Текст книги "На сопках Маньчжурии"
Автор книги: Павел Далецкий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 117 страниц)
Ханако пошел шестнадцатый год. Мать ее, бабушка и прабабушка в пятнадцать лет уже рожали. А Ханако, вместо замужества, поступила конторщицей на текстильную фабрику Такахаси Мондзабуро.
Дядя Ген отнесся к ее решению благосклонно. Ныне девушки служат и конторщицами. Не всем же быть гейшами!
Благосклонен он был еще и потому, что заработок Ханако не предполагал отдавать сестре. Так, какие-нибудь пустячки.
Рано утром выходила Ханако из дому и шла в серые утренние сумерки среди серых деревянных домов, покрытых серыми черепичными крышами, среди толпы, спешащей в лавки, на базары, на работу, одетой тоже в серые или коричнево-черные кимоно, изредка в европейские костюмы…
Главные текстильные фабрики страны – в Осаке, но и здесь, в предместье столицы, господин Такахаси поставил свои корпуса, начинив их новейшими американскими и английскими машинами. Такахаси выпускал ткани для офицерского обмундирования, а так как предвиделась кровопролитная война, то, естественно, он принимал заказ за заказом и богател. Многие в это время богатели: рынок был наводнен акциями, процентными бумагами, облигациями… Акции, оцениваемые фондовым обществом в пятьдесят иен, котировались по восемьсот и тысяче.
Мондзабуро частенько посещал лекции генерала Футаки, который рассказывал о великой завоевательной миссии Японии. Обычно генерал говорил длинно, и каждый раз, услышав, что после войны с Россией предстоят войны с другими государствами, фабрикант рассеянно внимал остальным рассуждениям лектора: ничего более приятного он уже не мог услышать.
Новые заказы требовали расширения фабрики. Однако пока фабрика расширится, надо и со старой взять максимум. Работают две смены, по одиннадцать часов каждая. Пропадает два часа. По двенадцать часов работать!
Пятьдесят сен за день получает девушка! Что ей делать с такими деньгами? Не составит для нее большого несчастья, если она будет получать сорок сен…
Что едят работницы? В фабричной столовой Такахаси кормит их рисом, редькой, соей, поит чаем.
Не много ли это: рис, редька, соя? Если сегодня рис, то редьки не надо. Если завтра редька, то риса не надо… Хороший человек не будет есть много, только дурной ест много.
В фабричной лавке Мондзабуро продает своим работницам дешевые материи, дрянные гребни, затхлые сласти и прочее. Но почему не поднять цену на эти товары?
Только глупцу не придет в голову мысль, что на товары можно поднять цену.
Девушки лечатся в фабричной больнице.
Глуп Мондзабуро, что завел фабричную больницу. Хотел показать американцам и англичанам, что он тоже европеец. Пусть стоит себе больница, а врача уволить, и весь штат уволить, а заболевших отправлять домой. Желающих законтрактоваться сколько угодно.
Кацуми слышал от Ханако о всех этих нововведениях фабриканта, но не мог проникнуть на фабрику. Она обнесена высоким забором, ворота наглухо закрыты, работниц за ворота не пускают. Все три года за ворота ни шагу!
Но все-таки выход был найден, когда Кацуми нанялся на фабрику сторожем.
Грозной походкой расхаживал он по территории фабрики. Его боялись, проходившие мимо девушки старались не смотреть на него. А он смотрел на них, он изучал их, маленьких, тоненьких, бледных, усталых от непосильного труда и недоедания.
Низкие длинные казармы, низкие комнаты-клетушки. Пятнадцать матрасиков в комнате. По две девушки на матрасик: когда первые пятнадцать уходят к станкам, приходят спать вторые пятнадцать. Итого в клетушке тридцать девушек.
Сорок сен в день. Из них тридцать возвращаются хозяину в оплату за квартиру и стол!
Кацуми присматривался, прислушивался и строго следил за порядком, введенным хозяином. Помогая надсмотрщикам, он добивался доверия, которого наконец и добился через год службы.
И тогда он на месте преступления поймал работницу Аяко. Через конторщицу Ханако она пыталась, минуя цензуру хозяина, передать письмо родителям!
