Текст книги "На сопках Маньчжурии"

Автор книги: Павел Далецкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 66 (всего у книги 117 страниц)

Вторая глава

1

Логунов трясся в китайской арбе. Скоро линия железной дороги. Доберется до первой станции, а оттуда прямо в Ляоян.

Как случилось, что он не в плену?

Когда раны его несколько зажили, его отправили в Японию.

Он бежал на третью ночь пути. Конвойные улеглись в фанзе; у ворот, мурлыча песенку, стоял часовой. Потом голос его смолк, он прислонился плечом к стене. Спит или нет?

– Осторожно ступая, Логунов пробрался к тому месту в стене, где еще вечером заметил пролом. Выбрался на улицу, прислушался… пошел в темноту сначала медленно, потом быстрее. Деревня уже сзади. Шел две ночи, приглядываясь к сопкам, деревьям, которые подступали к самой дороге. Ухо его ловило шорохи, тонкий, едва различимый свист в чаще, бульканье тонкой струи воды, и все это было голосами ночной тишины, голосами, которые вдруг стали приносить Логунову новую, острую радость.

Он старался ступать мягко, но то и дело налетал на камни, проваливался в ямы.

В долине несколько раз маячило что-то похожее на деревни, но он торопился все дальше и дальше.

И вот сейчас он едет в арбе.

К полудню Логунов добрался до станции, устроился на тормозе товарного вагона и покатил в Ляоян.

С сопки открылся вид на долину Тайцзыхэ. Река выползала из-за горного отрога, на востоке сверкающей лентой огибала Ляоян и исчезала в море зелени на западе.

Там, туманная за далью, поднималась башня Байтайцзы; южнее, на левом берегу, сгрудились обозы, артиллерийские парки, тысячи белых палаток. Вдоль Фынхуанченской дороги протянулись бесконечные биваки войск, а прямо на юг виднелась Сигнальная гора.

… Он встретил своих солдат в узкой жаркой долине, марширующих поотделенно.

В стороне, на камне, сидел Тальгрен. Правофланговый Емельянов, сделав поворот левым плечом вперед, увидел офицера с перевязанной головой. Ему показалось, что это Логунов, но он не поверил.

– Бог знает что мерещится, – пробормотал он. – Жилин, взгляни-ка!

– Разговоры в строю, Емельянов! Сукин сын!

– Куртеев, поручик…

– Что поручик? – Куртеев тоже увидел поручика.

Логунов медленно направлялся к отделению.

– Взвод, смирна-а! – вдруг неистовым голосом, совершенно забывая про Тальгрена, заорал Куртеев.

– Здорово, братцы! – сказал Логунов.

Он что-то еще говорил, но солдаты его не слушали: они рявкнули «здравия желаем, вашбродь» так, как не рявкали генералу.

– Живы-здоровы, молодцы?

– Вашбродь, дозвольте! – кричал Емельянов.

Строй нарушился, Куртеев оглянулся на Тальгрена.

Командир роты поднялся со своего камня и медленно шел к Логунову.

Офицеры обменялись рукопожатиями, Тальгрен сказал: «С чудодейственным!» – и Логунов, помахав рукой солдатам, пошел искать Свистунова.

Свистунов несколько секунд молча смотрел на Логунова.

– Воистину воскресе! – бормотал он, обнимая его.

… Потом обедали в палатке Свистунова, вспоминали о пережитом, испытанном, к концу разговор перешел на Ляоян. По словам Свистунова, знаменитые ляоянские укрепления, которые столько месяцев возводились инженером Величко и на которые столько возлагалось надежд, не стоили ничего.

