Текст книги "На сопках Маньчжурии"
Автор книги: Павел Далецкий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 117 страниц)
Проснулся он от утреннего холодка.
Нежный свет позволял видеть все с необычайной отчетливостью. В долине, у подножия сопки, занятой противником, обнесенная серыми земляными стенами, приютилась деревня Вафанвопэн. Вчера на нее никто не обращал внимания, сегодня ее желтые фанзы с красными флажками над некоторыми крышами бросались в глаза прежде всего. В правом углу деревни темнела тополевая роща. Ее огибал ручей. Долину покрывали черные квадраты вспаханных полей и зеленые участки гаоляна и бобов. Через поля шла дорога, напоминавшая овраг; она точно была прорыта в земле. И впрямь она была прорыта дождевыми потоками. Логунов подумал, по по ней будет удобно наступать. За деревней овраги, кладбище, окруженное соснами, ямы, выемки, откуда, должно быть, брали землю на постройку фанз. А дальше, до крутого подъема на сопку, шагов двести – триста открытого пространства.
Наступление предполагалось на рассвете… Где же наступающие полки?
Тонкий туман выползал из ущелья. Смешиваясь с сизым дымком костров, он затягивал подножие сопки. Вдруг Логунов увидел: рота за ротой входят в деревню.
– Поздненько! – проговорил возле него Шапкин. Фуражка у Шапкина сидела на затылке; помятое, морщинистое лицо было встревоженно, но он старался держаться бодро и, широко расставив ноги, закуривал папиросу.
– Опоздали… вот так всегда у нас.
Но Логунов чувствовал такую уверенность в победе, что опоздание атакующих не смутило его.
Издалека, с главной артиллерийской позиции, донеслись залпы корпусной артиллерии.
Две наши роты уже выступили из деревни и двигались по дороге.
Едва головная поравнялась с кладбищем, над ней стала рваться шрапнель. Уцелевшие люди пустились врассыпную к кладбищу.
В котловане укрылся офицер, он махал руками, подзывал солдат. Когда в котловане собрался взвод, японцы бросили туда шрапнель, всего одну, и вместо живых людей Логунов увидел в бинокль разметанные тела, одни неподвижные, другие в конвульсиях. И опять он удивился быстроте, с которой происходят с человеком самые страшные превращения.
Вытер вспотевший лоб. Вся эта трагедия заняла не более пяти минут.
Бой становился жарче. Атакующие настойчиво пробирались к сопке, а японцы так же настойчиво расстреливали их. Полурота Логунова била залпами по прислуге японской батареи.
Подошел Свистунов, сообщил Логунову:
– Тебе поручение. С правого фланга атаку до сих пор никто не поддерживает. По сведениям, Вишневский застрял в глубоком тылу. Бери ординарца и отправляйся на поиски. О результатах доложишь самому Гернгроссу.
У адъютанта полка Логунов взял карту и двинулся в путь, сопровождаемый сибирским казаком.
За сопкой звуки выстрелов сразу стали мягче. Дорога была извилиста и ухабиста. Миновали две пустые деревни. В третьей встретили китайцев с тюками на плечах. Женщин тоже несли на плечах, а одну, совсем молоденькую, с раскрашенными щеками и губами, муж нес в корзинке на длинном коромысле. Женщина сидела в одной корзинке, а во второй для равновесия лежал тюк.
Китаец шел легким тряским шагом. Логунов попробовал узнать у него название деревни.
Одно за другим читал он по карте названия деревень, но, написанные русскими буквами по русскому произношению, они, очевидно, нисколько не соответствовали действительности.
Китайцы прошли.
Дорога терялась среди зеленых сопок. Версту за верстой ехал по ней Логунов.
На след Вишневского он напал случайно. Это была обыкновенная батальонная кухня, у которой сломалась ось. Кашевары и повозочный пытались приладить новую.
– Чья кухня?
– Второго батальона четвертого полка, ваше благородие.
– Наконец! – воскликнул Логунов. – Где полк?
Повозочный и кашевары объяснили, где полк. Через час в узкой долине Логунов увидел солдат, сидевших и лежавших около составленных ружей.
Одни солдаты были босы, у других голые ноги выглядывали из развалившихся сапог.
