Текст книги "На сопках Маньчжурии"
Автор книги: Павел Далецкий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 28 (всего у книги 117 страниц)
Теперь вел баты Ируха, вел по тем протокам, где стояли шалаши его сородичей. Иногда несколько семей располагали свои шалаши рядом, иногда – на далеком расстоянии, чтобы не мешать друг другу в охоте и рыбной ловле.
Шалаш был самым простым из всех видов человеческого жилья. Его складывали из жердей, покрывали ветвями; в середину, на землю, клали камни, между ними разжигали костер. Во всякую погоду дым наполнял шалаш. Спали на шкурах, прикрывались шкурами.
И все-таки это было жилье – дом; люди любили его и хотели ему благополучия.
Приезда Попова все пугались: больно много с ним людей! Много людей ездило с Аджентаем, много людей в последнее время сопровождало Лэя. Дети и женщины убегали в чащу, охотники хватались за оружие.
Тогда раздавался голос Ирухи:
– Не бойтесь, встречайте, – приехали друзья, русские…
– Русские! Приехали русские! – крикнул старик Зэлодо и пошел в чащу кликать невестку. Не докликался: со страху убежала далеко.
Вернулся и сел у костра рядом с сыном. Пил вкусную водку и ничем не закусывал, чтобы не портить удовольствия. Пил вкусный кирпичный чай, ел мясо и хлеб. Хлеб не походил ни на что ему известное, и старик долго прислушивался к своим ощущениям.
Но и он, и сын категорически отказались взять у Попова какие-нибудь товары, хотя товары были необыкновенно хороши. Котел! Какой звонкий и чистый котел! В нем можно что угодно сварить, не только джакту, в нем лосенка сваришь! Куртка! Как не пригодиться куртке! Зэлодо надел ее, потом примерил сын. Но ничего не взяли.
– Конечно, это не китайские купцы, это русские, – сказал Зэлодо Ирухе, – и ты с ними приехал. Но ведь мы все знаем твою судьбу. Ты уже потерял все. Ты можешь ездить с русскими, тебе все равно. А мы охотимся здесь, наши дома здесь. Разве ты не знаешь, что говорил Лэй о русских? Только всего слуги ман-цзы! Да, да, – Зэлодо повысил голос, – живут у моря и проводят дороги, в тайгу их не пустят… Так, случайно проскочили с тобой, но их скоро поймают.
Красные глаза старика тревожно смотрели на Ируху, он верил в то, что говорил, и вместе с тем не хотел верить.
– Лэй больше не хозяин реки. Вы больше ничего не должны Лэю!
– Ничего не должны Лэю? – повторяли сын и старик. – Лэй больше не хозяин реки?
– Если взять мешок крупы, полмешка муки, если взять кирпичного чая, патронов, ниток, штаны… Если взять, а? – спрашивал Зэлодо сына и всех сидящих вокруг костра.
– Бери! – отвечали все.
Старик взял табак, чай, патроны, штаны. И сын его взял.
Из тайги пришла невестка. Шуршало и позвякивало ее платье. Ее тоже угощали. И детей угощали. Леонтий думал: вот два народа – русские и удэ – живут рядом на одной земле, а друг друга не знают.
18В последнее время доходы Лэя упали. Охотники, курившие опиум, постепенно переставали быть охотниками: у них дрожали руки, ошибался глаз, они не могли насторожить самострел, не хватало сил преследовать соболя. Что они могли приносить Лэю? Они приносили ему убыток. Вчера во двор его фанзы, обширный и крепкий двор, пришел Джянси. Гордый был когда-то охотник, трех жен имел. Вошел во двор и стал у порога фанзы на колени.
– Тебе чего? – спросил Лэй, отлично зная чего: опию на трубку.
Джянси пролепетал:
– Только на одну, только на одну…
Лэй рассвирепел, опустился на корточки, приблизил свое лицо к лицу охотника и прошипел:
– А сколько соболей ты мне нынче принес, а?
И ударил его кулаком в переносицу.
Выскочил Ло Юнь. Вдвоем они выбросили Джянси в кусты.
Утром Лэй отправился к нему в шалаш. В шалаше сидели пожилая женщина и четырнадцатилетняя девочка.