Передовые позиции растянуты на двадцать пять верст, от линии железной дороги по Тайцзыхэ. Здесь три позиции: Маэтуньская, Цофантуньская и Кавлицуньская. Но две последние не годятся никуда. Солдаты, вместо отдыха перед боем, день и ночь роют окопы! Старые, приготовленные еще до похода 1-го корпуса к Вафаньгоу, недостаточны и потому, что армия выросла, и потому, что место для них выбрано неудачно: японцы, заняв сопки к востоку от города, могут не только безнаказанно расстреливать тех, кто в окопах, но и спокойно к ним подойти, потому что позиции изобилуют мертвыми пространствами. Кроме того, оказалось, что окопы неполного профиля.

Приподнятое состояние Логунова, особенно усилившееся после встречи с ротой, поблекло от рассказа Свистунова.

– Легкомысленны и в легкомыслии своем неисправимы, – сказал капитан. – Величко-то – инженер! Генерал! Профессор инженерной академии!

После обеда получили приказ ломать гаолян от позиций полка до деревни Маэтунь.

Ломать гаолян надо было давно, но как-то случилось, что ломать его было некому: солдаты рыли окопы, каменистый грунт плохо поддавался лопате, палило солнце, люди выбивались из сил. Где тут было думать еще о гаоляне! Некоторые командиры поставили ломать гаолян китайцев. Но китайцам не нравилось истреблять свои поля, и дело почти не двигалось.

Во главе ломщиков шел Емельянов. Он быстро приспособился к этой своеобразной полевой работе. Стебель высотой в полторы сажени он надламывал в трех четвертях аршина над землей и ловко пригибал к земле, направляя в сторону неприятеля. Идти по такому полю было невозможно.

– В чем дурак, а в чем умен, – сказал Федосеев, осмотрев его работу, и приказал всем делать так.

До самого вечера ломали гаолян. Впереди поднимались горы, уже занятые противником. Даже как будто дымки костров различал в бинокль Логунов. Веял прохладный ветер, и, чем ближе было к вечеру, тем он становился прохладнее и приятнее. Оглядываясь на Ляоян, Логунов видел над ним мутную дымку пыли: по всем дорогам от Ляояна к передовой шли войска.

Уже вечером он отправился искать 17-й лазарет, но лазарет менял расположение, и Логунову не удалось обнаружить его следов. Огорченный и разочарованный, поручик зашагал на батарею Неведомского.

Артиллерийские позиции занимали обратные склоны холмов между передней линией и главными позициями.

Внимательно осматривал он главные позиции, и они представлялись ему достаточно серьезными. Начинались они на правом берегу Тайцзыхэ фортом у деревни Хауцзялинцзя, тянулись полукругом к югу от Ляояна и упирались своим левым флангом в Тайцзыхэ у деревни Эфа – восемь фортов, восемь редутов.

Между Ляояном и передовой были разбросаны стрелковые окопы, назначенные задерживать прорвавшегося противника, а также прикрывать расположенные здесь батареи.

Логунов еще издалека на окопчике увидел Неведомского и Топорнина.

– Не пугайтесь меня, – сказал он им, подойдя сзади.

… Сидели на косогоре. Логунов рассказывал о бое в ущелье, о японцах, которых он близко видел в плену.

– Вася, – спросил он под конец Топорнина, – а помнишь японскую девушку, которая на вечере в ремесленной школе читала «Буревестник» Горького? О ней ты что-нибудь узнал? Кто она? Не оправдались мои подозрения?

– Твои подозрения в шпионстве?! – засмеялся Топорнин. – Друг мой, я встретился с ней. Это свой человек. Но судьба ее сложна, сложна… Но я надеюсь… у меня, понимаешь ли, есть соображения…

Логунов засмеялся:

– Ты что-то путаешься в словах, Вася!..

Топорнин улыбнулся:

– Представь себе, запутался… Впрочем, скажу тебе чистосердечно: душой она не менее прекрасна, чем лицом!

… Отсюда, со склона сопки, обращенного к Ляояну, видна была железнодорожная станция и полотно, убегавшее на север. Офицеры смотрели в бинокли.

