Текст книги "На сопках Маньчжурии"

Автор книги: Павел Далецкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 111 (всего у книги 117 страниц)

17

Леонтий встретил внука на вокзале в Раздольном. Поезд подходил медленно, и Леонтий еще издали рассмотрел в дверях теплушки молодого солдата. Сходен не было. Корж выкинул свой сундучок, мешок и потом прыгнул наземь сам.

Вот он, родной дом. Родные сопки, покрытые кленами, дубами, черемухой. Тропа, по которой столько раз с дедом, отцом и Седанкой хожено на охоту в самую глубь Сихотэ-Алиня! Воздух здесь какой! Всю Маньчжурию прошел, а воздуха такого, как у нас, в наших раздольях, нет!

Но некогда было отдаваться домашним радостям: пирогам, оладьям, кабанине, дичине, даже ласкам женки, по которой стосковалось сердце. Нужно было ехать во Владивосток.

– Донат Зимников тоже во Владивостоке. Прибыл! – сказал Леонтий.

Приехав в город, Корж попал в знакомую обстановку солдатских волнений. Гибель флота, отступление армии, потеря по мирному договору русской земли – Южного Сахалина, казнокрадство в частях гарнизона, с чем комендант крепости генерал-лейтенант Казбек не считал нужным бороться, наконец революционные события в России – все это наполняло сердца солдат желанием действовать, бороться, отстаивать свою правду.

Собрание солдат, матросов и революционно настроенных горожан происходило в цирке Боровикса у подножия Тигровой сопки.

Толпа матросов и солдат запрудила весь квартал. Корж отправился кружным путем по скалам и благополучно спустился к боковому ходу, где и встретился с Донатом Зимниковым.

Донат был уже в курсе всех дел местной организации.

– Нас, большевиков, мало! Меньшевиков, анархистов и эсеров – достаточно! Таковы, братец, дела.

Через маленькую дверь они проникли в служебное помещение.

Места, арена – все шумело, бурлило. Действительно, казалось, океан роптал и шумел за тонкими стенками. Говорили ораторы, сначала их слушали, потом прерывали, голоса гудели, то и дело пронзаемые молниями выкриков.

В кабинетике владельца цирка Зотик Яковлевич спорил с группой, меньшевиков, которые возражали против предварительного составления каких-либо предложений и требований.

– Движение стихийно, сами митингующие стихийно выдвинут свои требования!

Слушая спор, Корж и Донат присели за шкафик и вынули по листку бумаги. Писали, зачеркивали, снова писали, наконец Корж сказал:

– Товарищи, вот что мы предложим митингу!

«Первое: послать делегацию к коменданту крепости и потребовать разрешения солдатам и матросам посещать митинги.

Второе: улучшить пищу, дать новое обмундирование, увеличить жалованье рядовому и унтер-офицерскому составу.

Третье: поднять оплату труда солдат, которых привлекают на разные работы».

Меньшевики закричали, заспорили, однако Зотик Яковлевич одобрительно кивнул головой, и Корж с Донатом выбрались на арену. Спокойно, но настойчиво подняли руки. Их спокойные лица подействовали – водворилась тишина.

Слушали их с напряженным вниманием.

Алексей Иванович тоже вернулся во Владивосток. Беспорядки во Владивостоке принимали, с его точки зрения, все более опасный характер.

В любом городе России можно было рассчитывать на защиту штыка, бунт мог быть усмирен, а во Владивостоке, где главная сила бунта будет штык, где и у кого искать защиты?

Отцы города, заседавшие в управе, русские коммерсанты и иностранцы равно были растерянны и не знали, что предпринять.

Местная газетка Ремезова «Владивосток» разжигала пожар. Дико было подумать, что еще вчера Алексей Иванович сам косвенно содействовал изданию подобной же газетки.

Он разыскал Зотика Яковлевича и, хотя у того не было ни секунды свободного времени, привез его к себе, поставил на стол несколько бутылок вина, налил сразу несколько рюмок и приступил к допросу:

– Что будет, Зотик Яковлевич, и чем все кончится?

Зотик Яковлевич пригубил рюмку:

– Ведь вы противник самодержавия?