Женщина и девочка испугались Лэя. Как сидели у костра, так и остались сидеть, уставившись на купца. Девочка была очень хороша, походила на отца, когда он был сильный и гордый. Лэй причмокнул губами, взял девочку за руку, поднял и потащил из шалаша.
– Куда? – закричала мать.
– Но, но… Джянси мне должен, как ты смеешь?!
Мать уцепилась за девочку. Лэй опрокинул ее ударом ноги, девочку бросил в оморочку, оттолкнулся, показал ей нож. Девочка притихла. Нанайцы хорошо платили за женщин, да и в Маньчжурии ее можно было выгодно продать.
Привезя девочку к себе, Лэй сказал Ло Юню:
– Вот хоть что-нибудь от этого дурака Джянси.
Люнголи и ее мать он уже перепродал на Анюй.
Но все эти беспокойства, волнения и злоба были ничто по сравнению с беспокойством и злобой оттого, что на реке, в его владениях, появился Попов.
Лэй думал, что Попов заедет к нему договориться, но Попов не заехал, а прошел вверх по одной из проток.
Добыв дочку Джянси, Лэй сейчас же стал собираться с Ло Юнем по следам Попова.
Вдвоем на двух оморочках, вооруженные винчестерами и большими ножами, они торопливо поднимались по протокам. Охотники, имевшие товары Попова, старались не попасться им на глаза.
Лэй нагнал Попова у шалаша старика Зэлодо. Горел костер. Сын Зэлодо и его жена стояли на коленях около штуки красной материи и рассматривали ее. Вдруг они увидели Лэя.
Лэй шел, широко улыбаясь:
– А, братка, русский купеза… А моя думай, кто это ходи еси?
Он протянул Попову руку. Леонтию, как старому знакомому, подмигнул и присел к костру. Курил, разговаривал, посмеивался. Зэлодо оцепенел. Сын его сидел возле товара, но уже не видел товара, а только глаза Лэя, устремленные на него.
Лэй сказал добродушно:
– Забыли старого хозяина, а я им тут возил, возил… Но плохо охотятся, братка Попов, совсем плохо, ничего не приносят, моя с ними пропадай еси, тот года ничего, этот года ничего… Шибко много моя убытка еси.
– С дороги, наверное, устал, – сказал Попов, – кушай и пей.
– Мало-мало кушай, – вздохнул Лэй и стал жевать мясо.
Но он не дожевал его, выплюнул, он не мог больше притворяться, он отвел руку с кружкой водки, которую подносил ему Попов, и спросил:
– Чего хочу твоя делай здеси?
Зэлодо, его сын и невестка поднялись и попятились к шалашу.
– Моя здеси хозяина, джангуйда! Зачем твоя ходи сюда?
– Вот что, – усмехнулся Алексей Иванович. – Ты больше не хозяин здесь. Понял?
– Руку ты отрубил да-цзу Бянке? – спросил Леонтий.
Они стояли друг против друга, оба высокие, опираясь на свои ружья.
– Кто тебе говори? Такой закон еси. Суд был, твоя понимай?
– На какой земле живешь? На какой земле руку рубил? – вдруг крикнул Леонтий. – Кто судил? Говори! Почему отбирал все? Говори! Теперь я буду судить тебя!
– Твоя кто? – спросил Лэй.
– Моя русский… Леонтий Корж!
– Русский? – прошипел Лэй. – Су Пу-тин тоже русский. Кто его мамка? Русская Таиса, Какой язык его говори? Русский! Су Пу-тин кто его бога еси? Русский его бога еси. Твоя пропадай. Твоя хунху-цзы! Моя здеси хозяин!
Он приподнял винчестер… Страшный удар винтовки Коржа обрушился на него, и он рухнул к ногам Попова. Ло Юнь отскочил и согнулся… Хотел стрелять, но было уже поздно; винтовка Коржа смотрела на него в упор.
– Забирай его, – приказал Леонтий, – и чтобы вашей ноги никогда в тайге не было… Со мной будете разговаривать, если увижу кого!
Ло Юнь помог Лэю приподняться.