Какая-то толчея наблюдалась на станционных путях. Несколько составов подходило с севера, но еще большее количество готовилось к отправке на север.

– Странно, – сказал Логунов, – к Мукдену как будто идут не пустые составы, а груженые.

Над Ляояном, в постоянном над ним облаке коричневой пыли, садилось солнце. Садилось огромное, расплющенное, багровое.

2

Вечером в распоряжение полка прибыла пулеметная рота, Свистунов, узнав, что ротой командует старый его сослуживец капитан Сурин, отправился поглядеть на пулеметы.

Пулеметы были заграничного происхождения, новенькие, и солдаты-пулеметчики тоже были новенькие, опрятные, какие-то самоуверенные солдаты. Они и честь отдавали иначе, с сознанием собственного достоинства.

Сурин отвел Свистунова в сторону и спросил:

– Что японцы – действительно так сильны?

– Мирон, японцев можно бить. Я бил их своим батальоном.

– Ну, тогда я от тебя не отстану.

Назад Свистунов пошел через вершину Сигнальной горы.

В сизой скале, в нише, приютилась небольшая кумирня. Цветные лоскутки на полу, чашечка с почерневшими зернами риса около решетки. Когда-то на Сигнальной горе было тихо и пустынно, изредка заходили сюда окрестные жители положить лоскуток в дар горному духу. Над кумирней, на вершине сопки, торчала будка телефонной станции. Саперы рубили вторую будку.

Западные отроги Сигнальной огибала железная дорога, пропадавшая через три версты в скалистом ущелье. Там лежала деревня Гудзядзы. За деревней темнели поля гаоляна, чумизы, бобов.

Ближайшую сопку на восток изрезывали коричневые ленты окопов. Невысокие вершины и седловины указывали общее направление хребта к северо-востоку, туда, где, очевидно, сосредоточил свои войска Куроки. Там дымились биваки казачьих и японских передовых частей. И там была долина Тайцзыхэ, какие-то речки и ручьи, и над ними уже тянулись туманы.

С Сигнальной к Ляояну спускалась широкая военная дорога, с блиндажами для начальства по обе стороны.

Едва Свистунов пришел в батальон, как его вызвали к Ширинскому.

У палатки командира полка на складном стулике сидел Гернгросс и объяснял Ширинскому и командирам батальонов положение дивизии и задачи полка.

Полк не должен был подпустить японцев к деревням Маэтунь и Гудзядзы.

Гернгросс говорил обстоятельно и, кончив, спросил, все ли понятно.

– Все совершенно понятно, ваше превосходительство, – отозвался Ширинский, – кроме одного, весьма важного обстоятельства, Будет ли прикрыт наш правый фланг?

– Утешу вас, полковник: вправо и позади вашего правого фланга стоит генерал Самсонов с девятнадцатью сотнями казаков, а на одной линии с вами, верстах в восьми, одиннадцать сотен Мищенки. Поэтому ужинайте спокойно, а воюйте еще спокойнее.

Генерал пожал руку Ширинскому. Адъютант побежал за генеральским конем.

– Господа, – сказал Ширинский, когда Гернгросс уехал, – нам выпадает честь оборонять самый ответственный участок – Сигнальную гору, местопребывание командира корпуса. Кроме того, имейте в виду, наш правый фланг – деревня Гудзядзы – в то же время правый фланг всей ляоянской позиции. Туда сейчас же отправятся первый батальон и пулеметная рота.

Он нашел глазами Свистунова и сказал:

– На вас, капитан, я надеюсь.

«Надеешься, а подполковника где-то там придерживаешь», – подумал Свистунов.

– Вот, Коля, – сказал он Логунову, – хотел завтра отпустить тебя на целый день для выполнения твоих сердечных обязанностей перед Ниной Григорьевной, да уж увидитесь потом, после боя… И скажу в утешение: после боя будет приятнее.