Вишневский сидел на шинельных скатках и поливал голову водой из фляжки. В ответ на взволнованную речь Логунова, что он послан… что он никак не мог найти… что нужно немедленно ударить и тем облегчить положение атакующих с фронта батальонов, полковник развел руками.
Лицо его было багрово от жары, ворот грязного сюртука расстегнут. Плотный, высокий, с небольшой черной бородкой, он казался совершенно измученным.
– Солдаты босы, едва идут, а я заблудился. Карты у меня нет. Вместо карты вручили бумажку… извольте взглянуть… – Он вытащил из кармана смятый, побуревший листок, на котором сипим карандашом изображено было несколько линий. – Ничего я в сем начертании не понимаю, а спросить не у кого.
Логунов стал объяснять маршрут по своей карте.
Полковой адъютант, высокий, топкий поручик, вынул из целлулоидной сумки на шее лист бумаги, взял карту и принялся внимательно копировать.
– Поручик, очень прошу поспешить!
– Если я не буду представлять себе, куда я должен вести полк, я не тронусь с места. Кроме того, солдаты босы. Много они пройдут по этим раскаленным камням?
– Пусть режут палатки и обматывают ноги, – приказал Вишневский.
– Расстреливать надо за такие штучки, – мрачно сказал адъютант.
– Ну-ну, – заметил Вишневский, – вы, как всегда, слишком горячи. Что поделать, все мы люди, все человеки.
Ему подвели коня. Солдаты достали бечевки, тесемки, ремешки, пристраивали к сапогам полотняные подметки.
3Гернгросса Логунов застал на крутой сопке крайнего правого фланга. Воздух гудел от орудийных выстрелов. Дали гор на юго-западе застилал коричневый дым. Два офицера изучали раскинутую на бурке карту. Гернгросс сидел на земле в неудобной позе, вытянув ноги, и смотрел в бинокль.
– Вы откуда, поручик? – крикнул он Логунову. Логунов доложил.
– Я так и думал, – сказал генерал, – у Вишневского сто двадцать два несчастья! Немедленно разыщите командира корпуса, данные о его местонахождении возьмите у полковника Друсевича, – он показал на одного из двух офицеров у карты, – и доложите генералу обстановку. Сообщите: мы выбили японцев из передовых окопов у Вафанвопэна!
– Выбили? – воскликнул Логунов, вспоминая котлован у тополевой рощи.
– Да, выбили! Доложите, что генерал Глазко до сих пор не вступил в бой, хотя записка, полученная от него, гласит: «Бригада уже два часа находится в наступлении!» Где это наступление – не вижу и не слышу. Доложите: противник отводит свои войска. Тылы и резервы его, вместо того чтобы двигаться к Вафаньгоу, отступают к морю. Доложите об этом Штакельбергу и передайте мое мнение: мы на пороге победы. С богом!
Поручик и его казак сначала скакали по ущелью, потом вырвались в поле, потом в деревне, окатили себя и коней студеной водой. И опять скакали, теперь по руслу высохшего ручья, усыпанного мелкой галькой.
Серые с белыми прожилками скалы нависали по сторонам. Лощина извивалась. Все время Логунов прислушивался к грохоту артиллерии, не смолкавшему с нашей стороны. Это был голос, заставлявший гнать коня, а сердце биться радостной надеждой: «Мы на пороге победы!»
Штаб корпуса стоял в версте от двугорбой сопки, за которой кипел бой. Штакельберг только что вернулся оттуда. Под ним убили лошадь, он приехал на казачьей.
– Цел, не задет, – отвечал он на испуганные вопросы штабных.
Ему подали мокрое полотенце, которым он вытер лицо и шею.
– Гернгросс поздравляет с победой, – обратился он к подчиненным, выслушав Логунова. – Однако я не совсем уверен в точности его сведений.
– Ваше превосходительство, у начальника дивизии не было ни малейшего сомнения.
– Как генерал себя чувствует? Как его рана?
Только сейчас Логунов сообразил, что, действительно, Гернгросс сидел на земле в малоестественной позе.
– Он не показывает никаких признаков боли, ваше превосходительство!
Штакельберг усмехнулся.