Лэй, прихрамывая, шел к оморочке; вот он сел, обмыл в реке голову, взялся за весло…
19Су Пу-тин сказал жене, Таисе:
– Оденься получше, поедем вместе со мной к Занадворову.
Тайса надела платье из золотистого шелкового полотна и соболью жакетку. Коня запрягли в американку.
– У Занадворовых сегодня кто-нибудь именинник? Разве сегодня Елизаветы?
– У нас нехорошие дела, – объяснил муж. И тут Таиса вспомнила, что вчера вечером, когда она легла спать, а Су Пу-тин остался сидеть в спальне за угловым столиком, переворачивая листы своих книжек и передвигая фишки счетов, в дверь постучали, раздался голос одного из компаньонов. Су Пу-тин вышел и вернулся только под утро.
В американке на сиденье лежал сверток.
– Подарок Занадворовой… Отдашь сама.
Экипаж покатился. Су Пу-тин важно правил. Из окон и калиток на проезжающих глазели:
– Куда-то Су Пу-тин с женкой собрался!
Су Пу-тин не оборачивался, знакомым кланялся. Важно повернул в открытые ворота занадворовского дома.
Занадворов был сегодня не в духе.
Он поставлял мясо Морскому ведомству для судов Сибирской флотилии. Мясо – корейский скот – скупал для него Су Пу-тин на ярмарке в корейском городке Бюнлян-дзип-чень. Доходы были хорошие. Но Су Пу-тин намекнул, что доходы могут быть значительнее: можно за бесценок получать коров и быков, зараженных чумой, – только нужно ночью перегонять скот через границу, да чтобы ветеринары не мешали.
Уже трижды Занадворов проделал подобную операцию. Получил большие барыши, говорил Су Пу-тину: «Молодец, голова у тебя работает!» Но вдруг среди местного скота тоже появилась чума, и неспокойные умы, кажется, догадались об источнике заражения.
Доход от продажи чумных быков был настолько велик, что Занадворов теперь и думать не хотел о том, чтобы доставлять Морскому ведомству здоровый скот. Черт бы побрал всех этих догадливых умников.
– А, Су Пу-тин! Приехал с женой… Вот Таису твою всегда хвалю. Не был бы женат – разбил бы твое семейное счастье.
Щелкнул шпорами и подал руку Таисе.
– Ну, иди, милая, к Елизавете – дорогу, чай, знаешь…
– У меня, ваше высокоблагородие Иван Иванович, большая жалоба.
– Пройдем, пройдем в кабинет, там будешь жаловаться.
Во дворе у камня два солдата, занадворовские денщики, щипали гусей. Служащий канцелярии с папкой под мышкой заглянул в калитку. Занадворов крикнул из окна:
– Потом, потом, братец, – ведь не горит?
В кабинете Занадворов уселся в кресло и набил трубку.
– Большие безобразия делаются, ваше высокоблагородие Иван Иванович: Попов снарядил баты, нагрузил товарами и отправился в тайгу. Всем тазам запрещает платить мне долги и вести со мной дела.
– Позволь, на каком же основании?
– Господин Иван Иванович, в тайге он и Леонтий Корж нашли заимку Лэя. Когда я однажды пришел на его делянку, я даже зажмурился. Господин Иван Иванович, небо голубое, а внизу все белое.
– Мак, что ли, снотворный?
– Тот самый мак, который ты разрешил сеять, собирать опий и с которого я тебе в прошлый раз привез столько золота, что ты, господин Иван Иванович…
– Ладно, ладно, дальше!
– Попов вместе с Леонтием Коржом потоптали и пожгли поле, а моего компаньона Лэя избили. Не знаю, выживет ли…
– Обалдели они, что ли?
– Ведь ты, господин Иван Иванович, разрешил мне!
Занадворов отодвинул коробку с табаком и стукнул кулаком по столу.
– Что они, обалдели, спрашиваю?
– Попов всем говорит: я русский! А разве я не русский? – возвысил голос Су Пу-тин. – Кто у меня жена? Таиса Пашкова, – сам видел, сегодня приехала! Какой веры я? Православной. Так кто я, скажи, – русский человек или китайский? Почему Попов посмел идти в тайгу и мне не сказать? Как это можно? Моя тайга! Опий уничтожил! Двести тысяч убытку! Ты потеряешь!
