходила по вагону, – вполне здоровая молодая женщина. Попроситесь к ним.
Нина постучалась в купе. Седой старичок, очень благообразный, с беленькими очками на носу, вышел из купе, старательно прикрыл дверь и прошептал:
– И не просите! Моей жене очень плохо.
– Но ведь у вас два дивана свободны! Нам непременно нужно уехать. Мы сестры милосердия!
– Вот именно. Сестры милосердия – шум, кавалеры. Нет, нет, и не просите.
– Что вы говорите, сударь! Какой шум, какие кавалеры?
Но старичок уже захлопнул дверь.
– Хорошо, что отец не слышал нашего разговора, – сказала Нина. – Показал бы он ему шум и кавалеров!
– Что ж поделать, – смирилась Катя, – поедем в коридоре. Надо привыкать к военной обстановке.
– Мы устроимся в коридоре, – сообщила Нина родителям. – Ничего, мамочка, нас двое, не пропадем.
– Вы, Екатерина Михайловна, старше, – говорила Нефедова, – так уж и будьте за старшую… Ведь Нина – совершенное дитя.
– Сонечка, не обижай дочку! – подполковник взял жену под руку; он явно бодрился и не хотел показывать своей тревоги.
Нина попрощалась с отцом и матерью у входа в вагон. Обняла мать и вдруг расплакалась. Что поделать, она не могла остаться!
Она стояла в коридоре рядом со своими чемоданами, а мимо проплывали немощеные владивостокские улицы. Вот извозчик остановился у шлагбаума, вот китайцы с овощами… Прощай, Владивосток, начинается новая жизнь.
Голубоглазая сестра приняла в своих подругах участие. У двери купе, занятого старичком, она громко возмущалась его эгоизмом:
– Нельзя думать только о себе… А еще пожилой человек, как не стыдно!
Однако сама голубоглазая Зоя Вишневская не была еще сестрой милосердия; прикрывшись красным крестом, она пробиралась в армию к мужу. «На месте выучусь всему, что надо, – говорила она. – Я понятливая».
Нина и Катя поместились на своих чемоданах. Два офицера, подобно им, ехали без мест. Вишневская советовала высадить супругов на ближайшей станции.
В обед дверь купе осталась открытой, старичок отсутствовал; офицеры вошли и демонстративно сели на свободный диван. Они думали укрепиться в купе, а затем передать места сестрицам.
Усевшись, они увидели больную – приятную молодую женщину. Завязался разговор. Через четверть часа вернулся старичок, который тоже принял участие в разговоре, а потом закрыл дверь. Офицеры остались в купе.
Вечером они не вышли.
Нина и Катя продолжали ехать в коридоре.
В тот же день им стало ясно, что жена старичка здорова, а сам он не почтенный чиновник, а картежных дел мастер и едет во фронтовые тылы обыгрывать офицеров.
Нина страшно возмутилась и говорила сестрам, что вот теперь понятно, зачем ему потребовалось отдельное купе: чтобы устроить в поезде притон!
Под вечер из купе старичка вышел поручик с красным растерянным лицом, по-видимому спустивший все. Взглянул на девушек, неловко усмехнулся в ответ на осуждающие взгляды и стал смотреть в окно.
Раньше Нина видела его мельком, сейчас она присмотрелась. Худое, длинноносое, белобрысое лицо его никак нельзя было назвать красивым, но плечи его были широки, а точные, экономные движения говорили о любви к гимнастике.
Несколько минут он неподвижно смотрел в окно. Потом достал папиросу и опять усмехнулся, неожиданно тепло и виновато.
– Не правда ли, – сказал он Нине, – страсть игрока – страсть высокого порядка. Представьте себе, вас охватывает азарт!
– Какая чудодейственная сила! Представляешь себе, Катя?
– Не смейтесь над азартом. Азарт есть азарт, как воздух есть воздух. Азарт так же необходим мужчине, как воздух живому существу. Наверное, природа могла бы устроить, чтобы живые существа не дышали, а мужчины не играли в карты, но тем не менее живые дышат, а мужчины играют.
– Какая глубокая философия! – с негодованием сказала Нина.
Поручик засмеялся. Засмеялся и не мог отвести глаз от собеседницы. Негодование еще увеличило ее прелесть. Ветер вздувал короткие, до локтя рукава ее белой блузки, трепал воротничок, открывая нежной белизны плечо. Русые косы строго лежали на голове. Лицо и шея ее загорели: девушка не заботилась о своей красоте.