– Еще бы! Гернгросс – старый солдат. Что касается Глазко – Глазко должен был давно вступить в бой. Поезжайте кнему и выясните, что задерживает его.
Ординарец поднес Штакельбергу котелок с кипятком. Штакельберг обмакнул полотенце и снова стал вытирать лицо и шею.
… Генерал Глазко не наступал.
Война, которую он вел, была для него прежде всего его личной службой, и на ней все должно было протекать согласно чести и воинскому порядку. Всякие попытки унизить его достоинство вызывали в нем непреклонную решимость отстоять себя.
Глазко вышел на указанное ему направление против левого фланга японцев в девятом часу. Судя по канонаде, бой принимал ожесточенный характер. От Гернгросса прискакал офицер с запиской. Гернгросс просил наступать на высоту Медвежий Зуб. Записка была написана карандашом, не была вложена в конверт, самая просьба скорее походила на приказание.
Глазко повертел бумажку и смял. Гернгросс, так небрежно писавший ему, был начальником чужой дивизии. С какой же это стати он будет указывать порядок боя?!
Ординарцы кипятили чай. Денщик из вьюка достал варенье.
Прошел час. Чан был выпит. Денщик заварил новый. Гернгросс прислал вторую записку, уже пространную, но тоже карандашом и тоже без конверта, где объяснял положение и просил немедленно наступать в обход японцев.
Глазко сунул записку за голенище сапога. «Не можешь справиться с япошками, так вздумал командовать мной! Нет, побеждай сам, Вот если япошки полезут на меня, я их разнесу».
В два часа прискакал Логунов. Полки Глазко занимали те же позиции, что и утром. Командир бригады пил чай.
– Ваше превосходительство, – сказал Логунов, – генерал Гернгросс нуждается в срочной помощи. Вам необходимо атаковать правее сопки с «зубом».
– Передайте генералу Штакельбергу, что генерал Глазко вчера ночью получил письмо непосредственно от командующего армией… Будьте любезны… – Глазко извлек из внутреннего кармана кителя письмо. – Вот, будьте любезны… генерал Куропаткин пишет: «Ваша задача заключается в том, что, сговорившись с генералом Гернгроссом, вы должны атаковать фланг японцев, действующих против него у Вафанвопэна». Сговорившись! – повторил Глазко. – Никто со мной не сговаривался. О действительной нужде в атаке я не имею ни малейшего представления. Гернгросс соизволил прислать мне какую-то шпаргалку, но я давно вышел из школьного возраста.
Генерал спрятал письмо, отвернулся и пошел медленным шагом к бугорку, за которым стояла его палатка.
На обратном пути в дивизию, около рощи, Логунов заметил группу офицеров и казаков. Он проехал бы мимо, обуреваемый после беседы с Глазко самыми мрачными мыслями, если бы в центре группы не разглядел китайца.
Однако шляпа, сорванная с головы, и фальшивая коса, лежавшая у ног, изобличали его подлинную национальность.
– Шпион? – спросил Логунов у казака.
– Так точно, ваше благородие.
Высокий, широкоплечий урядник докладывал капитану в форме пограничной стражи:
– Едет наш разъезд, вашскабродь, и вдруг это, видим мы из гаоляна выезжают на конях два китайца. Какие такие китайцы? Не видел я, вашскабродь, чтоб китайцы ездили верхом; погнали мы наперерез; один из них, как завидел нас, так сразу назад и пропал в гаоляне. А второй не утек.
Пленный стоял спиной к Логунову. Поручик видел его крутой затылок и выгоревшую на солнце куртку из синей дабы. Напротив него на пне сидел капитан и спокойно, в сотый, должно быть, раз, говорил китайцу-переводчику:
– Еще раз спроси его по-япопски, куда он ехал?
– Капитан, его по-японски понимай нету.
– Должен понимать, спроси еще раз. Ведь он же не глухонемой.
Переводчик заговорил высоким голосом. Очевидно, терпение его истощилось, и, уверенный, что пленный отлично его слышит и понимает, он ругал его китайскими и японскими ругательствами.
Но пленный по-прежнему ничего не слышал или ничего не понимал. Он стоял неподвижно, опустив руки, даже не сгоняя мух, которые ползали по его шее и голове.
– По-китайски спроси его! – приказал капитан.
Переводчик еще более высоким голосом произнес несколько китайских фраз.
Вдруг пленный что-то тихо ответил.
Капитан замер:
– Ну что?
– Не хочет ничего говорить, – сокрушенно ответил переводчик, – его говори: моя шибко больной, ничего не могу говорить…
– Вашскабродь, – крикнул казак, – что вы его просите честью? Вот я его попрошу!
Он взмахнул нагайкой и ударил японца по плечам.
Тот обернулся. Глаза его вспыхнули.
– Не прикасаться ко мне! – проговорил он на чистом русском языке, – я – штаб-офицер!
Казак с поднятой плетью застыл, выпучив глаза. Капитан сдвинул со лба фуражку и смотрел на японца с таким же изумлением. Но больше всего удивился переводчик, который даже отступил на несколько шагов.
– Вот поди ж ты, – проговорил казак, – мы с ним и так, и этак, а он.
Необычайно знакомым показалось Логунову лицо японца… и голос его. Да, и голос его… Владивосток, угол Светланки и Китайской… Городской сад, за городским садом бухта… часовой магазин Каваямы.
– Господин Каваяма! – воскликнул он.
Японец взглянул на поручика, обожженное солнцем лицо его вдруг дрогнуло в короткой улыбке.
– А, – сказал он, – это вы! Вот встреча!
– Откуда вы его знаете? – спросил капитан.
– Я его знал часовых дел мастером во Владивостоке.
– Все ясно, – сказал капитан. – Больше допрашивать господина штаб-офицера не будем… Сидоров… э… привести в исполнение. Вы сами понимаете, – обратился он к японцу, – международные законы и так далее.
– Я все понимаю! – Каваяма широким шагом пошел к дереву.
Логунов ехал не оглядываясь. «Штаб-офицер, – думал он, – подполковник или даже полковник… часовой мастер во Владивостоке! Простой торговец!»
Первые четверть часа Логунов ехал под впечатлением простоты и твердости духа Каваямы. Но потом он увидел японца с другой стороны, Каваяма был дружески ласков со своими, клиентами-офицерами, в частности с Логуновым. Но почему он был так ласков с ним, так старался расположить его к себе? Какими делами занимался он в стране, приютившей его?
Логунов почувствовал, что ему неприятно все связанное с часовщиком.
…Гернгросса Логунов нашел на вершине сопки. Генерал лежал на животе, разглядывая далеко внизу роты 2-го полка, которые без выстрела шли в атаку.
– Патронов у них нет, – сказал Гернгросс.
И вдруг все увидели три патронные двуколки. Они выскочили из Вафанвопэна и галопом понеслись мимо кладбища.
Сейчас же над ними разорвалась шрапнель, а пулемет вонзил перед ними в дорогу сплошную полосу пуль.
Ничего не должно было остаться, даже праха, от безумных двуколок. Но они продолжали нестись. Повозочные сидели на облучках лихо заломив бескозырки, и нахлестывали коней. Умные животные летели изо всех сил.
Вдруг пулями сшибло бескозырку у второго повозочного. Он схватился рукой за голову. Ранен? Но уже в следующую секунду было ясно, что он не ранен, двуколка продолжала нестись к сопке, догоняя атакующие роты. Слева овраг – сток для дождевой воды, дорога волов, верблюдов, людей… Первая двуколка на всем скаку повернула в овраг, за ней – вторая и третья.
– Ура! – крикнул Логунов. – Молодцы!
– Дух победы вселился в наших солдат! – сказал Гернгросс. – Докладывайте, поручик. Что, Глазко наступает?
Прошел час со времени возвращения Логунова. С минуты на минуту ждал поручик известия о всеобщем разгроме японцев, и этого же известия в штабе Гернгросса ждали все. Но постепенно картина на поле боя стала меняться. 2-й полк, который выбил японцев из окопов у Вафанвопэна, оказался в труднейшем положении. Его не только не поддержали части Глазко, но до сих пор не вступили в бой 4-й и 1-й полки. Не поддерживаемые с фланга, истекающие кровью остатки атакующих батальонов отступили к Вафанвопэну, залегли в овраге, и об этот овраг одна за другой разбивались теперь японские контратаки.
В центре над сопками стояла плотная завеса дыма от непрерывных разрывов шимоз. Ее пронизывали черные мохнатые полосы, сизая пелена заволакивала долины. Зловещий тяжелый гул несся с неприятельской стороны. Неужели наша эскадра позволила японцам подвезти осадную артиллерию?
Неожиданно поднялась стрельба в тылу у соседней высокой сопки. Огонь то стихал, то разгорался, затем окончательно смолк.
По-видимому, атака отбита, Но каким образом японцы оказались у этой сопки? Не успел Логунов что-либо сообразить, как оттуда открыли стрельбу по штабу Гернгросса.
«Обошли! – прочел Логунов на всех лицах. – Сопка взята!»
Гернгросс встал, опираясь на шашку.
– Узнать, в чем дело!
Начальник штаба оглядел офицеров, но Логунов, вскочив на коня, уже спешил вниз.
Обогнув выступ скалы, он увидел отступавшие в беспорядке войска.
Дорогу усеивали трупы, ползли раненые, спешили с носилками санитары; носилок было мало, и стрелки выносили из огня тяжелораненых на полотнищах палаток.
Седой капитан со сдвинутой на затылок фуражкой стоял на камне, размахивал шашкой и кричал:
– Вторая рота, ко мне! Вторая рота, ко мне!
Но солдаты проходили мимо.
– Почему вы отступаете без приказа? Что случилось?
– Поручик, я сам ничего не понимаю. Японцы оказались перед нами. Мы стреляли в упор, потом ударили в штыки. Я думал, что сильнее русского штыка нет ничего, что если уж дело дошло до штыка, то русский не отступит. Но они лезли отовсюду. Я могу объяснить поражение только одним: на нашем участке бой как будто прекратился, опасность не грозила ниоткуда, жара страшная… истомила, сморила – и боевое охранение заснуло.
Китель капитана был разорван штыком, фуражка в крови. Логунов молча повернул коня, капитан еще что-то кричал, спрашивал, что делать, куда идти…
Гернгросс со штабом уже двигался на север: три сибирских казака только что привезли приказ Штакельберга отступать на Цюйдзятунь.
Отступал весь корпус. Почему, отчего? Что произошло? Почему победа обернулась поражением?
С трудом пробрался Логунов к своему полку.
Коня под ним убили, казака он отпустил давно и шел с каким-то каменным спокойствием. Он не старался преодолеть тяжелое чувство – оно было против всех: против Глазко, который должен был помочь и не помог, против Вишневского, который заблудился и не попал вовремя в бой, против полка, который занимал неприступную сопку и вдруг отдал ее противнику, и, наконец, против себя самого, который, в сущности, не принимал участия в сегодняшнем бою.
Свистунов увидел Логунова, в глазах его сверкнула радость.
– Я уж не надеялся!..
Свистунов стоял на коленях и смотрел из-за скалы на Вафанвопэн. Оттуда по долине передвигалось то, что осталось от 2-го полка.
Логунов узнал, что, несмотря на троекратный приказ отступить, 2-й полк не хотел отступать. Он просил помощи. Он хотел снова и снова атаковывать японцев и окончательно овладеть проклятой сопкой за деревней.
– Молодцы! Горжусь! – говорил Свистунов. – На них даже не подействовало сообщение, что противник обошел корпус. Я уверен, будь у нас Ерохин, мы не сидели бы на этих зубьях в ожидании Вишневского, который-де должен сначала ударить с фланга, а уж потом мы с фронта. Я убежден, Ерохин не спрашивал бы у Гернгросса, можно ему воевать или нет. Он воевал бы, потому что он солдат и потому что товарищ его нуждается в поддержке. А у нас что получилось? Ширинский обратился за разрешением к Гернгроссу, а Гернгросс, не посмев в этом деле взять ответственность на себя, спросил у Штакельберга. Тот приказал: обождать! Конечно, соображения у командира корпуса были высокие, но на месте нам отлично было видно, что ждать нельзя. Надо было немедленно поддержать второй полк. Овладей мы этой сопкой, прорвись к югу – может быть, и положение всего корпуса сейчас было бы иное. Вот обратная сторона воинского подчинения.