– Зачем уничтожил? – спросил Занадворов, смотря в черные разъяренные зрачки Су Пу-тина.
– Сам хочет торговать, свою делянку имеет!
– Не иначе, – рявкнул Занадворов, – пренаглейший господин!
Заходил по комнате. Остановился у окна: жена его Елизавета разговаривала в палисаднике с Таисой. Да, с Таисой никто не сравнится… только казачки и бывают такие… точно непосредственно ею занимался сам господь-бог. Елизавете лучше и не стоять рядом. Мяса много, мясо бестолковое, и лицо как будто не лицо, а коровье вымя. Но, несмотря на такие размышления о жене, он побаивался ее.
– Попов и шхуну-то получил черт знает как. Линдгольм хотел даже в заграничную газету писать.
– Тут Таиса подарок твоей Елизавете привезла. Старого китайского шелку, – богдыхан такой носит, теперь твоя жена наденет.
– А мужчинам из него можно что-нибудь?
– Все можно. И тужурку, и штаны.
– Вот за это спасибо, Су Пу-тин… Ах, какой мерзавец этот Попов!
20Во Владивостоке китайцев было больше, чем русских; они строили под начальством русских десятников и инженеров дома из дерева и камня, сооружали порт, были печниками и огородниками, водоносами и прачками, вели мелкую и крупную торговлю, служили бойками.
Для их нужд и для собственной прибыли Су Пу-тин на Семеновском покосе, где селилось большинство китайцев, построил бани.
Приехав в город, Су Пу-тин отправился прямо в бани – узнавать новости.
– Я буду мыться в общей, – сказал он конторщику и прошел в бассейную.
Голые люди сидели на барьерах бассейна, намыливались, соскальзывали в зеленую воду, кричали, кряхтели, окунались. Шум, плеск и крики неслись из бассейна.
Вдоль стен помещения тянулись капы, разделенные невысокими перегородками на клетушки. Это были отдельные «номера» с циновками, одеялами, подушечными валиками и чайными столиками. Сюда после мытья в бассейне и массажа приходили клиенты.
Массажисты у Су Пу-тина отличные – из Мукдена и Пекина! Выйдя из бассейна, клиенты ложатся на высокие скамейки, и над ними орудуют банщики-массажисты. Руками и половицами они скатывают с кожи грязь, и здесь, собственно говоря, человек и становится чистым.
Прямо перед Су Пу-тином лежал на лавке, зажмурив глаза, костлявый мужчина. Несмотря на то что он был голый, Су Пу-тин сразу узнал его, подошел, склонился, проговорил:.
– А, здравствуй, здравствуй, счастливого пара…
Аджентай открыл глаза.
– Именно тебя хотел я встретить здесь, – сказал он многозначительно, и Су Пу-тин сразу обеспокоился.
– Очень рад, что ты моешься в моей бане! Сейчас я вымоюсь, и мы отдохнем.
Он разделся, мылиться сам не стал – банщик его намылил, – спустился в бассейн, погрузился в горячую воду, но радости не испытал, Аджентай в бане! Ничего хорошего не может быть от разговора с Аджентаем.
В бассейн прыгали белые от мыла люди и медленно выходили багровые, распарившиеся.
Су Пу-тин вышел, лег на скамейку, банщик-массажист взмахнул над ним руками и полотенцем. В соседней комнате скрипач выводил на скрипке печальную тоненькую мелодию. Там, в той комнате, были маджан, кости и шахматы. Пожалуйста, после бани играйте и выигрывайте!
После массажа Су Пу-тин лег в кабине на циновку, прикрыл ноги одеялом, налил себе и гостю чаю. Выпили. Начальник знамени сидел на корточках и пил такими большими глотками, что у него дрожал живот.
– Оказывается, ты для меня ничего не оставил! Все взял. К кому я ни приду, говорят: Су Пу-тин взял!
– Напрасно, великий господин, ты поверил этим сказкам.
Су Пу-тин еще наполнил чашечки, и Аджентай выпил чай такими же большими, жадными глотками.
