Текст книги "На сопках Маньчжурии"

Автор книги: Павел Далецкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 117 страниц)

Проснулся Логунов среди ночи. Когда он лег после ужина, горячий и разомлевший, ему казалось, что он проспит сутки. Но волнение, не отпускавшее его в последние дни, сделало сознание чутким, сон тревожным, и он проснулся от тихого разговора.

Под стропилами в фонаре из кремовой гофрированной бумаги продолжал мерцать огонек. Столики были убраны. Неведомский лежал крайним на канах, рядом с Топорниным.

– Русские, Вася, не вдруг появились на Дальнем Востоке, – говорил капитан. – Многие причины заставляли нас в старое время идти на восток: и крестьянское безземелье, и гнет, и удаль, и жажда неведомого.

– Это я знаю. То движение законно и естественно, а вот нынешнее во главе с некиим Безобразовым вызывает возмущение всего моего существа. Кто такой Безобразов?

– Один из современных умов, соблазненных наживой. Иные современные умы сознательно или бессознательно наживу вуалируют весьма поэтично: тут и государственная нужда, и честь народа, и прочие почтенные вещи. Кроме того, Безобразов – статс-секретарь, то есть государственный деятель. И не простой государственный деятель, а облеченный доверием самодержца. Поэтому, когда его назначили членом Особого комитета Дальнего Востока, он стал полным его распорядителем.

– А кто такой Витте?

– Сергей Юльевич Витте – интересная и даже мощная фигура. Дворянин, аристократ, богатый помещик. Говорят, мать его – урожденная Долгорукая. Крепостная дворня в Тифлисе – восемьдесят четыре человека! Я так осведомлен потому, что мой товарищ по университету, тифлисец, жил по соседству с Витте. Имел удовольствие видеть, как учителя гимназии ходили на дом обучать Сергея Юльевича и как благородный ученик, встретив своих учителей на улице, бросал в них грязью. Очень сознательный был мальчик. Но о чем с одобрением отзывался мой товарищ – о верховой езде. Витте отлично ездит и по-кавалерийски, и по-кавказски. Что происходит с Витте дальше? Человек, несомненно, умный, он блестяще окончил математический факультет. Прямой путь для него был в профессора, но родные воспрепятствовали: отпрыск Долгоруких не разночинец, чтобы обучать кого-то там наукам. Так Витте пошел по другой стезе, и, надо сказать, он оказался наиболее приспособленным именно к ней. А стезя эта, Вася, – империалистическое развитие России.

Логунов едва слышно пошевелился. Слова были знакомы, он слышал их от сестры Тани. Здесь, в фанзе, после вафаньгоуского боя, они произвели на него необычайное впечатление, точно поднимали куда-то ввысь.

– А что такое безобразовское предприятие на Ялу?

– Видишь ли, Безобразова убедили, что Ялу – река золотоносная. А он в свою очередь убедил в этом Николая. Известно, что однажды господин Безобразов целый день провел в кабинете государя и вышел оттуда с портретом монарха, на коем высочайшей рукой было начертано: «Благодарный Николай». За что же, спрашивается, сия благодарность? За разъяснение, что река Ялу богата золотом. И не менее достоверно известно, что Безобразов хотя и полагал, что богатства Ялу для России, в сущности, не нужны, но для царствующего в России дома – нужны. Он внушил государю мысль, что государь – глава не только государства, но и своей семьи, что он должен о ней заботиться и что приобретение членами семьи Романовых в собственность концессии по Ялу не только должным образом обеспечит эту семью, но и создаст возможность некоторые предприятия Удельного ведомства передать в казну. В общем патриотично со всех сторон.

– Значит, воюем мы, и горе переносим, и людей убиваем, чтобы члены семьи Романовых приобрели концессии! Папиросы у тебя есть, Федя? Свои выкурил до последней. Так я и чувствовал, что с этой проклятой войной что-то нечисто. У кого же может появиться охота класть живот свой за подобную дрянь? А государь император еще благословения шлет доблестным войскам! Есть ли после этого у человека совесть?!

– И по этой причине мы воюем, и по многим другим, Вася! Но основная причина в том, что в наше время капиталистические государства окончательно определились как хищники. Витте рвался в Маньчжурию, но раньше него сюда стремилась Япония… Маленькая, кукольная, островная Япония! И не ошибусь, если скажу, что и заокеанская Америка…

– Говорят, Витте не хотел войны, а Безобразов хотел.