В деревне Гудзядзы улицы имели направление с юга на север, что было удобно для подхода резервов. Деревню окружали плотные глинобитные стены с низкими толстыми башнями по углам. Фанзы и сараи тоже отделялись друг от друга земляными стенами.

– Ты присматривайся, Сурин, с точки зрения твоих пулеметов, – наставлял Свистунов. – Надо их поставить так, чтобы они уж всю службу сослужили. По правде говоря, ты из них стрелял?

– Будь спокоен.

– И пулеметы настоящие, бьют по цели и поражают ее?

– Будь спокоен, Павел.

– Тогда я счастлив, прямо счастлив, Мирон! Ты был бесшабашной головой. Командир пулеметной роты, по-моему, и должен быть разбойником.

Деревня была большая, пустая. Ветер гулял по брошенным фанзам, врываясь через открытые двери и выставленные рамы.

Батальон уже входил в Гудзядзы. Перед выступлением Логунов был у себя в полуроте. Он снова принял свою старую полуроту, оказавшись, таким образом, в подчинении у Тальгрена. Солдаты неторопливо готовились к походу. Всякие его размышления о том, правильна война или нет, вызвана необходимостью или преступными действиями правительства, отступили на второй план.

Для Логунова было ясно: здесь наконец разрешится то невыносимо томительное состояние, которое создавалось с начала войны. Он знал, что победы жаждут те, к кому он не мог относиться приязненно, но вместе с тем поражение отзовется горечью во всем русском народе.

– После Тхавуана, ваше благородие, – сказал Корж, – я так думаю, что мы его разобьем. Почему не разбить? Ведь били же.

– Командующий сам поведет армию, – сказал Жилин. – Говорил мне об этом ординарец из штаба полка. А раз поведет Куропаткин, то победит, потому что он всегда побеждал, и турок бил, и еще кого-то бил. Бил вдребезги. Японцы же если и били наших генералов, так других, а Куропаткина – ни разку…

В той свободе, с которой теперь разговаривали с ним солдаты и которая пришла как-то сама собой, Логунов находил глубокое удовлетворение. А ведь еще недавно стена стояла между ними.

Батальон пришел в Гудзядзы уже в темноте. Слышались возгласы унтеров, фельдфебелей, команда офицеров. Но вот загорелся костер, второй… яркие костры из гаоляновой соломы. Высокий свет костров поднялся над улицами, дворами и стенами Гудзядзы.

Рота быстро приспособила под оборону стену. В верхней кромке пробили бойницы; чтобы подниматься к ним, насыпали землю.

Когда все было кончено, Куртеев распорядился:

– Спать!

– Ты, Емеля, рядом со мной ложись, – сказал Жилин. – Думаю я о солдатской жизни; и чем, думаю, она легка? Солдатская жизнь тем легка, что есть приказ и солдат исполняет приказ. А что и почему – его не касается, Это уже господ офицеров касается.

Он устроил голову на соломе и закрыл глаза. В бою он решил быть рядом с Емельяновым, Все-таки человек-скала.

Подбросив в костер соломы, улегся и Корж.

– Между прочим, на Тхавуане я рассмотрел японское обмундирование, – сказал он. – Как все изготовлено… ну, тщательно-тщательно. И из какого, Емеля, материала добренного! Поясной ремень. Желтенький, широконький и шелковой желтой ниткой прострочен. А фляга легкая, и в ней вода с вином. На ногах сапог нет – башмаки. Посмотрел я башмак: подбит гвоздями. В таких башмаках можно лезть на любую скалу, не соскользнешь. На боку у него корзиночка с рисом. Ловко все. Очень мне понравилось. Ничего лишнего. Где же, думаю, у них вещевые мешки, шинели да палатки? Видать, кто-то за ними все это таскает. И между прочим, обнаружил я еще один предмет, у нас совсем невиданный. Как бы почитается в женском обиходе. Привязан на белом шнурочке веерок. Жарища была страшная. Попробовал я этим веерком… Братцы мои, жить можно! Заботливое у них начальство. Вот, Хвостов да Емеля, нам бы с вами по веерку.