– Бамбукам поверил. Бамбуки умеют спрашивать. Тебе нужно возместить мне. Иначе, смотри, я тебя не пощажу.
Су Пу-тин сказал сдержанно:
– У меня, великий господин, имеется для вас одно сообщение. Крестьяне Старой Манзовки были у меня и написали на вас заявление русскому губернатору. Просят защиты, поскольку земля, на которой они живут, русская и поскольку вы бесчеловечны.
Аджентай от гнева и удивления выпучил глаза.
– Я еще не передал русскому губернатору этого заявления, но, если передам, вас будут ловить русские солдаты, вам трудно будет собирать налоги.
Теперь начальник знамени сам налил себе чаю, взял бобовую пастилу и медленно жевал ее, чтобы обдумать услышанное. «Собака Су Пу-тин вот что можно сказать, обдумав. Он, китаец, ненавидит меня, маньчжура. Сообщу дзянь-дзюню! Вернется на родину – не обрадуется».
– Известие драгоценное, – сказал Аджентай, – оно, конечно, стоит немало. Поэтому я прощаю на этот раз твои безобразия. Но приказ дзянь-дзюня должен быть выполнен, налог должен быть собран, и император должен быть об этом извещен.
Но говорил он уже вяло, понимая, что игру проиграл, что действовать теперь нужно будет очень осторожно. Если даже крестьяне и не писали на него заявления, то Су Пу-тин сам может написать в любой момент.
Ел пастилу, пил чай, потом лег на циновку и прикрылся одеялом. Хотелось покурить опиум, спросил об этом Су Пу-тина. Тот кивнул головой, крикнул кого-то. Этот то-то принес через десять минут все необходимое. Закрыл циновкой вход.
21На свадьбу к Леонтию Коржу собирались охотники: из Барабаша, Никольского, Владивостока, казаки с уссурийских станиц. Ждали Миронова и Алексея Ивановича.
Человек восемьдесят!
На такое количество гостей надо было запасти мяса, пирогов, питья. Марья совещалась с будущей сватьей, из какой муки ставить тесто на пироги – из американской, которую взять у Аносова, или же из своей. Пироги будут с капустой, с рисом и кетой.
– Тебе, Глаша, надо присмотреться, как я пироги пеку. Сеня их любит… Надо вот еще винограду набрать на кисель. Целый котел киселя!
– Двух котлов мало, – сказала Хлебникова, – ведь гости начнут после кабанины кислого требовать!
Настежь были открыты окна леонтьевского дома, чтобы все проветрить, просвежить, чтобы таежная чистота вошла в самые стены.
Семен хотел оклеивать свою комнату обоями, но потом передумал: что такое обои – недолговечная бумага! Он решил выложить стены кедровыми плашками и отполировать их.
Занимался он этим с утра до ночи. Приходила Глаша, смотрела:
– Сеня, хорошо, очень хорошо! Но только не успеешь!
– Успею!
Леонтий с Хлебниковым отправились на охоту.
Два дня назад пронесся тайфун, сбил зрелые кедровые шишки. Стремительно примчатся на эти пастбища кабаны. Будут, как всегда, держаться высоких гребней и крутых северных склонов, потому что после тайфуна продолжают дуть сильные северные ветры и срывать шишки.
Осенний воздух легок, нет в тайге тяжкой сырости, медом пахнет над ручьями.
Шли охотники, прислушиваясь, приглядываясь. За сопкой, на западе, прозвучал выстрел… Эхо пронесло его сквозь чащу, раздробило, подняло ввысь, погасило…
Кого взял охотник: кабана, козулю, медведя?
Больше часа поднимались на гребень. Уже на самом гребне услышали, как затрещали сучья под тяжестью крупного тела, и все смолкло. По-видимому, зверь притаился.
Леонтий укрылся за ствол и вдруг заметил: из-за толстой лиственницы выглядывает человек.
Вот, значит, кто – человек, а не зверь!
– Ну, кто там? – сказал, выходя, Леонтий и с удивлением узнал Аносова с винчестером в руках, с котомкой за плечами. – Вот уж никак не думал – и ты стал охотиться?