Подруга ее, которую она звала Катей, тоже была хороша; по правде говоря, все молодые девушки хороши, но Нина… Нина особенная…
Поручик глубоко вздохнул, приставил каблук к каблуку и назвался Алексеем Львовичем Ивневым, направляющимся в штаб Куропаткина.
К утру Нина и поручик подружились.
Отец его был старым ротным товарищем Куропаткина, воевал с ним в Средней Азии, на Балканах и опять в Средней Азии. Старик Ивнев был убежден в большом полководческом таланте друга и свое убеждение передал сыну.
– Куропаткин – исключительный человек, – говорил поручик таинственно и радостно, как говорят об очень дорогих сердцу вещах. – Какое счастье, что в годину испытания у России есть Куропаткин! Вы знаете, какую работу он задал управлениям военного министерства в бытность свою министром? Честное слово, он дня покоя не давал им. То справку, то сведение, то дополнение к справке! Он очень тяготился постом военного министра и все просил государя назначить ему какое-нибудь тихое, незаметное место, чтобы иметь возможность основательно разработать план войны на Западе, которая ждет Россию через пять лет.
Ивнев сидел на кончике длинного чемодана, и лицо его, согретое сдерживаемой радостью, стало мягким и добрым. Нина подумала: «А он хороший!»
– Вы знаете, Нина Григорьевна, – говорил Ивнев, – в России очень тревожились, кто будет командующим. Все понимали, что старик Линевич не глава армии. Куропаткин представил государю список тех, кого, по его мнению, можно назначить на это высокое и страшное место, и, знаете, только в конце списка маленькими буквочками приписал себя. И все же государь рассмотрел это имя, написанное маленькими буквочками… Вы знаете, у Куропаткина много врагов. Они любят утверждать, что Куропаткин был не начальником штаба у Скобелева, а писарем у него! Что он только выполнял то, что Скобелев приказывал. Но на больших курских маневрах эти бесстыдники прикусили язычок. Куропаткин командовал тогда южной армией, командовал блистательно, победно. Все невольно восхищались его планом и энергией, с которой он проводил свой план. Отличный полководец! Я спокоен. Я радостно иду на войну. Что бы ни ждало меня, я спокоен за Россию. Знаете, отец мой вместе с Куропаткиным штурмовал Геок-Тепе. Во главе маленького русского отряда стоял Скобелев, а правой рукой его был Куропаткин. Наши всегдашние завистники англичане вооружили текинцев до зубов. Куропаткин командовал стрелковой бригадой. В Геок-Тепе он ворвался первый, и как ворвался: с распущенными знаменами, с музыкой! Это человек большой решимости и отваги. Солдаты шли за ним беспрекословно. Мы с вами можем быть спокойны: русской армией командует Куропаткин. Меня, вы знаете, как он зовет? Алешенькой Львовичем. Алешенькой он меня звал, когда я был от земли два вершка. Теперь я вырос, но до Алексея Львовича, по его мнению, еще не достиг.
Поручик говорил так быстро и легко, что у Нины создалось впечатление, будто каждое его слово – камешек, и он, как мальчишка в игре, с необычайной легкостью выплевывает камешки изо рта.
– А вы и в самом деле Алешенька Львович, – сказала она.
Оба засмеялись.
Вагон, мягко покачиваясь, несся по Маньчжурии. Перед окном проходили то травянистые степи, то поля, засеянные чумизой и гаоляном. И то и другое было бескрайное, могучее. Около разъездов виднелись квадратные кирпичные крепостцы с башнями и бойницами – местопребывание охранной стражи. В окно врывался ветер – сухой, знойный, по-особенному плотный.
Катя Малинина прислушивалась к рассказам Ивнева. Куропаткин, генералы! Что принесет стране война? Последние письма из Петербурга от сестры рассказывали о том, что русские рабочие не собирались прекращать политической борьбы с самодержавием из-за того, что на Россию напали японцы. Да, все трудно, все сложно.
Как-то из купе старичка раздался громкий возмущенный басок. Ему спокойно и негромко возразил тенор старичка, но басок звучал все возмущеннее. Должно быть, и второго офицера постигла неудача, и неудача показалась ему подозрительной.
Алешенька Львович насторожился. Нина погрозила ему пальцем:
– В купе… ни-ни! В том, что вы называете азартом, есть что-то унизительное. Не надо.