Остатки 2-го полка вышли из-под обстрела. Потеряв в бою офицеров, люди двигались под командой унтер-офицеров.
Когда Логунов со своей полуротой поднялся на ближайшую сопку, он увидел дорогу. Обозы первого и второго разрядов перемешались с частями, только что вышедшими из боя. С сопок, прямо по целине, спускались группы стрелков. Все стремилось на север, к ущелью, за которым лежал Цюйдзятунь.
И к этому же ущелью по второй гряде сопок могли пройти японцы.
– Василий Васильевич, – сказал Логунов Шапкину, – если они попытаются это сделать, мы пропали. На первых порах достаточно двадцати японцам перехватить ущелье, и мы в нашем теперешнем состоянии не справимся с ними. Смотрите, нашего батальона уже нет.
Действительно, батальон спустился в лощину и перестал существовать. В строй его просочились солдаты других частей, санитары с носилками, двуколки. Офицеры и унтер-офицеры батальона оказались отрезанными от подчиненных. В одно мгновение стройная воинская часть превратилась в толпу.
– Командуйте ротой, поручик, – просипел Шапкин, – у меня голос пропал.
Он охрип до того, что говорил шепотом.
Нельзя было медлить. Логунов скомандовал «на руку», выхватил шашку и повел роту.
– Куда, черт? – кричали на него.
Кричавшие уже не были солдатами.
– Дай ты ему! – крикнул высокий солдат с винтовкой без штыка. – Смотри, сабельку еще выхватил!
Но вдруг он и другие увидели, что за офицером с сабелькой стройными рядами со штыками наперевес идет рота. Крики мгновенно прекратились, раздались голоса:
– Эй, посторонись! Дай его скабродью пройти.
– Вашскабродь, дозвольте с вашей ротой, мы отбились от своих!
– Становись в строй! – командовал Логунов.
Фельдфебель Федосеев указывал место, и все возраставшая в своей численности рота могучим потоком двигалась напрямик к ущелью.
В это время Логунов увидел тучи. Сизо-лиловые, они ползли с запада, и все вокруг приняло лиловый оттенок. Сопки, на которых разыгрался бой, войска, запрудившие долину, – все и без того зловещее и мрачное стало окончательно зловещим.
Ущелье миновали уже в темноте.
Падал редкий, тяжелый дождь. Временами Логунову казалось, что он отбился от роты, тогда в темноте он окликал своих и успокаивался, услышав ответ.
Он засыпал на ходу. Желание спать было непреодолимо. Вчерашний бой, сегодняшний бой… Штакельберг, Гернгросс, штаб-офицер Каваяма, полк, не желавший отступать, отдельные эпизоды пережитого вдруг с необычайной отчетливостью возникали перед его глазами и так же вдруг исчезали, не оставляя после себя ни беспокойства, ни недоумения. Кто-то выругался рядом с ним – офицер, солдат? Конь ударил его грудью, но Логунов устоял. Ему было все равно, Главное – улучить минуту, когда дорога ощущается ровной, и на секунду провалиться в дрему.
Дождь, хлынувший шумным потоком, привел его в себя. Холодный ночной дождь хлестал по земле и по измученным людям.
Логунов оступался в канавы, попадал в вязкую землю, которую было не провернуть сапогом, соскальзывал в овраги и оказывался по пояс в воде.
После одного такого оврага поручик, обессилев, сел. Вокруг хлюпали и чавкали тысячи ног. Опять конь шел на него, и Логунов испугался, потому что сидячему от коня не сдобровать.
Он крикнул в темноту:
– Корж! – Потом: – Куртеев! Штабс-капитан! Шапкин!
Никто не отзывался на эти имена.
Проходили люди, кони, проезжали повозки, часть из них застревала в овраге, и оттуда доносилась ругань.
«Отбился!» – подумал поручик, и эта мысль больше дождя отрезвила его. Он поднялся, огляделся и далеко вправо заметил огни.
Шел туда, но огни не приближались. Так шел он вечность, скользя, увязая, проваливаясь.