– Думаете, только вы охотники? За кабанами, что ли?
– За кабанами. А ты?
– Я тоже за кабаном. Есть, есть кабанчик, попадается.
– Это ты, Еремей, давеча стрелял в той стороне?
– По барсуку стрелял, да зря. Ну, вам туда, мне сюда…
Охотники расстались.
– Аносов всегда охотится по-своему, – сказал спустя некоторое время Хлебников, – то верхом на коне подъезжает к оленям, то за кабаном слоняется, и никто не знает, что он ушел за кабаном.
Наконец впереди послышался шум; казалось, в самую чащу тайги ворвался ветер. Шумели ветви, широкий шумный вздох несся навстречу.
Шло кабанье стадо, впереди крупные чушки и молодые секачи. Старые, не боясь тигра и медведя, лакомились в стороне. Нажравшись, пробирались на южные склоны отлеживаться в ямах, на прелом листе, или в загайниках, на мягкой хвое. Стадо двигалось по склону быстрой рысью, сокрушая с треском и шумом сухостой.
Леонтий еще издали приметил крупную бурую чушку, которая, опустив голову и не видя охотника, бежала прямо на него. Леонтий выстрелил. Чушка с размаху перекинулась через голову и легла к охотнику задними ногами.
Табун рванулся в разные стороны: каждый зверь туда, куда смотрел в момент выстрела. Леонтия скрывали деревья и пересеченная местность. Он выстрелил шесть раз, шесть туш легло около него. Хлебников взял столько же. Остальные кабаны пронеслись, и теперь на южных склонах шумела буря, медленно затихая.
– У нас пудов шестьдесят мяса, – сказал Леонтий, – по пять рублей за пуд – на триста рублей.
Кабанов разделали, прикрыли ветвями и отправились за лошадьми.
В распадке, недалеко от скалы, ничком лежало человеческое тело. Вылинявшие, когда-то синие штаны, куртка, костяные палочки искателя женьшеня, барсучья шкурка, на которую садится искатель, когда ему приходится работать в сыром месте. Из головы натекла лужа крови. Манза был убит пулей в затылок.
Собиратель женьшеня, он шел из тайги в Маньчжурию, по-видимому с добычей. В распадке охотник выследил его и подстрелил.
Охотник не за зверем – за человеком!
Убитого перевернули на спину.
Пожилой, скорее даже старый человек, со спокойным морщинистым лицом, Котомка разворочена, сейчас в ней только спички да кулек с рисом.
– Вот, братец ты мой, – сказал Леонтий, – кто в тайге охотится за кабаном, а кто выслеживает добычу позанятнее.
Когда раздольнинцы вернулись домой, уже съезжались гости.
Из Барабаша, от устья Монгугая гости приплыли на корейской шаланде. Спустив черные паруса, шаланда стояла на Суйфуне. Уссурийские казаки Чугунов и Шалунов приехали с женами, дочками, сыновьями. Девки были разодеты, сыновья тоже, а отцы приехали в своем старом, заслуженном.
Свадебный поезд на двух тройках отправлялся во Владивосток, в церковь Сибирского флотского экипажа. Денька два, поди, проездят, а гости будут покуда угощаться, отдыхать, душу отводить.
– Посажёный-то кто? Зотик Яковлевич? Ну, это достойный человек!
Шалунов сидел на крыльце и смотрел, как провожающие окружали телегу, увитую пышными осенними цветами, алыми листьями кленов, зелеными и красными летами по дуге, оглоблям, кузову. Невеста вышла из дому, хорошая, статная невеста. Шалунов оценивал ее. Оценил высоко и сказал Леонтию, который как отец держался от всего, по обычаю, в стороне:
– Хороша!
Невеста села в телегу, колокольчики и бубенчики залились, по сухой осенней земле загремели колеса, конские копыта…
Жених должен был ожидать невесту во Владивостоке у входа в церковь.