– Истинный и непримиримый!

– Так в чем же дело?

– Как в чем же дело? А солдатский бунт?

– Мы бунтов не готовим, Алексей Иванович.

– Вы напрасно обиделись. Моя мысль заключается в том, что самодержавие нужно свергать в Питере. Здесь, Зотик Яковлевич, кого мы будем свергать? Во Владивостоке нет ни царя, ни наместника. Коменданта крепости будем свергать или какого-нибудь полковника Ширинского?

– Строй, строй! Самодержавный строй! Да вы не пугайтесь, Алексей Иванович, русский человек даже, и с оружием в руках останется русским.

Зотик Яковлевич уехал. Так ни до чего и не договорились. Извозчичья пролетка покатила его по Светланке к Обществу народных чтений, где заседали революционный комитет и Всероссийский союз союзов.

Алексей Иванович прошелся по комнатам. Это были комнаты, которые некогда своими руками прибирала и сохраняла Марфа. Странно, непотухающая тяга его к Марфе сейчас потускнела. Алексей Иванович с удивлением отметил, что ему сейчас совсем неважно, была у него Марфа или не была, осталась она с ним или ушла к Занадворову.

Все в эти дни как бы потеряло ценность, ибо лежало у самого кратера вулкана, готового загрохотать и извергнуть огненную лаву.

Сидеть дома было бессмысленно. Алексей Иванович выехал в город. Погода была ясная, теплая; в другое время можно было бы понаслаждаться неясностью поздней осени, по сейчас Алексей Иванович, как и все, не замечал красот природы. По Алеутской и Светланке, по тротуарам и мостовым, шло множество солдат и ни одного офицера! Носились слухи, что будут громить офицерское собрание и здание военно-окружного суда. Извозчик шагом пробирался среди пешеходов.

Магазины были закрыты.

Алексей Иванович повернул к коменданту города. У дома Казбека дежурили казаки.

Хорунжий подозрительно осмотрел Алексея Ивановича, но, когда тот назвался, пропустил его в переднюю.

В передней сидели вестовые.

– Доложите его превосходительству, что его хочет видеть Алексей Иванович Попов.

В переднюю вышел адъютант и грубо спросил:

– По какому делу? По делу, касающемуся всех? И не лезьте, Георгий Николаевич не примет вас, некогда ему! Сам все решит.

Алексей Иванович побагровел, хотел резко ответить, поставить адъютанта на «свое» место, но капитан смотрел желтыми пустыми глазами, и Алексей Иванович понял, что говорить бесполезно.

Извозчик повез его через город, и на виадуке Алексей Иванович встретился с пролеткой, в которой сидел Занадворов. Когда-то они поссорились из-за женщины. Но что значит перед лицом этой улицы, бурлящей солдатами всех родов оружия, ссора из-за женщины? Оба поклонились друг другу одновременно.

Извозчик Попова повернул за пролеткой Занадворова. Слезли у ресторана «Золотой Рог». Уединились в номерок. Половой уставил стол закусками и бутылками.

Закусили, выпили, прислушиваясь к шуму на улице. Кто-то крикнул… Нет, это ребенок. Дитяти вздумалось покричать! Ребенок пусть кричит. Ему господом-богом разрешено кричать.

Занадворов нагнулся к Попову. До ссоры они были на «вы», но сейчас Занадворов сразу перешел на «ты», и это показалось Алексею Ивановичу естественным.

– Не беспокойся, все будет в лучшем образе и подобии. Казбек их… – Занадворов показал волосатый кулак. – Все разработано, как у попа литургия.

Занадворов выпил, и Попов выпил.

– Есть, значит, план?

– Друг мой, убийственный. Всех размозжит!

– Но как?

Занадворов замотал головой:

– Не могу, не могу… строжайше! Понимаешь? Но повторяю: будь спокоен. Ты лососинки почему не берешь? Не любишь? Сказать по правде, сами во многом виноваты. Местные казнокрады в своей жестокости дошли до того, что в иных ротах солдат не кормят вовсе, скитаются братцы по Светланке и просят милостыню. Да и просить-то трудно, потому что солдатам и матросам разрешается ходить только по южной, малолюдной стороне улицы.

Снова ели и пили, прислушиваясь к малейшему звуку, доносившемуся из города.

– Если говорить о свержении самодержца, – многозначительно начал Алексей Иванович, – так оно должно произойти в Петербурге, а не во Владивостоке. Здесь некого свергать. Такова моя точка зрения. Я говорил нашим воротилам, а те и в ус не дуют.

– Мы им свергнем! – усмехнулся Занадворов. – Между прочим, очень встревожены иностранцы… У коменданта дежурят круглые сутки. Казбек крепок, ох крепок! Что задумал, то исполнит.

Алексей Иванович несколько успокоился, даже аппетит появился – положил на тарелку рыбки, салатцу, налил стакан красного вина. Оказалось, очень хочется пить!

– Винтера видел! – сказал Занадворов. – Говорит: черт знает что делается у вас в России! Разве в Америке подобное было бы возможно? А я ему: напрасно изволишь беспокоиться. И тебе скажу, Алексей Иванович, кушай – пища укрепляет силы, и не беспокойся.

Вечером в городе было непривычно тихо. Солдаты исчезли с улиц, цивильные тоже. Изредка процокает по брусчатке Алеутской и Светланки извозчик без седока.

Алексей Иванович плохо спал. Несколько раз вставал и выходил на крыльцо слушать тишину. Гирлянда огней вдоль бухты была успокоительно привычна, тишина ночи тоже не обещала ничего дурного.

Что задумал Казбек? Каким образом он умиротворит страшную стихию, вдруг выплеснувшуюся из берегов?

Назавтра выяснилось все.

Утром матросы, прибывшие из плена, вышли из казарм, к ним присоединились матросы других экипажей. Огромная толпа двинулась мимо Мальцевского базара к Коммерческой пристани. К коменданту крепости отправилась делегация.

В час дня она предъявит генералу Казбеку требования, принятые на митинге в цирке Боровикса.

Моряки, десять тысяч солдат Хабаровского резервного полка, рабочие портовых мастерских, железнодорожники, почтово-телеграфные служащие – все ожидали у пристани возвращения делегации.

Делегация долго не возвращалась. Наконец вернулась, но ни с чем: комендант отказался ее принять.

Корж взобрался на забор городского сада и отсюда, видный всем, говорил:

– Товарищи, генерал отказался принять наших представителей! Не хочет говорить с солдатами и матросами, плюет на наши требования!.. Но мы заставим его принять нас и говорить с нами, Мы все пойдем к комендантскому дому, мы окружим его и посмотрим, как не будет Казбек с нами разговаривать!

Это было правильное предложение, но события приняли иной оборот.

По базару с раннего утра блуждали подозрительные группы подвыпивших. Они угощали вином солдат и матросов и подбивали громить магазины и питейные заведения.

Перед обедом двое подозрительных покупали у китайца малосольную кету.

– Ты что, ходя, продаешь тухлятину? – спросил один из них и ударил китайца по лицу рыбьей тушкой.

– Эй, господа почтенные! – закричал второй. – Вот чем они нас кормят! – И ударами дубинки стал крушить лавчонку.

– Бей, бей! – раздались голоса.

Десяток неизвестных пьяных и полупьяных ринулся на ларьки и магазины. Посыпались стекла, на улицу летели товары.

Матросы и запасные, которых неизвестные успели напоить, приняли участие в погроме базара.

Толпа погромщиков росла. Даже те, кто не был пьян от вина, были пьяны от негодования: «Комендант не хочет с нами разговаривать, не хочет знать манифеста, данного его же царем!»

Тысячная толпа вышла на Светланку. Впереди бежали юркие господа и кричали:

– Вот сюда, вот сюда! Бей Попова и Кунста. Бей Лангелитье! Бей, бей!..

Алексей Иванович при первых слухах о беспорядках вышел на улицу. С трудом пробрался он до Китайской улицы: солдаты, матросы и запасные стояли стеной. Из ворот ремесленного училища выкатилась толпа громил с дубинами, топорами, ломами и с криком: «Спасай Россию!» – бросилась к магазинам Кунста.