– Видишь ли… Безобразов и Витте лично соперничали друг с другом и лично не могли терпеть друг друга, но пути их отличались только приблизительно. Там, где Витте хотел действовать тишком, банками да обществами, там безобразовцы были бы не прочь схватиться за оружие. Старая дворянско-феодальная замашка. И, наконец, весьма существенный момент: правительство нашего монарха, боясь войны, вместе с тем хотело ее, дабы при помощи военных побед расправиться с революционным движением в стране.

– В этом-то я не сомневаюсь, – пробурчал Топорнин.

Логунов повернулся и кашлянул.

– Мы разбудили вас? – спросил Неведомский.

– Я рад, что разбудили. – Логунов оперся на локоть. – Я слышал… Мне кажется, пусть причины войны малодостойны, но… как бы это точнее объяснить: война началась, и после того, как она началась, вступают в действие особые законы. Каковы бы ни были причины войны, я – русский, и я не могу допустить, чтобы японцы убивали моих соотечественников, чтобы они побеждали нас, чтобы превосходили нас в храбрости, умении, доблести. Моя честь не может позволить этого.

– Ваша честь! – пробурчал Топорнин. – А ваша честь молчит, когда народ гонят на убой ради разврата стяжания некоторых господ? Человек для них кто? Двуногое. А для меня человек – чудо.

Логунов с удивлением смотрел на поручика. Была в его словах непреклонная сила убеждения.

– Человек и для меня чудо, – сказал Логунов.

– А как мы с этим чудом расправляемся в Маньчжурии, разрешите спросить вас?

Несколько минут офицеры молчали. Дождь по-прежнему стучал по крыше, шелестел по лужам. Топорнин выбросил окурок за окно.

– Дай-ка водицы, Вася, – попросил капитан. Лицо его, обычно энергичное и суровое, сейчас, в свете фонаря, показалось Логунову еще суровее, точно капитан немедленно должен был решить все сложнейшие вопросы, связанные с войной.

Топорнин налил из чайника холодного чаю и протянул Неведомскому стакан.

Логунов лежал вытянувшись и смотрел на фонарь. У него была сестра Таня, моложе его на полтора года. До шестого класса гимназии веселая и беззаботная, в шестом классе она стала много читать, запираться в своей комнате, на вопросы брата отвечала, что в этом затворничестве нет ничего особенного, просто у них теперь программа большая.

Однако зимой, перед рождеством, когда уже распустили на каникулы, позвала брата к себе, закрыла дверь, торжественно сказала: «Садись, Коля!» И, после того как он, несколько удивленный, сел, сказала еще более торжественно:

– Мы с тобой не только брат и сестра, мы с тобой друзья, Коля, я не хочу скрывать от тебя тех мыслей, которыми я сейчас живу.

Ее мысли были мыслями о свободе и счастье народа. Николай сидел в креслице у бамбукового письменного столика, а Таня ходила легкими шагами по комнате и говорила. Он удивился: она говорила с ним как взрослая, как старшая с младшим. И он вдруг почувствовал над собой это ее старшинство.

– Ты понимаешь меня? – спрашивала она. – Ведь так же нельзя! Ты никогда не был в рабочих казармах? Зайди. Если хочешь, пойдем вместе. Понимаешь, Коля, раньше я считала, что бедные, богатые, счастливые, несчастные – это порядок, раз навсегда установленный в мире. Какое счастье, думала я, что мой папа профессор Военно-медицинской академии, а не дворник. Помнишь, однажды в Летнем саду мы играли в мяч. На него зачарованно смотрела бедно одетая девочка. Когда мяч покатился в траву, она побежала подать его, а я закричала: «Не смей трогать, у тебя грязные руки!» Я это помню до сих пор.

Таня тревожно смотрела брату в глаза, ожидая, как он отнесется к ее исповеди.

– Об этом кто-нибудь знает? Мать или отец?

– Нет.

Теперь он ходил по комнате, по пушистой дорожке от двери к столику и старался дать себе отчет в том, что произошло с сестрой. Конечно, он тоже думал о жестокости, несправедливости и несчастьях, которые вдруг постигают людей. Но, как раньше сестре, все это казалось ему независимым от человеческой воли, это было в природе вещей, вот как солнце восходит, как весна сменяет зиму. Можно грустить о том, что идет дождь, что ночь наступает, но что поделать! Таков мир, такова жизнь. Но в делах человеческих, может быть, действительно права Таня?

– Тебе самой пришло все это в голову?