– Вот, поди, эти самые бубенчики-ширкунчики… – сказал Зимников, подсаживаясь к Шалунову и Леонтию. – Поймал я в позапрошлом году козушку, отнес ее к начальнику. Лоренцов-то женат, а детей нет. Марья Никифоровна и говорит: «Хорошо, Зимников, что ты принес козушку». И стала ее воспитывать. Козушка ходила за ней по пятам. Людей не боялась, а собак как завидит – раз-два, перемахнет через забор и в дом. А собаки на забор вешаются, воем воют… Занятная козушка. Хотел Лоренцов прикупить ей самца, да самцов не ловили, все самок. Привязали ей на шею красный бант, подвесили ширкунчик, и через год она уже по три, по четыре дня гуляла в тайге. Раз я крался по следу козули. Ну, думаю, возьму! И в самом деле, вон она стоит, пьет воду. Приспособился, уже спускаю курок, подняла она голову – смотрю, бант на шее. Поверишь, меня пот прошиб, руки и ноги задрожали, точно в дочь родную прицелился… В тот день и охотиться больше не стал.
– Никто не подстрелил ее? – спросил Шалунов.
– Никто. До осени ходила холостая, а зимой стали замечать, что полнеет. В конце апреля всем уж видать стало, что ходит последние дни. Принесла самца и самочку… Вот скажи ты мне, Леонтий, как это дикий козел не побоялся ее красного галстука и ширкунчика?
– Красотой взяла, – сказал Шалунов, – козел, поди, тоже прельщается…
Марья звала к столу.
Приехали старики Пашковы со старшей внучкой.
– Прямо к пирогам, – сказала Марья, – сюда присаживайтесь. А это кто же – внучечка?
Внучечка была черноволоса, тонка телом, лицом походила на Су Пу-тина, но была очень красива.
На второй день к вечеру зазвенели вдали колокольчики и бубенцы, донеслись звуки гармоники, приглушенный стук колес.
Ехала свадьба.
Первая свадьба в Раздольном!
Ничего, что маньчжурские коньки невелики, – на бег они злы, вон как тянут в гору, только хвосты по ветру!
– Седанка едет, честное слово! – сказал Леонтий, разглядев друга на второй подводе.
Хвосты по ветру, ленты по ветру, цветы и шелковые платья горят в вечернем солнце. Заливается гармонь в руках Бармина.
Ну, встречайте, отец с матерью!
– Не жалей серебра! – кричит Попов, когда Леонтий обсыпает молодых пригоршнями серебра, и сам сыплет серебряным жаром.
Вечером, когда уже горели лампы, а на дворе, чтобы светлее и веселее было, жгли костры, подкатила к дому бричка.
Из нее выскочил Занадворов. На миг умолк шум.
– Что, не ожидали? – спросил Занадворов, позвякивая шпорами и отвечая на поклоны. – Не как начальник – как друг и доброжелатель… Горько!
– Вот это свадьба так свадьба, – говорил Шалунов, наливая себе в кружку водки и квасу. – Сам его высокоблагородие!
– Кабанину давно брал, Леонтий Юстинович?
– Третьего дня, ваше высокоблагородие.
– Кабан – зверь знатный… А вот когда я сюда прибыл, в тайгу сунуться нельзя было: тигр табунами ходил!
– Ваше высокоблагородие, тигр табунами не ходит.
– Это я для того говорю, чтобы было от чего убавить, – засмеялся Занадворов, – скажешь: встретил одного, уж не от чего убавить – и не поверят.
Шалунов захохотал. Аносов кричал:
– Ваше высокоблагородие, «не от чего убавить»… за ваше здоровье!
Занадворов был весел, держал себя не по-начальнически, и Леонтий, который сначала обеспокоился, теперь думал: «Нет, просто приехал, погулять хочет!»
– Я с его высокоблагородием на фазанов охотился, – говорил Шалунов. – Тогда мы еще только свою станицу ставили. Его высокоблагородие никогда на фазанов не охотился с собакой. Фазан как увидит человека, со всех ног бежит в траву, его высокоблагородие за ним, фазан со страху в воздух фр-р – и тут его высокоблагородие бац-бац! Всегда в лёт, и всегда фазан камнем о землю… Стрелок он! Вот тебе бы, Леонтий Юстинович, с ним посостязаться.
– Теперь уж мне за фазаном не побегать – растолстел.