Над восточной частью города подымались столбы дыма: горело морское собрание, здание военно-морского суда, пылали офицерские флигеля…

Алексей Иванович, бормоча, крича и размахивая тростью, кружным путем пробирался к своему центральному магазину. Пробрался он к нему через несколько часов.

Из окон выскакивали пьяные и трезвые, волоча штуки мануфактуры, бутыли и бутылки, колбасы, мешки с сахаром и всякой всячиной. Дым черным столбом стлался из окон верхнего этажа.

Алексей Иванович, сгорбившись, опершись на трость, стоял на каменной лестнице, которая вела по крутой стене сопки к задним дворам его магазинов.

Где же защита, обещанная Казбеком?

Вот чем обернулось «свержение самодержавия»! Разве мыслимо в России свергать самодержавие?! Разве Россия – это Франция или Америка?!

Уничтожить! Расстрелять, перевешать всех! Леонтия и его внука на первой перекладине вздернуть!.. Распаляли, мерзавцы! Зотик Яковлевич милейший… глаголал, глаголал!.. О правде все рассуждал, собирался направить Россию на истинный путь! Знает он, сумасшедший, где для России истинный путь! На виселицу сумасшедшего! Расплодили подлецов и сумасшедших!

Над городом розовело зарево.

Поздно вечером Алексей Иванович узнал, в чем заключался план Казбека. Оказывается, это он руками охранки устроил грабежи и пожары… Он разгромили уничтожил достояние Алексея Ивановича и других! Когда разгром принял нужные для замысла Казбека размеры, он вызвал двенадцать, по его мнению, дисциплинированных, неразложившихся батальонов с пулеметами, артиллерией и приказал открыть огонь по толпе.

Он хотел утопить в крови гарнизон и горожан, осмелившихся предъявить ему требования!

Но дисциплинированные батальоны и батареи отказались стрелять, Офицеры сначала командовали, кричали, угрожали, потом, увидев каменные, хмурые лица нижних чинов, не предвещавшие для них ничего доброго, скрылись.

Вот как распоряжаются жизнью и имуществом Алексея Ивановича коменданты и прочие генералы! По их мнению, единственный путь обуздания народа – провокация и кровь! А когда провокации проваливаются, тогда что?

Попов встретил Винтера, который возвращался с пепелища своего магазина.

Молча зашагали рядом. Винтер курил сигару чудовищными затяжками, обращая в пепел по четверти сигары сразу.

– Завтра поднимаю все паруса, завожу все моторы… навсегда! К черту! Пропади все пропадом!

Стояли на углу Светланки и Алеутской, смотрели на розовое зарево в стороне Гнилого угла, потом разошлись.

Сон не коснулся глаз Алексея Ивановича. Комнаты были пусты, дочь за неделю до его приезда уехала в Японию. Еще недавно он был доволен своей дочерью, но ведь она тоже была заражена подлостью и сумасшествием!

К черту, к черту всех!

Оставаться в России, быть свидетелем гибели всего, быть предметом комбинаций для тупых генералов и добычей разнузданной толпы? К черту! К черту все и всех! Прав Винтер!

На заре он вышел из дому, бойки несли за ним чемоданы. Спустились к набережной, погрузились в шампунку.

Через четверть часа Алексей Иванович вступил на палубу «Акулы».

Винтер осмотрел его с головы до ног и захохотал: – Напрасно мы с вами когда-то ссорились, Попов, – сказал он и ударил его по плечу. – Коммерсанты – единая нация! Пойдем выпьем рому…

Через полчаса «Акула» подняла якорь.

18

На третий день после занятия Мукдена японцы повесили на базаре семнадцать китайцев, обвинив их в дружеском расположении к русским.

Хэй-ки отправил из города Якова Ли, на которого мог поступить донос, а сам продолжал оставаться дома.

Деятельность союза ширилась, уже насчитывались по провинциям десятки отрядов, вооруженных винтовками и пистолетами.

Ходили слухи о том, что Юань Ши-кай готов примкнуть к революции во главе своих лучших в Китае войск.

Ши Куэн, обитавшая в одном из дворов цзеновского дома, любительница чтения, оказалась талантливой поэтессой.

Но, может быть, впервые в истории китайской литературы женщина писала о вещах совершенно не женственных. Писала о народе, жаждущем свободы, о храбрецах, разбивающих цепи. Писала о крестьянине, который нашел в поле винтовку, брошенную солдатом, и унес ее к себе как сокровище. Он знает – близок день, когда винтовка ему потребуется…

Стихи были просты, лаконичны и лишены той изысканности, которую обожал Цзен-старший. К счастью, Цзен-старший умер и не мог прийти в ужас от подобных произведений.

Стихи расходились по городу, по провинции, по стране. Их читали в Пекине.

Это была очень сильная проповедь революционных идей. Но это было неблагоразумно: разве можно так открыто призывать к уничтожению порядка, укоренившегося веками?

– Какое может быть благоразумие у источника, который вдруг выбился на свет из-под земли? – смеялась Ши Куэн и говорила Хэй-ки:

– Не беспокойся! Я всего только женщина. Ведь к поступкам женщины не относятся серьезно, она – игрушка! Что могут сделать с женщиной? Ничего! Она ничто…

Ши Куэн говорила грустно, но глаза ее блестели.

Да, действительно, по старому закону было так!

И когда в дом Цзепов пришел офицер с десятью солдатами, Хэй-ки решил, что это за ним… Спрашивая офицера, что ему угодно, он был уверен, что офицер ответит: «Мне угодно арестовать вас» – и предъявит распоряжение дзянь-дзюня.

Но офицер сказал другое. Он назвал имя Ши Куэн.

– Господин офицер? – изумился Хэй-ки.

Офицер глупо ухмыльнулся:

– Давайте ее.

Молодую женщину увели.

Чтобы узнать меру опасности, грозившей Ши Куэн, Хэй-ки отправился к губернатору. Губернатор принял его не сразу.

– По поводу этого ареста? – спросил старик, вяло приподнимая веки.

– Вы арестовали женщину! Пришел офицер с обнаженным палашом и повел ее по городу.

– Да, с обнаженным палашом, и повел женщину! – кивнул головой дзянь-дзюнь. – Вы студент и, по-видимому, любитель реформ, поэтому не мешайте и мне в своем деле заниматься реформами, – старик засмеялся, довольный собственным остроумием. – Ваша женщина призывает к возмущению. Я говорил с ней лично. Она смотрела мне в глаза и повторяла: «Да, я призываю к мятежу!»

Дзянь-дзюнь опустил веки и взял в рот кусочек пастилы.

Хэй-ки провел мучительную ночь. Что можно было придумать? Подкупить стражу? Но Ши Куэн нет в тюрьме, и никто не знает, где она.

Когда на следующий день Ши Куэн вели на казнь, тысячная толпа шла за ней.

Будут казнить женщину!

Она шла, окруженная солдатами, но все отлично видели ее высоко поднятую голову, волосы, собранные в скромную прическу и отливавшие матовым блеском. Она смотрела поверх домов, куда-то на пышное облако, медленно проплывавшее по небу. Смотрела и пела одну из своих песен о крестьянине, который восстал против неправды и рабства.

Нежный голос ее раздавался в совершенной тишине. Огромная толпа, пораженная ее красотой, печальной судьбой и мужеством, беззвучно скользила по улице.

Женщина шла ровным шагом и не замедлила его, подходя к площадке, на которой ее ожидала смерть.

И вот наступил момент, когда все расступились, отошли и она осталась наедине с палачом.

Палач внимательно оглядел ее, чмокнул губами и сказал негромко:

– Ну, становись, становись…

И когда она стала на колени и склонила голову, он отогнул воротничок у ее куртки и долго смотрел на нежную полную шею, которую должен был перерубить.

И он перерубил ее, испытывая впервые в жизни недовольство своим ремеслом.

Вторая глава

1

Цацырина выпустили из предварилки. Настоящих улик против него не было, а в подобных случаях жандармы не заводили теперь новых дел – не то по подозрениям и малым проступкам пришлось бы засадить в тюрьмы всю Россию.

Цацырин вышел из ворот на улицу, посмотрел направо, посмотрел налево. Ровный строй домов терялся в бурой мгле утра, свежий ветер дул, пожалуй, со всех сторон.

«Так и должно быть, – сказал себе Сергей, – дует со всех сторон!»

На нем была куртка, картуз с помятым козырьком; руки он сунул в карманы и шел широким шагом, наслаждаясь ходьбой.

Он сразу вдохнул запах бури. Разъезжали казачьи патрули, удвоенные наряды городовых заняли перекрестки, дворники дежурили у ворот. Прохожие собирались кучками, быстро таявшими при приближении полиции.

Он узнал, что забастовали Невский завод и оба Александровских, вагоностроительный и механический, прекратилось движение на железных дорогах петербургского узла. Примкнув к одной кучке, в центре которой что-то рассказывал молодой человек в пенсне, Сергей спросил невинным голосом:

– А по какой причине забастовка?

Тот, к кому он обратился, полный седоватый господин, осмотрел Сергея с головы до ног.

– Извините, я только что из тюрьмы, – сказал Сергей.

Лицо господина расплылось в широчайшую улыбку.

– Господа! – крикнул он. – Среди нас присутствует только что выпущенный из застенка. Товарищ, видимо, не знает, что бастуют чуть ли не все железные дороги страны, что в Харькове всеобщая забастовка, что начинаем бастовать мы – петербуржцы!

Цацырин усмехнулся и зашагал дальше.

Тысячу вещей вспомнил он, идя к себе за заставу, но все воспоминания были окрашены радостью: дело, которому он посвятил жизнь, побеждает.

О Полине он старался не думать; довольно он думал о ней в тюрьме, представляя себе, как вошла она в жандармское управление, как обрадовались там, увидав ее, может быть, даже заплатили ей.

Но вместе с обидой и оскорблением он чувствовал радость освобождения: с Полиной все кончено! Виноват он или не виноват, но все кончено.

Несомненно, она хотела погубить не столько Сергея, сколько Машу. Однако вот как иногда складываются обстоятельства: перед самым налетом на казарму Маша уехала из города! Уцелела во второй раз!

А что с ней теперь? Дома она, в отлучке или все-таки арестована?

Застава встретила Цацырина войсками, полицией, бездымными трубами заводов, кучками мастеровых во дворах, в переулках, на пустырях. Тракт был пустынен.

Цацырин прошел к Варвариной квартире и прильнул к стеклу. Увидел товарищей: Годуна, Варвару, Машу – и, не сдержавшись, забарабанил всеми десятью пальцами.

Через минуту с одними он здоровался за руку, других обнимал.

– Выпустили или сам?..

– Выпустили! Теперь они хвост поджали.

– Маша, Маша! – сказал он тихо, так, чтобы услышала только она одна.

Сел за стол. Голова у него кругом пошла от множества вопросов и дел.

Стачка ширится, в Петербургском комитете возникла мысль создать общий для всех предприятий Рабочий комитет по стачке.

– Как только заводы на левом берегу остановились, – говорила Варвара, – Варгунин и Торнтон прекратили пароходное сообщение через Неву. Сейчас первейшая задача сообщить правому берегу о том, что левый забастовал.

– Бог мой, что тут у вас делается! – радостно восклицал Сергей.

Он пил чай, ел французскую булку с колбасой, но от волнения не чувствовал вкуса еды. Тут же решили: вечером две женщины (женщины, чтоб не возбудить особых подозрений) отправятся в лодке на правый берег.

Понемногу комната пустела. Маша рассказывала, что слежка усилилась, но пока никого не трогают, – видимо, боятся. Большую деятельность развил Пикунов, готовится со своими черносотенцами к гнусным делам. Все чувствуют, что стачка стачкой, – на очереди вооруженное восстание!

– Сережа, – говорила Маша. – Сережа! Ты рядом со мной и подоспел в самый решительный момент!..

Смотрела на него своими синими глазами… Счастье это? Да, счастье. Все, все счастье, что он видит и слышит сейчас.

– Сережа, в боевом комитете получили ленинское письмо. Ленин указывает, что о бомбах рассуждают больше полугода и ни одной не сделали. Советует всюду и везде организовывать боевые дружины. Пусть маленькие, в три – пять человек. И пусть, Сережа, вооружаются все – кто чем может. Револьвером, ножом, тряпкой для поджога…

Маша говорила тихим голосом, положив руки на колени, а Цацырин сидел неподвижно. Простые, ясные ленинские мысли были заряжены могучей энергией.

– Что Глаголев, что меньшевики?

– Глаголев прямо не высказывается, но, по-моему, они не хотят вооруженного восстания.

– В такую минуту, и прямо не высказывается?! А кто-нибудь из нас спрашивал его прямо? Маша, я повстречаюсь с ним… я спрошу его.

– Непременно спроси! – сказал Годуй. – Вот чего у нас мало, Сережа, – оружия. Но ждем целого транспорта! По этим делам уехала ихняя сестрица.

Маша кивнула головой.

– Уехала. Хлеба сейчас не нужно, а оружие дай.

Маша и Цацырин покинули комнату последними, прошли через двор, за сарай, приподняли доску в заборе и оказались на небольшом огородике, по-осеннему разрытом и пустынном.

И оттого, что трубы не дымили, а в грозном безмолвии уходили к облакам, и оттого, что с тракта доносилось цоканье коней, и по-прежнему в переулках и дворах собирались кучками мастеровые, и оттого, что тюрьма осталась позади, а впереди была борьба и победа, Цацырин почувствовал себя счастливым. И, для того чтобы раз навсегда покончить с тем темным и мучительным, что было в его жизни, сказал:

– Все со мной, Маша, приключилось по Полиному навету. А в том, что она сподличала, есть и моя вина, сама знаешь.

– Вина твоя да вина моя! А я вот не чувствую за нами никакой вины, я тебе уже говорила об этом. Жить – не по ровному месту ходить. Она хотела выдать всех нас, чтобы ты остался только с ней, а Чучил не дурак, заинтересовался прежде всего тобой. Мама рассказывала, что после твоего ареста Полина пришла, села за стол, сжала голову руками и просидела так, не говоря ни слова, час. Потом хрипло сказала: «Прощайте, Наталья Кузьминишна» – и ушла. С квартиры съехала, – должно быть, вернулась к матери. Бог с ней, черная у нее душа…

На берегу было еще ветренее. Северо-западный ветер вздымал крутую коричнево-черную волну. Нева в этот мглистый осенний вечер казалась шире, точно строения на том ее берегу были на островках и она, обнимая их, текла по своему пути в море, сама широкая как море.

Какой-то господин в поддевке сшибал дубинкой головки бурьяна, два мужика закуривали цигарки вверху на улице.

– Дальше я пойду одна, – сказала Маша, – Варвара отнесет к нам девочку и нагонит меня. У тебя, Сережа, есть другие дела, нечего меня стеречь.

Но он взял ее под руку, они пошли широким шагом.

Из-за поленницы дров встал высокий мужчина в сапогах и теплой шапке – Годун!

– Лодка готова, два весла, третье запасное. Однако имей в виду – погода свежая.

– А мы выгребем, – успокоила его Маша. – Вон Варвара бежит… Иди, Сергей, нас и так много… «Гос-спода, пр-рошу р-разойтись!»

Цацырин помахал рукой и зашагал вдоль берега.

Варвара и Маша вскочили в лодку, разобрали весла, и лодка медленно стала выбиваться против волны и ветра.

Два молодца, закуривавшие на улице, подошли к Годуну. Один из них, лебедевский сиделец Гусин, спросил:

– Кого ты отправил туда?

Годун посмотрел на Гусина, сунул руки в карманы и продолжал стоять.

– Чьи эти девки?

– Иди по своим делам, братец!

– Ты знаешь, что туда запрещено?

– Кем запрещено?

– Нами.

– Ах, вами! Смотрите, какой генерал-губернатор выискался, – цедил сквозь зубы Годун, взвешивая силы свои и противников на случай схватки.

– Эй, стой, назад! – закричал Гусин. – Бабы! Эй, назад!

Маша выгребала из всех сил, короткая злая волна обдавала ее брызгами.

– Шутишь, лебедевский! – крикнула Маша. – Уплыли!