– Я как-то познакомилась с одним студентом… – тихо проговорила Таня.

– Что же ты делаешь?

– Пока очень немного: учу читать бедных детей. Если бы ты знал, какая там нищета! Ведь из-за нищеты люди теряют человеческий облик, для них не существует ни наук, ни искусств, ни мыслей. Голод, холод, болезни… нельзя жить, когда рядом с тобой такое!

– Да, ты права, – задумчиво согласился Николай.

Он долго сидел в комнате сестры. В доме была предпраздничная суета, мать ушла в магазины за покупками, за заманчивыми рождественскими покупками. Она принесла таинственные свертки со сластями, коробки с елочными украшениями, с подарками. Хотя дети выросли, но елку в доме Логуновых устраивали по-прежнему.

Впервые в это рождество Николай почувствовал себя не таким беззаботно счастливым.

Через год родители проведали, какими мыслями живет дочь. Мать молча обняла Таню, долго гладила ее по волосам, узнавая себя в молодости. Отец относился критически ко многому в русской жизни, но считал, что детей нужно беречь от сомнений, потому что ничего не дают сомнения, кроме недовольства, неудовлетворения и в итоге – мизантропии. И в древности, и в средние века, и теперь мечтают люди о всеобщем счастье, но его добиться нельзя. Эти мечты – удел поэтов, художников, религиозных фантастов! А удел честного человека – трезвая работа.

Так говорил Александр Вениаминович, сидя за круглым обеденным столом под большой лампой. Честная работа – вот реальный вклад человека в дело улучшения общественного бытия. Все же остальные пути сомнительны. Во всяком случае, в тех странах, где произошла так называемая революция и монархии нет, появились новые источники для неблагополучия людей.

Таня возражала отцу:

– Несчастья там уже другие, не такие низменные, как у нас.

– Не знаю, не знаю, – говорил отец.

А мать молчала; она была на стороне дочери, но она боялась за дочь, она знала, куда приводят подобные мысли.

Какую же позицию занял тогда Коля? Он был согласен и с сестрой, и с отцом. Он готовился быть офицером и про себя думал: все эти вещи не касаются армии, потому что армия есть организм особый, где определяются лучшие качества человека, например готовность пожертвовать собой за благо родины! Что может быть выше этого? Люди, содержанием жизни которых является это чувство, делают уже все, что они могли бы сделать.

Он стоял у печки, грел спину и думал, что именно это самое большое он готов принести людям… И эту мысль он высказал отцу. Отец слегка поморщился, а потом согласился: пожалуй, ты прав. Но тут же сказал, что жизнь гораздо шире, нежели эта одна, пусть и очень высокая, жажда служить ближним.

…И вот теперь Николай Логунов в Маньчжурии. Закончился бой под Вафаньгоу. Много людей пожертвовало своей жизнью за отечество…

Неведомский опять пьет воду. Дождь идет. По такой погоде противник не будет преследовать.

Неожиданно для себя Логунов заснул. Заснул без сновидений, и на этот раз ничто его не пробудило.

Утром дождь перестал. Вода покрывала землю. По улицам деревни расхаживали китайцы в одних коротких штанах да широкополых соломенных шляпах.

Логунов выехал из Цюйдзятуня верхом вместе с артиллеристами. Опасливо поглядывая в черную пенистую воду, лошади понесли их по дороге, запруженной отступающими войсками.

Третья глава

1

Лейтенант Маэяма познакомился с сыном своего начальника на пароходе перед высадкой на берег. Они обменялись общими словами о живописности скалы перед пароходом и о том, что наступил наконец час, которого все так ждали.

Юдзо говорил тихим голосом и, казалось, был в меланхоличном настроении. Но когда Маэяма взглянул на собеседника, он увидел горячий взгляд, которого не бывает у человека, впавшего в меланхолию. И тихий голос, и незначительные как будто слова, и горячий взгляд сразу расположили к нему Маэяму.

– Вы учились в Чикагском университете? – спросил он. – И ради войны оставили ученье?

Юдзо кивнул головой. Он курил папиросу частыми маленькими затяжками.

– А с отцом жили также и в России?

– Несколько лет, Маэяма-сан.

Шлюпки, катера, плоты на буксире у катеров бороздили бухту. Солдаты высаживались с винтовками и патронными сумками, остальное имущество двигалось обозным порядком.

Момент был напряженный: каждую минуту могли появиться русские суда, войска торопливо, небольшими колоннами подымались по узкой дороге в горы.

В эту торжественную минуту вступления на землю войны Маэяме хотелось быть истинным японцем, то есть тем самым воином, красота духа которого воспета поэтами. Как высказать то, что совершается сейчас в его душе? Написать стихи? Когда в китайскую войну взяли Кинчжоу, Ойяма предложил каждому офицеру написать по стихотворению.

– Вам, господин Юдзо, не хочется написать стихотворение?

Юдзо засмеялся. Ему не хотелось писать стихотворение.

Они сели в шлюпку и съехали на берег.

Генерал Футаки, начальник Маэямы, занимал несколько особое положение в армии, как начальник разведки. Маэяма Кендзо был не только его подчиненным, но и воспитанником.

Пятнадцать лет назад Футаки посетил родной городок Маэямы. Родители мальчика были бедны, и Кендзо проводил время так, как проводит его большинство детей бедняков: помогал родителям.

Футаки приметил его, мальчик показался ему достойным внимания, и через некоторое время они стали друзьями. Частенько бродили они по скалам, выезжали на лодке в море или, скинув дзори, далеко уходили по прибрежному песку. Футаки знал множество старинных историй, которым Кендзо внимал с восторгом. Так прошло три недели. Перед отъездом Футаки предложил родителям устроить мальчика в военную школу.

Кендзо имел много учителей и воспитателей. Но настоящим учителем и воспитателем его был Футаки, хотя встречи с ним были редки.

Молодые офицеры, оказавшись на берегу, не сразу нашли генерала Футаки. В крайней фанзе поселка он беседовал со своим другом, полковником Каваямой. Оба были довольны удачным десантом и принимали угощение от хозяина фанзы. Однако к угощению они не притронулись, а ели свой японский обед – небольшую порцию риса и десяток соленых слив. Молодым людям предложили тот же обед, и они быстро с ним управились.

– Я видел Ивасаки Токуро, – сказал Каваяма. – Что он здесь делает? Он приезжал во Владивосток ликвидировать свое имущество и заходил ко мне в часовой магазин жаловаться на обстоятельства. Я утешал его.

– Разве Ивасаки нуждается в утешениях? – засмеялся Юдзо. – Токуро встречался и мне… в Америке. Необычайно жизнерадостный господин. Он убежден, что весь мир будет принадлежать его фирме.

– Он был у меня, – сказал Футаки. – Я советовал ему некоторое время переждать в Японии. Война есть война, и война недавно началась. Но он и слышать ничего не хочет. Он собирается сегодня же хозяйничать в Маньчжурии.

Вошел жандармский вахмистр Сумино, широкоплечий, высокий северянин с Хоккайдо.

– Все двинулись, – кратко сообщил он.

Футаки и Каваяма завернули в носовые платки по нескольку слив и рекомендовали молодым офицерам последовать их примеру. Маэяма завернул сливы в бумажку, а Юдзо сливами не заинтересовался.

Когда старшие отъехали, Юдзо сказал, вздохнув:

– Должен вам, Маэяма-сан, сообщить неприятную вещь: я голоден. Ужасно голоден. И не только сейчас, после обеда, но с самого моего возвращения в Японию.

Маэяма не понял и вопросительно смотрел на него.

– Именно, именно, – засмеялся Юдзо. – Я голоден с самого дня приезда. Я разучился наедаться нашей пищей.

– О! – воскликнул Маэяма. – Но почему?

– Сначала в России я не мог есть русской еды. Когда я в первый раз поел так, как едят русские, мне показалось, что я умру от тяжести. А потом привык. Много есть – хорошо: другие мысли, другие чувства.

Маэяма тоже засмеялся. Но ему не хотелось смеяться.

– Поэтому вы и не взяли слив?

– Поэтому я и не взял слив. Впрочем, не только поэтому. Конечно, пища у нас более легкая, чем на западе, но японцы, Кендзо-сан, тоже умеют много есть…

Я помню, иной раз дома у нас подавали по пятнадцать блюд. А это что: две чашки рису и десять слив! Военный аскетизм или военное фарисейство?

Узкая дорога поднималась в гору. Справа, в небольшой долинке, раскинулась корейская деревня: светло-желтые фанзы, квадратные деревянные трубы, торчащие из земли в нескольких метрах от фанз, соломенные плетни, женщины в коротких юбках, в коротких блузках, обнажавших часть живота… Старик кореец, в высокой шляпе из черного конского волоса, стоял у дорожного камня. Что думал этот старик при виде войск чужой страны? Но что бы он ни думал, Маэяма был счастлив: он был на войне.