Двери и окна раскрыты настежь. Горят костры во дворе. Чистый ветер врывается в комнату, освежая застольщину. Глаша сегодня не топчется вокруг стола, не бегает в кухню и обратно. А между прочим, за столом уж больно жарко сидеть…
– Сеня, выйдем-ка во двор.
– Пусть идут, – говорит Марья, – там Бармин с гармонью, плясать будут…
Аносов достал из угла свои припасенные пузатые бутылки. Налил хозяину и важным гостям: Занадворову, Миронову, Попову, Пашковым.
– А мне что же? – спросил Шалунов. – Да и Чугунов с Гребенщиковым выпьют. Не годится обижать казаков, они и так уж смертно обижены.
– Кем это вы обижены? – спросил Миронов.
– Обижены, Зотик Яковлевич, и от власти, и от вас… Конечно, когда нас звали на Дальний Восток, мы согласились. Человек разве бывает доволен? Все было у нас на Дону, всем владели, а недовольны были: земли мало, службы много, служба царская на Дону, мол, тяжела. А на новых местах и от службы увольнение, и счастья брать не перебрать… пятьдесят десятин земли на душу да триста рублев подъемных!
– Не расстраивайте себя, станичники, знаю: сейчас будете жаловаться: земля, мол, твердая, куда ни копни – камень, нигде нет пухлой, черной, родимой земли!
– Так точно, вашскородь Зотик Яковлевич, нигде… Я сам, когда приехал, обошел все места, назначенные нам, и волосы стали у меня дыбом…
– Зря вы нашу землю ругаете, – заметил Леонтий. – На земле уссурийской надо по-уссурийски и хозяевать, а вы хотите по-донски!
– По-донски, по-уссурийски ли, а коровы здесь – срам смотреть, бабам зазорно ходить за ними – мелкие, вроде козы. И овец нет. А без овцы какой казак! У казака от овцы все, вся справа, вся одежа.
– Хорошая коза не хуже овцы, – заметил Миронов. – Коз заводите, коза даст богатство. Да и овца в конце концов будет.
– Нет, казаки, – вмешался Алексей Иванович, – не сочувствую вашим жалобам. Здесь лучше, чем на Дону. Ну разве что хлебопашество…
– А мы – хлебопашцы, господин милый!
– Рис не пробовали сеять?
– Рис – корейское дело, не будет донской казак сеять рис.
– Вы не будете – ваши дети будут.
– Старый спор, – сказал Занадворов, – спорят и спорят, сколько уже лет спорят! А вот Леонтий Корж доволен.
– Леонтий Корж – охотник, ваше высокоблагородие! Относительно же всего остального, что требуется душе и телу… скажем, торгует в нашей станице Еремей Савельич, Еремей Савельич, послухай: ты за аршин гнилого ситцу берешь шестьдесят копеек, а ведь цена ему гривенник. И не только берешь шестьдесят копеек, но еще требуешь платить тебе серебряным рублем. А за свечи, табак, пеньковые веревки – чем при наших урожаях платить?
– Уже и Аносовым недовольны, – засмеялся Занадворов, – а проживите-ка без него!
– Правду изволите молвить, ваше высокоблагородие! – крикнул Аносов. – Жизнь на них кладешь, а всё жалуются.
– Ну, будет! – встал Занадворов. – Ух, наелся, напился! Хорошо хозяева угощают… А между прочим, к хозяину и к Алексею Ивановичу у меня тоже есть жалобка…
Он прошел в комнату, приготовленную для молодых, и сел на постель.
– Алексей Иванович, меня, как начальствующее лицо, привело в недоумение одно обстоятельство… Вы были в тайге и устроили там переполох.
Он приподнял плечи и развел руками.
«Вот оно, – подумал Леонтий, – вот зачем приехал!»
– И не думали, Иван Иванович!
– Но как же, позвольте! Китайские купцы жалуются.
В комнату вошел Миронов, закурил трубку, стал ходить мелким шагом от стены к стене.
– Иван Иванович, это вы по поводу недавней экспедиции Алексея Ивановича?
– Именно, переполох и смущение недопустимые!
– Не нравится мне, Иван Иванович, китайский купец в тайге; жестоко, недопустимо обращается он с инородцами.
– