Текст книги "На сопках Маньчжурии"

Автор книги: Павел Далецкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 44 (всего у книги 117 страниц)

11

Из вагона второго класса курьерского поезда вышел жандармский ротмистр. Как ротмистр, он был красив. Летнее пальто сидело на нем с тем изяществом, которое умеют придавать костюму столичные мастера; козырек фуражки бросал легкую тень на лицо, все черты которого были так подогнаны друг к другу, что создавали впечатление проницательного, уверенного в себе человека. Лакированные сапожки со шпорами, шашка. Носильщик нес за ним желтый кожаный чемодан.

Это был петербургский ротмистр Чучил, составивший себе карьеру во время расследования по делу Обуховской обороны и теперь командированный на юг в помощь местным органам.

Он принадлежал к жандармам, убежденным, что самое высокое и почетное звание в Российской империи – звание офицера отдельного корпуса жандармов; и если не все это понимают, а иные представители общества относятся к жандармам даже несколько с предубеждением, то это говорит только о том, насколько они не осведомлены в действительном положении вещей: едят, пьют и женятся они только потому, что существует отдельный корпус жандармов!

Посмотрели бы они, что сталось бы с Россией на следующий день после упразднения отдельного корпуса!

На вокзале ротмистра встретил сотрудник; приезжий откозырнул, подал руку, сказал несколько слов о разнице в климате Петербурга и юга, коляска подкатила к вокзалу, и Чучил сел, оставив для своего спутника места гораздо меньше половины.

Дом жандармского управления был недавно отстроен, стекла блестели, но дверные ручки, полы, половики в коридорах – все это было хотя и терпимо, но весьма и весьма относительно. Ротмистр Саратовский ждал гостя на пороге кабинета.

Приветствовали друг друга, назвав свои фамилии: Чучил – очень отчетливо, что делал всегда, снимая этой отчетливостью некоторую двусмысленность, которая иному могла представиться в самих звуках его фамилии. Фамилия Саратовский была простая, и Саратовскому не нужно было придавать ей никаких оттенков.

Сели в кресла перед столом. Рассказывая о положении вещей, Саратовский изучал лицо приезжего; оно показалось ему самодовольным, и это ему не понравилось.

Картина, нарисованная им, говорила о том, что положение на юге неважно: стачки, забастовки, крестьяне волнуются, общее недовольство. Если осмыслить все это, вывод напрашивается сам собой: в обществе происходит пренеприятнейший процесс!

Чучил слегка поджал губы…

– Значит, вы, ротмистр, полагаете, что процесс недовольства в стране приобретает характер опасный?

Саратовский коснулся деятельности заграничных революционеров, в частности Ленина, который создает за границей, во-первых, штаб революции, во-вторых, армию революционеров! Агенты его наводнили страну и возбуждают население. Возбуждают же потому, что находят благоприятную почву.

Чучил закурил и сказал:

– Решительно с вами не согласен! В Российской империи нет благоприятной почвы для недовольства! Кто, спрашивается, недоволен?..

Позиции ротмистров разъяснились.

Саратовский полагал, что нужно успокоить общественное мнение, проявив некоторый либерализм, ибо либерализм – знамение времени. Нельзя игнорировать непреодолимую потребность современного общества в свободах… Согласен, это своего рода болезнь, но не считаться с ней нельзя, а загонять ее внутрь опасно.

– Точка зрения полковника Зубатова, – заметил Чучил, – и уже осужденная… По нашему мнению, смуту производят смутьяны, деятельность коих должна быть пресечена со всем возможной решительностью, включая и так называемую в просторечии жестокость. Давить нужно!

– Всякое, даже малое наше действие приобретает эхо невероятнейших размеров.

– Превосходно, мы должны содействовать этому эху: страх – отличное оружие против всех недовольных… Вот точка зрения министра…

Саратовский промолчал. Сейчас неуместно было спорить.

Пересели за стол просматривать дела. Донесения агентуры, сводки донесений…

– Арестовано около трех десятков? Мало! Беспорядки такого размера – и три десятка?! Я вам помогу, я вам решительно помогу… Если нужно, выпишем столичных агентов… Есть агенты чрезвычайной силы…

– Судя по данным агентуры, – сказал Чучил несколько погодя, – к вам прибыл и у вас действует некий товарищ Антон, за которым мы давно охотимся… Непростительно будет, если он отсюда улизнет.

За завтраком Чучил разговорился.