– Корж! – крикнул Куртеев. – Был приказ спать…

– Спать так спать, – пробормотал Корж.

Костер потухал. Все явственнее проступали звезды, и куда то в тень уходили крыши фанз, стены и одинокая ива в углу двора.

3

Торчинов чистил револьвер на ступеньках крыльца небольшого домика, в котором жил Куропаткин.

– Ты что же расположился на самой дороге? – спросил Алешенька Львович.

– Никого не велено пускать.

– И меня?

– Только тебя. – Торчинов подвинулся.

Куропаткин крупными шагами ходил по комнате.

– Вы мне нужны, Алешенька Львович. Сейчас мы с вами заготовим приказы, и вы проследите, чтобы они своевременно дошли по назначению.

Алешенька сел за столик. В вагоне Сахарова, стоявшем на отдельной ветке, шагах в двадцати от куропаткинского домика, шторы были спущены – ведь там молодожены! Алешенька вспомнил, как Куропаткин на днях сказал ему задумчиво:

– Вот, Алешенька Львович, каков русский человек: война, завтра-послезавтра решительное сражение, а у него медовый месяц!

Куропаткин еще раз прошелся от стены к стене. По его быстрым движениям, по сжатым губам, по частому разглаживанию левого уса Ивнев увидел, что Куропаткин взволнован.

Алешенька тоже взволновался. Все, что было до Ляояна, казалось ему как бы прологом того, что должно быть под Ляояном. Все сомнения его отступили перед вновь вспыхнувшей верой в Куропаткина.

Куропаткин недавно, вернувшись из поездки в одну из дивизий, сказал ему:

– Я чувствую, Алешенька, – дух нашей армии крепнет с каждым днем. Солдаты и офицеры ждут не дождутся решительного сражения.

А иностранным корреспондентам в тот же день он заявил:

– Сейчас у нас превосходство в силах, мы отбросим японцев и, опираясь на ляоянские укрепления, будем наступать. Судьбы войны в наших руках. Моему другу маршалу Ойяме я испорчу настроение.

Он говорил своим ровным глухим голосом и слегка улыбался, как улыбаются люди, знающие про себя нечто очень приятное для всех.

«Все будет хорошо, – подумал Алешенька Ивнев. – У нас двести десять боевых батальонов, сто пятьдесят семь сотен и эскадронов, шестьсот сорок четыре орудия. К Ляояну уже подходят эшелоны 1-го армейского корпуса. Мы значительно превосходим в силах японцев».

Командующий взял со стола бумагу, протянул Алешеньке:

– Вот список частей, заготовьте конверты с адресами.

Не садясь, он стал писать на большом плотном листе крупными буквами. Исписал весь, взял второй, исписал половину, передал Ивневу.

Алешенька стал снимать копии с приказов. Куропаткин не любил, чтобы это делал Шевцов. Это были приказы дивизиям, бригадам, батальонам отправляться в разные места на северо-запад и на юго-восток прикрывать фланги армии.

Куропаткин писал быстро, Алешенька едва успевал переписывать. Мелькнула мысль: «Ни с кем не советуется, даже с Сахаровым. Это, пожалуй, хорошо. Куропаткин есть Куропаткин».

Еще пять приказов, Все о том же. Полк за полком, батальон за батальоном уходили прикрывать фланги армии. И вдруг мелькнула мысль. Сначала она показалась нелепой: «Что же получается? Чуть ли не вся армия уходит прикрывать свои фланги?!»

Он стал торопливо подсчитывать, сколько сил уйдет бездействовать на фланги. Он почувствовал, как приказы стали двоиться и троиться в его глазах, сердце забилось. Чувствуя, что вдруг из уверенного, радостно взволнованного состояния он попадает в какую-то пучину, где обретают силу все его сомнения, он сказал дрогнувшим голосом:

– Ваше высокопревосходительство! Простите, что же это такое?