Воинские грузы несла армия носильщиков, из тех неудачных молодых людей, которых по росту, слабости сложения и иным причинам не принимали в строй.

Они шагали с тяжелым грузом по обочинам дороги, а посередине шла пехота.

Вид наступающей армии создавал повышенное настроение в душе Маэямы. Оно питалось убеждением, что японцы – народ избранный, что только японцы понимают высоту духа и что революция Мэйдзи была прямым указанием на особое предназначение Японии.

Сознание всего этого, привитое Маэяме с детства в военной школе, обострилось теперь до крайности.

– Вы еще не думали, Юдзо-сан, в каком полку вы будете служить?

– Мне все равно.

На подъеме два всадника на сильных австралийских лошадях догнали офицеров. Это были англичане, один сухой и седой, второй – полный и рыжий.

Англичане обменялись с японцами приветствиями и скрылись за поворотом.

Друзья! Дружественные англосаксы!

К вечеру на берегу реки встретились с ними опять. Австралийские кони не хотели идти в воду. Горная река катилась мутная, желтая, с пенистым гребнем посредине.

Носильщики переезжали реку на плотах. Но вот двое из них, увидев затруднительное положение англичан, стремительно разделись, схватили под уздцы коней и повели через реку.

– Вот, – сказал Маэяма, – это наш народ. Мы – воины, не правда ли?

Юдзо не сразу ответил. Но, отвечая, смотрел на Маэяму, и глаза его поблескивали:

– Мне кажется, время воинов прошло. Теперь вместо воинов у нас военщина.

– Не понимаю, Юдзо-сан!

– Я несчастный человек, я жил в России и в Америке… Я был в Европе… – Он усмехнулся. – Кендзо-сан, вы знаете, что такое свобода?

Маэяма пожал плечами.

– Я почитаю верность, храбрость, смерть в бою… Возможность совершать все это без помех и есть, по-моему, свобода.

– У вас старояпонские представления о свободе. А вам не хочется подчас чего-нибудь иного, кроме добродетелей?

Кендзо ответил сурово и печально:

– Я плохо понимаю вас. Мне хочется быть достойным своих предков. Поймите меня так, как я говорю: мне не славы хочется, а внутреннего удовлетворения, знать, что я сделал все, что должен был сделать. Мне хочется сотворить подвиги, о которых никто никогда не узнал бы.

Разговор с Юдзо получался совсем не тем разговором, о котором думал Маэяма. Он думал, что разговор коснется немного России и Америки, а затем перейдет к тому легкому, скользящему обмену мыслями и чувствами, который знакомых превращает в друзей.

Несколько минут офицеры ехали молча.

– Сотворить подвиги, о которых никто никогда не узнал бы! – повторил Юдзо. – Неужели всю эту философию вы мне преподносите серьезно?

– А что более привлекательное вы можете мне предложить? Нигилизм обычных страстей?

– Когда-то и в Европе были в моде подобные учения.

– Зачем нам Европа? – со страстью спросил Маэяма. – Мы японцы.

Юдзо покачал головой.

– Теперь мы европейцы и американцы, вместе взятые. Перед отъездом на войну я был на торжественном банкете, устроенном английской колонией в Токио. Англичане и американцы заявляли в один голос, что борьба с русскими – дело всех европейцев. И нас причислили к европейцам. Мы – европейцы Азии.

– Ваш отец никогда не говорит, что мы европейцы.

– Но зато господин Токуро будет беспредельно счастлив, если вы ему скажете, что он европеец.

Юдзо придержал коня. Солдаты шли правой стороной дороги, носильщики – левой. Опять в небольшой долине открылась корейская деревня. Две арбы, запряженные коровами, спасаясь от потока солдат, взобрались на отвесы сопок. У ручья, у мостика, сложенного из красиво подобранных жердей, сидели на корточках кореянки и мыли посуду. Когда они повернулись, чтобы посмотреть на всадников, Юдзо увидел румяные, красивые лица.

Дорога спускалась под гору. Она извивалась среди зеленых полей, среди гор, заросших дубом, тополем и лиственницей. Ее пересекали ручьи, бежавшие по отлично отшлифованной гальке. И, точно огромная чешуйчатая змея, шла по дороге пехота, теряясь в лесистом ущелье.

Солнца было так много, солдаты шли с такими бодрыми и веселыми лицами, топот их ног до того приятен был слуху, что Маэяма преодолел неприятное ощущение от разговора с Юдзо.