– Вы думаете, что у вас, в вашей резиденции, жарко? Вот у нас так действительно жарко. Знаете, как был убит Сипягин? Второго апреля в вестибюле дворца комитета министров к Сипягину подошел офицер, одетый в адъютантскую форму. Что вы при этом можете предположить, заподозрить? Ровнехонько ничего… Стоите и почтительно наблюдаете. Офицер протягивает Сипягину пакет: «Из Москвы, от великого князя Сергея Александровича» – и тут же бац, бац, бац! В упор, как в быка! Убийцу отволокли в соседнюю комнату, раздели. Не офицер: Балмашов, бывший студент! Высокого роста, блондин. Красив. У женщин, наверное, имел успех. Мог бы жить – и вот полез, болван, в петлю. Вот наша петербургская жизнь, а вы жалуетесь на свою, да еще со страху потворствовать собираетесь.

– Слишком крутые меры принимал Сипягин. По существу, они пользы не приносили, а общество возбуждали.

– Плеве считает, что недостаточно крутые!

Собеседники смотрели друг на друга.

Чучил прищурился, налил в бокальчик вина и пил его маленькими глотками.

– На фабрике «Скороход», например, рабочие потребовали не более не менее как работать девять с половиной часов! А что, спрашивается, они будут делать в свободное время? Хорошо, если по кабакам шляться, а если потянутся в воскресные школы?

– А с точки зрения национальности. – спросил примирительно Саратовский, – Плеве кто же?

– Православный. – Для Чучила, как и для большинства чиновников, национальность неразрывно была связана с религией. Православный – значит русский. – А по крови он из поляков… Отец был где-то органистом… Религиозен чрезвычайно. Ездил уже в Троице-Сергиевскую лавру на поклонение.

12

Глаголев уезжал. Оставалось взять у Цацырина явки дальнейшего маршрута…

В чемодане его, в потайном месте, лежали листовки. Он и Грифцов получили их при отъезде из Петербурга.

Не нравились эти листки Глаголеву. Были они заряжены тем самым духом непримиримой борьбы, который казался ему безумным и даже преступным.

Грифцов свои распространил накануне забастовки, несомненно содействуя ими возникновению беспорядков, и справлялся о пачке, которая хранилась у Глаголева. Глаголев хоть и дал (не мог не дать!) эти раскаленные строки, но постарался дать поменьше. Что делать с оставшимися?

Уничтожить? Нет, передать по принадлежности Грифцову. Пусть действует молодец в том же духе, пока не сломает шею себе и другим, тогда уж все будет ясно и не о чем будет спорить.

Глаголев встретился с Цацыриным вечером в книжной лавке. Цацырин – тонкий, стройный, с высокими бровями, в чистом сюртучке! Какой же это рабочий?.. Учитель, бухгалтер! Вот куда тянется… Рановато!

Цацырин указал на явки в трех городах, В Глаголеве не было сейчас ничего высокомерного, скромный, вежливый. «Должно быть, тяжело ему после того собрания, – подумал Цацырин. – Сознает, что погорячился».

– Уезжая, я хочу, Цацырин, дать вам один совет. Грифцов усиленно тянет вас в профессиональные революционеры, не сегодня-завтра вы оставите свой верстак и уйдете в подполье… Я бы не советовал вам спешить… Работайте, читайте, учитесь… Может быть, вы найдете истину не там, где указывает ее товарищ Антон. – Глаголев вздохнул. – У меня к вам маленькая просьба… Тут листовки… из Петербурга… Передайте от меня товарищу Антону… Пусть распорядится… Ну вот, дорогой Цацырин, я с вами прощаюсь, поклонюсь от вас загранице.

Глаголев ушел. Хлопнула дверь. В магазине рылись в книгах два покупателя.

Сегодня Цацырин не должен был видеть Грифцова, завтра они должны были встретиться; но такое важное дело, как петербургские листовки и поручение Глаголева… Все-таки Глаголев есть Глаголев!

Цацырин постучал к Грифцову около полуночи.

– Что случилось, Сережа?

– Антон Егорович… листовки.

Цацырин протянул пакет и рассказал, откуда он. Грифцов нахмурился:

– Листовки ты принес ко мне сюда? Зачем? Цацырин вдруг понял всю свою неосторожность, слетел гипноз встречи с Глаголевым. Надо было ответить Глаголеву, старому революционеру: нельзя нести листовки к Антону Егоровичу; а он развесил уши! Как же: Глаголев сказал!

– Ладно, – проговорил Грифцов, – пусть уж… сам спрячу!

Но обдумать, как и куда убрать листовки, Грифцов не успел. Пришла Настя. Она хочет вступить в строй, все силы отдать делу…

Разговаривали в садике у забора, разглядывали звездное небо, такое равнодушное к человеческим печалям. И вдруг услышали стук во входную дверь.