– Что, что, Алешенька? Дважды в одну и ту же часть?

– Ваше высокопревосходительство, я только что подсчитал: у нас для непосредственного участия в бою остается только восемьдесят батальонов и двести семьдесят орудий. Это из двухсот десяти батальонов! То есть на поле боя мы будем не в два раза сильнее японцев, а в два раза слабее. Ваше высокопревосходительство, простите, мне вспомнились слова Наполеона… Наполеон, помните, сказал: «Мне обыкновенно приписывают больше таланта, чем моим противникам. Тем не менее накануне каждого сражения с моими противниками, которым я привык наносить поражения, я все же сомневаюсь, достаточно ли у меня войск, и не пренебрегаю поэтому никакими малыми силами, которые я могу притянуть».

Куропаткин внимательно посмотрел на своего адъютанта:

– У вас отличная память, Алешенька… Но я… я – не Наполеон.

Последние слова он сказал не с горечью, не со смирением, а с какой-то даже гордостью. Точно, не обладая полководческим талантом Наполеона, он обладал чем-то другим, более важным.

– Ваше высокопревосходительство, однажды вы привели слова Скобелева: «В случае победы никто в тылу не посмеет шевельнуться. Не заботьтесь излишне о тыле и флангах…»

– Повторяю еще раз, у вас отличнейшая память… Но запомните: Скобелев мог рисковать. Он мог проиграть сражение. Я не могу проиграть.

У Алешеньки чуть не сорвалось: «Но сколько сражений мы уже проиграли!»

Куропаткин откинулся в кресле и погладил ровно обстриженную бороду:

– Я с вами всегда откровенен, Алешенька, и рад, что и вы откровенны со мной. Послушайте меня. У каждого человека свои особенности. Один побеждает потому, что он беспредельно отважен, хотя, скажем, и не совсем умен. Он бросается очертя голову, бросается вопреки всем и всему – и побеждает. Это талант? Может быть, талант. Но такому таланту я завидовать не буду. Другой побеждает каким-то песьим верхним чутьем. Увидит расположение противника, получит данные о нем или даже не получит, но постигнет что-то свое, идет в бой и побеждает. Он может победить десять и двадцать раз. Таким отчасти был Наполеон. Кроме того, Наполеон обладал вдохновением, то есть, говоря прозаически, умел мгновенно рассчитать. Но я такому таланту, Алешенька, тоже не завидую. В конце концов, верхнее чутье может изменить, вдохновение, то есть мгновенный расчет, – допустить ошибку, гипноз его исчезнет, и полководец терпит поражение.

Куропаткин говорил медленно. Голос его звучал тяжело, почти сурово. Должно быть, он не раз думал над тем, о чем говорил.

– Я должен победить иначе. Я должен победить при помощи тех способностей, которые отпущены мне. Не мгновенным, а кропотливым, исключающим всякие ошибки расчетом. Обладая этой способностью, полководец рано или поздно поставит своего противника на колени.

Глаза его заблестели. Он был уверен в себе, это было несомненно для Алешеньки.

– Вы все мечтаете о переходе в наступление, – сказал Куропаткин, – и считаете, сколько батальонов у нас и сколько у японцев. Одни говорят, что у японцев много, другие – что у них не так много. Но сколько бы у них ни было, имейте в виду, Алешенька, батальон японский внушительней нашего. Он превышает наш по количеству штыков, японские солдаты лучше наших приспособлены к местным условиям. Они вооружены горной артиллерией и пулеметами. А у нас? Много ли у нас пулеметов? Горной артиллерии нет. А полевая имеет только шрапнель. Если мы завтра перейдем в наступление, чем прикажете разбивать японские укрепления?

Алешенька молчал и смотрел на Куропаткина. Никогда еще Куропаткин не говорил с ним так откровенно. Маленькие глаза его сверкали несомненной злостью. Он точно хотел сказать: «Разве вы не понимаете разницы между мной и Ойямой? Ойяму поддерживает вся страна, а мне нужно бороться не только с японцами, но еще вести отвратительную борьбу у себя, в Петербурге. И эта борьба, которую я веду в Петербурге, может быть, важнее для меня победы или поражения на полях Маньчжурии…»

От этого блеска глаз, от этого глухого, тяжелого голоса Алешенька вдруг почувствовал себя глупеньким и слабеньким. Сначала ему казалось странным, почему Куропаткин отступает к Ляояну, позволяя сойтись сюда Оку, Нодзу и Куроки – всем японским армиям. Ведь это же Седан?! Потом он решил, что, опираясь на сильные укрепления, Куропаткин хочет тут, под Ляояном, уничтожить все японские армии. Сейчас он перестал что-либо понимать. Он вдруг понял, что Куропаткин не считает готовой для наступления русскую армию, что он очень зол и что неизвестно, что будет с Ляояном.

Уже глубокой ночью выехал Алешенька проследить движение приказов. Торчинов спал в маленькой комнате. Куропаткинский поезд тонул во мраке. Но окна многих домов были освещены, во дворах горели костры, арбы и повозки запруживали улицы: на них спешно грузилось штабное имущество.

Алешенька знал, что Куропаткин решил отправить из Ляояна кое-какое имущество, но то, что он увидел сейчас, было не кое-какое имущество. Увозилось все! Эвакуировались все тылы! А разве армия может быть боеспособной без своих тылов?

Просторный дом иностранных корреспондентов, всегда до глубокой ночи озаренный, был темен. Ивнев заехал в открытые ворота: ни коней, ни бричек. Дом пуст.

Корреспонденты не поверили Куропаткину, что судьба войны в его руках. Впрочем, смешно было верить, если рядом с ними эвакуировались все отделы штаба.

Алешенька почувствовал стыд, точно его уличили во лжи. Что, если войска узнают об этом бегстве? Предусмотрительность это или трусость?

Он не знал, что некоторое время назад у командующего был штабс-капитан Проминский. Сообщенное им страшно обеспокоило, но вместе с тем и обрадовало Куропаткина. Когда он узнал, что случилось то, чего он опасался, сразу стало легче; пропало угнетающее чувство неизвестности, опасность стала явной, с ней уже можно было бороться.

Штабс-капитан Проминский сообщил, что двадцать девятого августа два японских батальона перешли у Саканя Тайцзыхэ.

Два батальона – не много… Но за двумя батальонами кроется план, направленность, вся армия Куроки!

Алешенька не знал, что Куропаткин не только заготовил диспозицию об отступлении, но и отдал соответствующие распоряжения тылам армии.

В штабе Ивнев познакомился с диспозицией на завтра. Войскам не ставилась задача разбить и отбросить противника. Армии предлагалось дать противнику отпор.

Отпор! То есть нечто половинчатое, нечто осторожное. Ни в коем случае не напряжение всех сил.

И в эту минуту он забыл все то, о чем ему говорил Куропаткин. Он возмутился.

– Почему нет решимости победить или умереть? – шептал он. – Победить или умереть!.. Господи, как просто и как хорошо… И как ужасно все это хитроумничанье.

Он вернулся в домик командующего под утро. В первых слабых лучах рассвета чуть заметно шевелился над черепичной крышей георгиевский флаг.

Торчинов лежал на полу, завернувшись в бурку. Поднял голову.

– Кто здесь?

– Это я, Торчинов.

– Ты, поручик? Поди-ка сюда.

И когда Алешенька наклонился к нему, сказал:

– Командующий будет завтра лично командовать. Рано утром поедем туда…

Торчинов махнул в сторону передовой.

– Скорее ложись.

Алешенька растянулся на бурке.