…В фанзе горел огонь. Оконная рама была выставлена, и Логунов увидел фонарь, свешивающийся с потолка, офицеров за столом, складной самовар на столе, запах жареного донесся к нему сквозь запахи дождя.
– Заблудившегося поручика примете?
– Заходите, спасайтесь, – ответил знакомый голос.
– Федор Иванович! – воскликнул Логунов.
– Ну, это невозможно, – говорил Неведомский, – поручик Логунов сделал своей специальностью вторгаться ко мне ночью! Да вы лезьте через окно, окна ведь здесь как двери… Нечего сказать, в хорошем виде разгуливает русский офицер!
С Логунова текла грязная вода; фуражка, покрытая грязью, превратилась в блин.
– Сбрасывайте все, мой Андрей простирает. А пока заворачивайтесь в бурку. Андрей, подай поручику бурку.
– Я смотрю на вас и не верю, что это вы, – говорил Логунов. – Ведь там у вас было так…
– И в аду люди живут, – заметил поручик Топорнин. – Уцелели. Фортуна!
– Фортуна – могучая барынька, – согласился Логунов. – Но я просто счастлив, что вижу вас здравыми и невредимыми. – Он улыбнулся застенчиво, как все люди, которые улыбаются только оттого, что им сейчас хорошо.
Усевшись в бурке на каны, он принялся за чай. Чудесно было во время дождя в этой фанзе! Изображения добрых жирных богов висели на стенах. Жирный мальчик проходил мимо них со снопом гаоляна и огромной жирной рыбой. Иероглифы, вырезанные из красной бумаги и наклеенные на косяки дверей, маленькие столики с чашечками для еды, желтые деревянные палочки – куайнцзы – для того, чтобы брать пищу, – все это было хорошо. На дворе хлестал дождь. Была ночь. Бой кончился. Бой кончился поражением и скверным, похожим на бегство отступлением. Будь японцы поэнергичнее, они могли бы получить много удовольствия. Но, однако, они этого удовольствия не получили. А чай хорош, бурка суха и тепла. Неведомский жив. Нина Нефедова живет на Русском острове, русоволосая, кареглазая. Японцев мы все равно разобьем!
– Что у вас там такое случилось? – спросил Топорнин.
Логунов рассказал все, чему был свидетелем.
– Все понятно, – вздохнул Неведомский.
– Что же понятно, Федор Иванович?
– Встретился мне давеча один подполковник из штаба Штакельберга. Он говорит, что Штакельберг вообще не знал, что ему делать. В инструкции, присланной Куропаткиным, черным по белому значилось: «Наступление ваше должно быть произведено быстро и решительно. Если же придется встретить превосходные силы, то бой не должен быть доведен до решительного удара и, во всяком случае, резервы никоим образом не должны быть введены в дело до тех пор, пока не будет совершенно выяснено положение». Штакельберг чуть с ума не сошел, пытаясь разгадать тайну инструкции. В самом деле, с одной стороны, приказано наступать быстро и решительно. С другой, указано, что бой не должен быть доведен до решительного удара. Правда, последнее в том случае, если встретятся превосходные силы! Но ведь первая рекомендация уже предполагает наличие серьезного противника. Ибо для того чтобы наступать там, где противник слаб, не нужно решительности. Замечание о резервах столь же туманно. «Резервы не должны быть введены в дело до тех пор, пока не будет совершенно выяснено положение!» Но ведь в бою никогда нельзя совершенно выяснить положение! Вспомните историю. Когда, в каком жестоком сражении можно было, пока идет это жестокое сражение, совершенно выяснить положение? Бой – всегда уравнение со многими неизвестными. Если вдуматься в инструкцию, Куропаткин запрещал Штакельбергу использовать резервы – а без этого бой нельзя вести решительно и победить. Ведь, как известно, именно умелое введение в бой резервов чаще всего и решает его исход. Тогда каков же действительный смысл инструкции? Штакельберг решил, что это инструкция к отступлению. Что первые громкие фразы написаны для штаба наместника, а подлинный приказ есть: «Не ввязывайтесь в бой и отступайте». Мой подполковник рассказывал, что штаб корпуса из-за всей этой неразберихи превратился в сумасшедший дом. Одновременно готовили две диспозиции: и к наступлению, и к отступлению, а войска дрались «по записочкам». Что такое записочки, вы знаете сами, вы с ними столкнулись. Все эти колебания кончились тем, что в ночь после первого успешного дня боя не подтянули из Гайчжоу резервов и к решительному моменту не имели свежих сил. А япошки, те, конечно, пригнали все, что могли и, может быть, даже чего не могли. А вы, Николай Александрович, еще удивляетесь, что ваш полк не двинули своевременно на поддержку второго полка!
– Значит, наступать не нужно было? Зачем же мы уложили столько людей?
Неведомский не отвечал. Нахмурившись, он налил себе чаю, бросил в стакан сахар, размешал. Топорнин сидел, положив голову на сжатые кулаки, и немигающими глазами смотрел в угол.
– Нашу батарею побили до последней пушки, – сказал капитан. – А ведь перед боем я умолял начальника корпусной артиллерии генерала Шишковского: «Ваше превосходительство, дозвольте расположить пушки за сопкой, а на гребешке я оставлю корректировщика. Японцы все глаза проглядят, не найдут нас». – «Фокусов мне не нужно», – ответил Шишковский. – «Это не фокусы, ваше превосходительство, это закон математики, причем разработанный нашим родным подполковником Алексеем Григорьевичем Пащенко. Негодяи япошки обокрали нас и бьют нас нашим же оружием». – «Сочувствую, но категорически запрещаю… Если вас разобьют при уставном расположении батареи, никто не будет в ответе. Но если вас разобьют тогда, когда вы нарушите устав, кто ответит? Вы, капитан? Может быть, и вы. Но прежде всего я. Засим, капитан, одно слово о морали артиллериста: русский артиллерист видит врага и сокрушает его. А вы что хотите: мячики через сопки перекидывать?.. Велик ли будет эффект от вашей игры? Весьма и весьма сомневаюсь».
– Исключительный подлец! – пробормотал Топорнин.
– Вася! – укоризненно поднял брови Неведомский. – На сем разговор с Шишковским закончился, а вчера ночью меня вызвали в корпус и отправили сюда, в Цюйдзятунь, за получением новых орудий. Отныне стрелять буду только с закрытых позиций. Пусть меня предают военному суду.
– И предадут! – пробормотал Топорнин. Лицо у него было в оспинках, с короткими щетинистыми усиками.
– Вася, ты нагоняешь на меня и на нашего гостя тоску.
– Ты прав: что толку ругать подлецами других, когда про себя знаешь, что ты и сам подлец.
– И ты уже подлец?
– Конечно. Я делаю то, что презираю. Проезжали мы сегодня утром мимо позиций казачьей батареи. Рядом – китайская деревня. Бежит оттуда китаец, тащит за руку молоденькую бабенку, должно быть жену. «Капитана, капитана, кантами нету?» Мы показали ему, в какую сторону «кантами нету», то есть где меньше надежды получить пулю в лоб. Китаец с бабенкой побежали, а мы поехали своей дорогой. Однако своя дорога вышла путаная, через час мы снова наткнулись на ту же деревню. Смотрю, на тополе маячит человек. Послал фейерверкера посмотреть. Оказалось, сидит на вершине дерева наш китаец «капитана, капитана, кантами нету» и сигналит флажками, а его барынька стоит под деревом с запасом флажков. Доносил, бандит, на казачью батарею, довольно хорошо укрытую. Сняли мы его и подождали для верности несколько минут. Через пять минут японцы стали громить казаков. Шпион чистейшей воды!
– Что же с ними сделали? – спросил Логунов.
– Ну, как вы думаете, – пастилой угостили? Допросили, обыскали… оказалось – хунхузы… Приказал поставить около фанзы. Стрелок, пожалев пулю, проткнул им штыком животы, и мы последовали дальше. Конечно, это были хунхузы, а все равно противно… Когда убиваешь в бою – одно, братцы, дело, а тут… И не только мужчину, но и женщину… А оставить в живых нельзя – закон войны!
Дождь продолжал хлестать. В окно тянуло сладостью посевов, отдыхающих от зноя в потоках дождя, запахом прошлогодней мокрой соломы и едким дымком.