Сиплый бас крикнул:

– Телеграмма!

И снова стук сапогами.

Все было понятно.

– Сюда, Антон Егорович! – прошептала Настя, перелезая через забор.

Грифцов перелез за ней.

Река была темна. Волны чуть шуршали о песок.

– Товарищ Антон, тут у меня знакомый рыбачок, возьмем у него душегубку. Пусть поищут нас на реке…

Через полчаса река беззвучно, величаво понесла лодочку. «Листовки! Листовки остались в квартире!..»

На душе стало скверно. Что за странность? Цацырин принес листовки, и сейчас же вслед за ним полиция. «Почему не сжег их, почему принес их ко мне?»

Мысль была тяжелая, но, родившись, она продолжала расти и приобретала убедительность. Если все происшедшее рассматривать сердцем – невозможно! Но имеет ли право революционер давать такую власть сердцу? Да от Глаголева ли эти листовки? Что за странная передача? Взял бы да и уничтожил их сам.

Грифцов посмотрел на Настю. Лица ее не было видно, но очертания тела были приметны на темном фоне реки.

«С одной стороны, зная Цацырина, так думать о нем чудовищно, с другой, зная жизнь, – возможно. Все в жизни, к сожалению, возможно!»

И эта формула – «все в жизни возможно», ранее не казавшаяся ему пессимистической, сейчас показалась пессимистической беспредельно.

Уже остались позади городские огоньки, только глаза бакенов, зеленые и красные, подмигивали по плесу. Шла навстречу степная ширина.

– Рассветает! – сказала Настя.

Небо на востоке стало дымно-прозрачным и точно исчезло.

Молодая женщина, за последние дни осунувшаяся, похудевшая, сидела на корме и подгребала веслом.

Когда взошло солнце и – все вокруг стало необычайно нежным и молодым, Грифцов, чувствуя великое несоответствие между чистотой утра и своими подозрениями, рассказал: Цацырин принес листовки, и через четверть часа налетели жандармы!

Настя растерялась, даже губы у нее побелели.

– Это только подозрение, – проговорил Грифцов, – надо проверить. Увижу Глаголева на съезде – спрошу.

13

Лежа на верхней полке, Грифцов подъезжал к Киеву. Ветер бил в лицо. Вокруг жаркая солнечная степь. Вот оно, путешествие, – только не господина учителя гимназии, едущего на летние каникулы после трудов праведных.

Пассажиры говорят о крестьянских волнениях. Третьего дня дотла сожгли панский хутор.

По шоссе пехотным порядком идет полк. Куда? На усмирение?!

И тревожно, и радостно. Такое чувство, что все можно сделать…

За границей – Ленин. Будет создана партия, спаянная великой мыслью, великой волей, единая и единственная боевая партия пролетариата. Будет, будет, несмотря на все происки врагов.

И вагоны подтверждали, отстукивая колесами: будет, и скоро, будет, и скоро!

Сошел на полустанке. Пологие холмы, покрытые лесом, проселок вьется между холмами. Огляделся… Железнодорожный служащий вышел из станционного домика. Мужик в лаптях и белых штанах стоит около мешка… Великолепное чувство: ты ушел от преследователей, запутал следы, прощайте, господа жандармы, Саратовский и Чучил!

На Грифцове серый в белую полоску костюм, панама, в руке чемодан… Кто он? Помещик, а быть может, важный молодой чиновник губернатора, прибывший в уезд по особому поручению?

От полустанка до местечка три версты. Две извозчичьи брички ждут пассажиров.

– Пожалуйте, господин хороший!

– Эй, пане, проше сюда!

Грифцов сел, возница, не спрашивая, куда ехать, взмахнул кнутом, бричка покатила, пыль серым хвостом потянулась по ветру.

Местечко не хуже и не лучше других местечек. Главная улица вымощена булыжником, есть кирпичные дома. И кирпичные дома, и хаты выбелены. И на всем пыль: на кустах акации, на каштанах, на земле, – и в этой пыли тонут ноги людей и животных.

Возница подвез к хате, у которой окна и двери обведены синим и толстые глиняные ступени ведут в прохладные сени. Тут ведра с водой и приятно пахнет чистым человеческим жильем.

– Вы хозяин? – спросил Грифцов седого мужчину.

– А как же… я…

– Я от вашего папаши из Подольска привез письмо…

Хозяин ответил то, что должен был ответить. Значит, все в порядке. Почти у цели!

– Когда же вы думаете?

– А задерживать не будем… Может быть, еще и сегодня. Чего покушать, попить желаете?

Грифцов пожелал покушать и попить.

– Можно предложить пану, или, что то же, господину, яичницу на сале… творог, молоко… – Хозяин говорил приятным, благозвучным голосом. Икон в хате не было, но в переднем углу, на столе, покрытом красной скатеркой, лежало большое евангелие.

Из соседней комнаты вышла хозяйка.

Неожиданно для Грифцова она была очень молода; по возрасту она годилась хозяину в дочери, ходила мягко, босиком, ноги были маленькие, красивые, руки и лицо загорели.

– Вот приготовь им яишенку и творожку.

Пока хозяйка готовила яишенку, хозяин расстелил на столе свежую скатерть, большими ломтями нарезал хлеб…

– Вот я говорил пану, – сказал хозяин жене, когда она принесла сковороду, – что, может быть, еще и сегодня… Как ты думаешь, пойдет сегодня в Жвании Якименко?

Хозяйка подняла брови:

– Якименко же третьего дня ходил, не видела, чтоб вернулся.

– А я вот схожу, узнаю…

Надел шапку, взял посошок и вышел.

– Молоко очень холодное, пейте, – пригласила хозяйка, села на лавку и стала в упор смотреть на гостя.

Что-то не нравилось Грифцову в этой хате. То ли, что было чересчур чисто, то ли, что не было детей, то ли, что хозяин говорил чересчур благообразно, а хозяйка была для него чересчур молода.

В Киеве его предупредили: человек надежный, – полиция с него хорошо получает и смотрит на все сквозь пальцы.

– Вы что же икон не повесили? – улыбнулся Грифцов.

– А вот не повесили, – серьезно, не отвечая на улыбку, отозвалась женщина.

– А евангелие ведь лежит?..

– А как же. Без него нет жизни… Вот и проезжим помогаем. А почему? Деньги? Конечно, от денег в хозяйстве никто не откажется… а помогаем потому, что сказано: стучи – и отворится…

Она говорила таким же ровным, благостным голосом, как и ее муж, но глаза выдавали ее: слишком они были горячие и жадные. Как такая женщина могла быть женой старого человека? Впрочем, в сектантстве своя страсти…

Хозяин вернулся, когда Грифцов пил холодное молоко с черным хлебом и слушал слова хозяйки о том, что пусть пан пьет и кушает совершенно спокойно: сюда никто из стражников никогда не заходит… Такой уж порядок, что они сюда не заходят…

– Якименко не вернулся, – сообщил хозяин, поставил в угол посошок и сел на скамью. – Поведет пана Янэк…

– А вот я бы пану не так посоветовала… Пусть дождался бы Якименки.

Женщина мягким, красивым движением поправила косынку на голове и стала собирать со стола.

– Пустое! – отозвался хозяин. – Пусть пан не думает, что это что-нибудь для пана значит. И тот и другой контрабандисты такие, что пан пройдет с ними через границу, как игла через мешок.

План наметили такой: под вечер к дому подъедет извозчик и отвезет Грифцова до Жванцев, что у самой границы. Что касается денег, то деньги полагается заплатить за все сейчас.

Грифцов заплатил деньги и растянулся на лавке, хозяева ушли в соседнюю комнату. Там все стихло. Спали они или молились?

Грифцов задремал. Проснулся он оттого, что почувствовал на себе взгляд.

Около него стоял черный горбоносый человек и смотрел на него, вытянув шею.

– То я – Янэк, – отрекомендовался горбоносый и прошел к хозяевам.

Через стену доносились голоса. Часто упоминался Якименко. И то, что он так часто упоминался, не понравилось Грифцову. Когда хозяин и контрабандист ушли, он спросил хозяйку:

– Послушай, хозяйка, почему ты советовала мне подождать Якименку? Что он, опытнее?

– Опытнее, известно, но Янэк тоже опытный… Тут такой порядок, что водит то один, то другой. Сейчас должен вести Якименко.

– Но ведь его нет?

– Это верно, что его нет.

– Так как же он меня поведет, если его нет? Я не могу его ждать.

– Янэк поведет, так не будете ждать…

Грифцов почувствовал, что здесь он не более чем щепка посреди несущейся реки. Что он может понять, на что он может воздействовать? Якименко или Янэк?! Но сегодня ночью он должен перейти границу – и перейдет.

Солнце садилось. Розовым налетом покрылся пыльный булыжник улицы, зазолотели и порозовели белые стены хат, вспыхнули окна. По улице шел полицейский офицер, за ним следовал городовой. Они задержались около хаты и даже посмотрели на окно, за которым стоял Грифцов. Но полиция прошла, подъехал извозчик, хозяин вошел и сказал благостным голосом:

– Ну вот, пане, все и готово.

Хозяйка, мягко ступая по глиняному полу босыми ногами, вынесла чемодан; лицо ее было строго, но глаза горели, и она старалась прикрывать их веками.

– С богом, с богом, погуляйте там на свободе…

В Америку, должно быть, едете?

– Конечно, в Америку… а то куда ж еще?!

Сел в бричку. Конек был невысоконький, но плотный, бричка рыжая от старости, солнца, пыли.

Наконец-то!

Проехали базарную площадь. Базар давно кончился, но кое-где еще стояли возы и торговки копошились около мешков… Пахло сеном, навозом, птичьим пером. В конце площади, у трактира, разговаривали стражники. Извозчик, как нарочно, направился прямо к трактиру, и, когда поравнялся с ним, из трактира выбежал Янэк и вскочил на козлы.

И все это на глазах у стражников, которые спокойно смотрели, как бричка медленно увозила своих пассажиров по направлению к границе. Еще несколько домиков – и забелело шоссе среди холмов и дубрав. Через десять верст Жванцы!

Из-за плетня последнего домика вышел высокий мужчина в серой куртке, в деревенской соломенной шляпе, всмотрелся в едущих и крикнул:

– Куда это ты, Янэк?

Янэк огрызнулся:

– Куда требуется!..

Возница хлестнул по коньку.

– Ты смотри у меня, Янэк, к чертовой матеря! – крикнул мужчина.

Извозчик снова хлестнул по коньку, бричка, вздымая пыль, быстро покатилась под гору…

– Кто это? – спросил Грифцов.

– Да Якименко, – неохотно отозвался горбоносый.

Пустынно было на этой дороге. Встретился воз, прошла баба босиком, бережливо перекинув через плечо башмаки.

Сумерки. Янэк дымил трубкой, равнодушно поглядывая по сторонам, Однажды обернулся к седоку и сказал внушительно:

– А вы, пане, ни о чем не беспокойтесь… У нас этого не бывает, чтобы не перейти границу… этот хлеб кушаем.

Грифцов и сам думал так.

В Жванцах остановились в еврейской хатенке. На широкой деревянной кровати, поперек ее, в ногах, спали трое детей.

Грифцов ел фаршированную щуку. Янэк исчез, сказав:

– Будем переходить после двух часов.

Хозяйка, полная женщина в парике, из-под которого проглядывали собственные волосы, присела на постель и, склонив голову к подушке, задремала, хозяин сапожничал в углу…

– Вы бы тоже ложились, – посоветовал Грифцов. – Придет Янэк, мы с ним тихонько и уйдем… А то ведь поздно, вы устали.

– Я устал? Разве мне есть когда уставать?

Время приближалось к двум часам, сейчас подойдет Янэк… Грифцов переоделся в черный костюм, вынул из чемодана пальто.

И не сразу он понял, что это такое, когда в сенях затопали, забренчали, в дверь застучали и хозяин с испугом вскочил.

– Пане, пане, – бормотал он, хватаясь за дверной крюк; другого выхода из комнаты не было.

Дверь распахнулась, в хату ввалился ротмистр и два десятка стражников. Шашки наголо.

Ротмистр подскочил к Грифцову:

– Именем закона арестую вас!

Грифцов пожал плечами:

– Для того чтоб арестовать меня одного, вы привели два десятка солдат?

Ротмистр опешил, опустил клинок и стал неловко вгонять его в ножны.

По бокам Грифцова стали два стражника.

Его вывели.

Ему казалось, что его охватит отчаяние. После такого длинного и трудного пути, за десять минут до перехода! Но его не охватило отчаяние; неожиданно для себя он почувствовал себя просто и спокойно.

Его водворили в казарму, в маленькую комнатку, поставив снаружи часового.

Через час дверь приоткрылась, в комнату просунулась рука часового; в ней была записка.

Писал Янэк. Крупными каракулями он сообщал, что виной всему Якименко: когда он увидел, что Янэк повез пассажира, он рассердился, что его «обошли», и донес. Донес потому, что думал, что пан простой эмигрант, едет себе в Америку искать счастья… А Янэк думает, что пан не простой эмигрант, а политический, и готов рвать на себе волосы от такого несчастья.

– Вот уж, действительно, судьба!

Грифцов протянул листок к лампе и сжег его.