Письмо было в руках сторожа. Оно оказалось преступного содержания: Аяко ругала хозяина, подробно рассказывала про фабричную жизнь и просила сообщить о невыносимых порядках на фабрике тем родителям, которые уже законтрактовали или собирались законтрактовать своих дочерей.
Улучив минуту, сторож показал Аяко письмо:
– За такое письмо головы не снесешь!
Аяко и сама понимала, что не снесет головы. Но каким образом письмо из рук Хана-сан перешло к сторожу? Конечно, несчастный случай – Хана-сан обронила его!
– Придешь ко мне в комнату, – сурово сказал сторож и назначил время. Это было ночное время, когда кроме работающих одни сторожа бороздили двор, и Аяко поняла, что сторож решил по-мужски воспользоваться ее проступком. Так на фабрике поступали всегда. Большинство ее подруг уже прошло через руки сторожей и надсмотрщиков. Что она могла возразить, кто ее мог защитить? Если письмо ее попадет к хозяину, она все равно этого не минет, но, кроме того, будет и многое другое.
Она пришла ночью к Кацуми. Она сидела у него час и другой. Сторож несколько раз оставлял ее и уходил дозором – он был теперь старший сторож и пользовался большой властью. Возвращаясь, он продолжал беседу.
– Я не ошибся в тебе, Аяко? – спросил он под конец, когда, уходя, девушка отвешивала десятки поклонов. – Сумеешь делать все то, о чем я говорил?
Аяко поклялась: сделает, не отступит!
Раз в месяц Кацуми и Ханако встречались у Нисикавы с другими товарищами.
Доволен ли был Кацуми результатами своей работы? Пожалуй, да. Хотя последнюю тысячу лет японка не имела человеческих прав, она не перестала чувствовать себя человеком: жадно слушали работницы слова о своем человеческом достоинстве и правах.
Запрещено писать родителям, запрещено встречаться с родными и знакомыми, запрещено выходить за ворота! Они даже не видели города, в котором работают!
А разве всегда женщина в Японии была без прав и презираема? Разве это соответствует законам Японии? Если б такое положение женщины соответствовало законам Японии, тогда многократно Японией не правили бы женщины. А ведь то были славные эпохи. Известно, что императрица Суико первая вступила в дружеские отношения с Китаем, Дзито боролась с рабством и положила начало воинской повинности, Кокэн ввела книгопечатание! А в эпоху Хэйан, славнейшую эпоху Японии, из семи микадо четыре были женщинами.
Почему же теперь женщина – рабыня? Почему мать стыдится родить девочку и просит за этот грех прощения у мужа? Вы не имеете права выйти за ворота, получаете за работу в два раза меньше мужчины, – почему?
Так изо дня в день Кацуми и Ханако говорили с Аяко и ее подружками. И те жестокости и притеснения, которые раньше казались девушкам законом, стали восприниматься ими как насилие и нарушение закона.
Это был уже канун войны. Американские и английские газеты писали о слабости русских, о том, что самурайская армия легко разобьет русскую и что весь мир ждет этого великого праздника.
И хотя все ждали войны, но она пришла неожиданно. Вдруг стало известно, что японцы победили в Порт-Артуре русскую эскадру. Как великие воины и храбрецы, они напали на русских ночью, обманом, не объявив войны, – американцы похвалили их за эту доблесть!
Военные обещали взять Порт-Артур в несколько дней (ведь русские не успели еще достроить крепость), а Маньчжурию завоевать в две недели (ведь у царя в Маньчжурии всего сто тысяч солдат!). Предстоит веселая война. Потерь у японцев не будет.
Японские газетки радовались войне, капиталисты и промышленники устраивали банкеты, американцы и англичане тоже устраивали банкеты.
Япония выполнит великую миссию: настежь распахнет двери в Китай!
Отныне в Китай потекут американские и английские товары, устремятся миссионеры, и Китай, покупая американские и английские товары, приобщится к великой европейской культуре!
И все это потому, что существует маленькая островная Япония! Банзай! Банзай!
3Толпа отцов и братьев остановилась перед наглухо закрытыми воротами фабрики. Отец Аяко осторожно постучал. Приотворилась калитка, выглянуло лицо с вопросительно выпученными глазами. Резервист стал объяснять: присутствующие здесь, перед воротами, уходят в армию, они должны попрощаться с дочерьми и сестрами!
Ворота захлопнулись. Долго ждали ответа будущие солдаты, обмениваясь догадками: успел сторож доложить хозяину или еще не успел? По улице проходили мужчины и женщины, проезжали велосипедисты, тарахтели тележки… Минуло два часа. Отец Аяко постучал вторично. Снова выглянуло лицо с вопросительно выпученными глазами. Крестьянин поклонился выпученным глазам и почтительно спросил, когда откроются ворота. Может быть, работницы выйдут сюда?
Лицо говорившего было так почтительно, лица остальных просителей выражали такое глубокое к нему, сторожу, почтение, что сторож буркнул: «Доложу старшему!»
И доложил старшему сторожу Кацуми.
А девушки уже знали: отцы и братья стоят у ворот, желая попрощаться. Весть перебегала от станка к станку, шумели веретена, сновали челноки, работницы сгибались над станками, руки их дрожали…
Кацуми доложил управляющему.
Тот задумался. Сидел он за американской конторкой на вертящемся стуле, круглые очки в роговой оправе придавали ему важность; ходили слухи, что глаза его совершенно здоровы, что не так уж много он учился, не испортил он своих глаз, в оправе у него простые стекла.
– Стоят у ворот?
– Господин управляющий, стоят…
«Гм…. с одной стороны, резервисты – японские солдаты, но с другой – таких случаев еще не бывало, чтобы позволить родителям и родственникам видеться с работницами! Увидятся через три года!.. Во всяком случае, надо известить хозяина».
Хозяин выслушал, ничего не ответил и уехал.
В этот день Мондзабуро подписал контракт с интендантами. Отличные будут барыши. Ночь он провел в чайном домике рядом с той, которую считал самой очаровательной женщиной столицы. Они сидели в небольшой комнате – деревянные полированные потолки, деревянные полированные стены нежно-золотых тонов, золотистые циновки, два черных лакированных столика. Самая очаровательная женщина ела и пила, обменивалась с Мондзабуро чашечками сакэ и папиросами из уст в уста и, постепенно раздеваясь, осталась наконец в бледно-сиреневой прозрачной рубашке.
Отцы и братья, будущие солдаты, стоят у ворот. Пусть постоят. Зима, холодная ночь? Может быть, пойдет снег? Ничего, снег быстро растает.
Утром Мондзабуро увидел толпу отцов и братьев и сразу возмутился:
– Что такое? Проститься? Но ведь для этого надо оторвать девчонок от работы. Завтра вы – солдаты, вам же потребуются рубахи и штаны! А после прощанья девчонки будут плакать и плохо работать.
– Но, господин, – сказал отец Аяко, – ведь в договоре не сказано, что мне нельзя будет проститься с моей дочерью?!
Лицо у будущего солдата было упрямое, лица остальных отцов и братьев тоже были упрямы. Фабрикант нахмурился, закурил папиросу и, не говоря ни слова, прошел в калитку. Калитка захлопнулась.
Он был убежден, что гнев его ясен, что будущие солдаты отправятся туда, откуда они пришли, и так и было бы, если б через пять минут калитка не открылась снова. Вышел старший сторож Кацуми, оглянулся и перешел на противоположную сторону улицы к мясной лавке. Там он купил кусок мяса, выбрал приправу и присел к жаровне готовить еду. В эту минуту к нему подошел отец Аяко.
– Догадался-таки! – сказал Кацуми. – Ворота будут раскрыты. Наверное, выбегут все… не растеряйтесь в толпе.
Мясо жарилось, горьковатый запах поднимался от жаровни. Резервист стоял, вытянув шею. Мясо не крестьянская еда, но почему бы перед уходом на войну не попробовать куска мяса? Тем более что всю ночь дрогли у ворот?!
– Сколько сто́ит?
– Со вчерашнего дня цены поднялись, – сказал лавочник.
Крестьянин засмеялся, узнав цену.
– Бог с ним, с твоим мясом, квашеная редька не хуже!
В полдень Кацуми приказал привратнику распахнуть ворота. Тот даже не спросил, по чьему приказанию, потому что дело старшего сторожа знать, от кого он получил распоряжение, а дело привратника, если ему скажет старший сторож, открыть ворота.
И он распахнул ворота.
В ту же минуту раздались гудки, машины остановились, из цехов выбегали работницы, те, кто ждал родных, и те, кто не ждал. Все были возбуждены, все рвались за ворота, хоть раз за все время ступить на запрещенную землю!
Управляющий, ничего не понимая, подскочил к окну. По всему двору мелькали кимоно, стучали гета…
Сердце у него замерло, потому что рядом помещался кабинет хозяина, и Мондзабуро, вероятно, сейчас, как и он, стоял у окна.
И действительно, голос фабриканта загремел на всю контору:
– Вернуть! Прекратить!
На фабрике работало триста мужчин: сторожа, надсмотрщики, машинисты, механики, конторщики…
– Берите палки, доски… кулаками, ногами!..
Вся улица была запружена работницами.
Аяко кланялась отцу, и, не замечая ничего окружающего, они говорили друг другу нежные, заботливые слова.
Триста мужчин ворвались в толпу, хватали девушек за руки, за плечи, за волосы, били их кулаками…
Аяко защищалась, ее ударили по ногам, от боли она села на землю, ее опрокинули и поволокли, появилась полиция. Свистки, крики, удары дубинками.
Через полчаса работниц водворили на территорию фабрики, ворота захлопнулись, отцы и братья, сопровождаемые полицейскими, шагали по улицам.
Мондзабуро придумывал меры взыскания: сбавит оплату, снимет с довольствия рис, а цену на редьку поднимет вдвое… Он размышлял, прикидывая с карандашиком, сколько барыша получит в компенсацию за сегодняшний беспорядок, когда вошел управляющий.
– Разошлись по баракам, – прошептал управляющий, – но… работать не хотят. Забастовка!
Известие было настолько невероятно, что оба некоторое время смотрели друг на друга в немом изумлении.
Когда изумление прошло, Мондзабуро, все еще не веря в возможность забастовки, надел шляпу, схватил трость и побежал в казармы.
Работницы, встречая его, кланялись в ноги, а на вопросы отвечали:
– Ая-сан объяснит…
– Какая Ая-сан? Где эта Ая-сан?
Перед дверью во вторую казарму он увидел Ая-сан.
– Вот, господин, наши требования, – Аяко протянула ему длинный листок бумаги.
Фабрикант взглянул на тщательно выписанные значки «кана»:
«Десятичасовой рабочий день.
Право свободно переписываться.
Право свободно выходить за ворота.
Право свободно встречаться с родителями и с кем будет нужно…» – еще какое-то право, еще какие-то права!..
В глазах Мондзабуро запестрело, он разорвал лист на мелкие клочья и пустил их по ветру.
– Ну!.. – крикнул он, поднимая кулак.
Аяко скрылась за дверью барака.
Управляющий и конторщики стояли поодаль.
– Будут работать, – убежденно сказал фабрикант. – По чьи это штучки? Требования! Кто здесь социалист?
Он смотрел на управляющего, на конторщиков. Подобострастные лица. Нет, эти не социалисты.
Ханако работала, но, в сущности, она только делала вид, что работает, – сегодня она не могла работать. Сегодня японские девушки поднялись против рабства. Терпели тысячу лет. Больше не будут! Забастовка! Требования! Все думают, что японская женщина способна только падать на колени перед своими мучителями. Теперь убедятся, что это не так.
Она вспоминала рассказы Ивана Гавриловича о русских стачках, брошюры, которые она читала. Русские женщины и японские женщины. Два мира! Но так ли это? У всех женщин мира одна судьба!
Управляющий и конторщики бегали из казармы в казарму.
Каждый час дорог! Каждая минута! Срывается военный заказ! Господин Мондзабуро поехал в полицию…
Девушки были подготовлены тщательно. Как отлично работал Кацуми! Встречая его мальчиком в деревне, с икрами, искусанными пиявками, Ханако никогда не думала, что из него выйдет такой революционер! Сейчас он исчез с фабрики, больше не увидят здесь старшего сторожа! Для связи останется она.
4Забастовка длится вторую неделю. У Такахаси сложное положение – выгнать старых и законтрактовать новых? Но в один день не законтрактуешь три тысячи, к тому же сейчас неподходящее время: мужчины ушли в армию, кто же продаст дочь? Дочь сейчас нужна в хозяйстве.
Вот когда поднимется на девчонок цена!
Но он и не думал уступить, ни разу не приходила ему в голову подобная нелепица. Ничем он не поступится!
Полиция окружила территорию фабрики плотным кольцом. Выдавали пищу раз в день: горсть редьки!
Управляющий ежедневно обходил бараки. В бараках была тишина.
Окна, заклеенные красной вощеной бумагой, создавали в клетушках полумрак. Матрасики лежат сплошными рядами от стены к стене. На них – забастовщицы. Холодно. Фабрика перестала отпускать уголь для хибати. Девушки жмутся друг к дружке в своих тоненьких кимоно. Когда управляющий входит, они садятся и кланяются.
– Ну что, – начинает он спокойно. – Ведь уже прошла неделя! Что вам надо? Японская армия воюет, а вы?
Постепенно он теряет спокойный тон, девушки неподвижно сидят перед ним, склонив головы. Стена! Камни! Ни слова в ответ, ни звука!
Он идет дальше. В последних бараках он начинает прямо с ругани. Топает ногами, подносит кулаки к склоненным головам.
Закрыли уборные. Закрыли водопровод. Вот пусть посидят без воды!
Каждый вечер приходила Ханако на свидание с Кацуми и Нисикавой. Союз металлистов собрал несколько сот иен в стачечный фонд, но налетела полиция и отобрала деньги.
«Рабочий мир» напечатал статью в защиту забастовщиц, но номер был конфискован, редактор оштрафован.
– Закрыли водопровод! – Нисикава взволнован, как и все в эти дни. – Эта забастовка и митинги против войны – вот оружие «Сякай Минсюто». Сен Катаямы нет в Японии, но он по газетам знает о том, что рабочий класс организованно сопротивляется. Додумались же – закрыть водопровод!
– Ая и ее подруги, – говорит Ханако, – дошли до такой степени возмущения, что не уступят… Они останутся без воды!
– Но как же без воды? – обращается Нисикава к Кацуми.
У Нисикавы косматые брови. Он невысокий, жилистый. Журналист.
– Сегодня ночью надо пронести им воду, – говорит Ханако.
– Сколько же нужно пронести воды? – щурится Кацуми. – Целое озеро? Надо открыть водопровод!
Три человека сдвигают подушечки и столики в маленьком ресторанчике, в предместье. Принесли чай… Люди отдыхают за чаем… Кацуми подробно рассказывает, где водопровод и как его открыть.
Открыть просто, если пробраться к водопроводу. А вот как к нему пробраться?
Ханако должна открыть водопровод!
Разрабатывают план…
На следующий день Ханако осталась в конторе. День был суматошный: хозяин приказал вычислить убытки за все дни забастовки и прибыль, которая была бы, не случись предательства старшего сторожа.
Девушка кончила поздно вечером и вышла во двор. Двор был пустынен, полицейский стоял у ворот и смотрел на бараки. Ханако пошла в противоположную сторону, к столовой. Около кухни лежали штабеля ящиков. Ханако устроилась между ними. Сумерки. Быстро стемнело. Вспыхнули фонари: раньше Мондзабуро скупо освещал двор, теперь же не жалел света.
Отсюда, из-за ящиков, Ханако видела водопроводную. Как она и предполагала, сторож не сидел безвыходно на своем посту. У него были свои дела, и он несколько раз уходил.
После полуночи Ханако начала красться вдоль стены столовой; от края стены до водопроводной было совсем близко, она сняла гета и, держа их в руке, стояла наготове.
Вот сторож вышел и опять отправился по своим надобностям. Пропадал он каждый раз минут на десять, Ханако для операции нужна половина этого времени.
Она проникла в водопроводную…
Всего-навсего надо было повернуть на полоборота колесико крана!
Заметит сторож, что повернуто колесико, или не заметит? Нет, не заметит!
В казармах сейчас уже шумит вода, уже пробудились все, уже пьют. Тем же путем Ханако ушла назад. Дело было сделано. Как хорошо!
Следующий день прошел, как обычно проходили теперь дни. Сменились полицейские посты, кто-то приезжал, кто-то уезжал, управляющий отправился по баракам усовещевать и грозить… Никто ничего не говорил о воде, и Ханако решила, что все прошло отлично: девушки напились, может быть, даже сделали запасы, а потом прикрыли краники в бараке до ночи.
Домой Ханако вернулась к вечеру, и вечером же пришел дядя Ген.
– Здравствуй, здравствуй… – сказал он небрежно сестре, снимая ботинки и проходя в комнату. – У тебя холодно, не жалей угля, не такая ты уж бедная, Масако!
– Сейчас, сейчас. – Женщина побежала в кухню насыпать в хибати горячих углей.
Она поставила печь около брата, тот протянул к углям ладони и, удовлетворенно покрякивая, шевелил пальцами.
– Девчонка где?
– Хана только что вернулась… она моется.
– Моется, моется! Она у тебя первая моется? Ты еще, вижу, не мылась.
– Пусть первая, она устала.
– Ты обращаешься с ней как с сыном, а она всего-навсего дочь!
– Пусть дочь! – упрямо сказала Масако.
Ген внушительно замолчал. Он поворачивал ладони, шевелил пальцами, пыжил щеки.
– Может быть, тебя чем-нибудь угостить? – несмело спросила сестра.
– Чем ты можешь меня угостить? Я только что ел жареную телятину с салатом. Чем же ты можешь меня угостить?
– Вы любите хлеб, поджаренный в масле. Я всегда для вас берегу немного хлеба.
– Ну что ж – поджаренный в масле хлеб?.. Там, в кармане у меня, бутылка сакэ, достань…
Весь этот разговор Ханако слышала. С самого детства дядя Ген внушал ей страх. Никого она так не боялась, как его. Потому ли, что он имел над ней власть, как старший мужчина в семье после исчезновения отца, но, вернее, потому, что она чувствовала его ненависть. Он ненавидел племянницу.
Ханако наскоро домылась, надела чистое кимоно и вышла к дяде.
Он не ответил на ее приветствие.
– Плохое место ты выбрала для службы, – сказал он грубо. – Кто там у вас социалисты? Отчего молчишь? Не знаешь? Ты ведь пронырливая, я знаю тебя, только мать думает, что ты скромная, а ты проныра, я вижу, какие у тебя глаза. – Он смотрел на нее в упор. – Откуда забастовка, почему забастовка? И кто забастовал? Девчонки! В порошок! Понимаешь? Кости старой лошади из деревни – и туда же!
– Ты очень сердишься, – проговорила мать, внося подносик с жареным хлебом. – В чем ты ее обвиняешь? Хана ни в чем не виновата… Она работает…
– Она работает, и ни в чем не виновата! – Дядя помолчал, потом оглядел племянницу с ног до головы и сказал: – Тебя уволили!.. Хорошо еще, что только уволили. Это ты открыла вчера ночью кран!
Ханако побледнела, но не опустила глаз. Мать замерла.
– Ха-ха, молчит! Твоя дочь молчит. Что можно ожидать от дочерей, да еще таких, как твоя! Выслушивая про твои похождения от господина управляющего, я получил сегодня много удовольствия. Дура! Ты думаешь, полицейские глупее тебя?!
– Она пожалела подруг! – прошептала мать.
– Пожалела! – возмутился дядя. – Пожалела! Господин Такахаси решил относительно них уже все: под конвоем полиции он отправляет негодяек к родителям, а дело передает в суд; он взыщет с родителей все свои убытки. Вот какую радость принесут эти девки своим родителям, не говоря уже о позоре. Что ты сидишь и смотришь на меня как каменная? Пошла вон!
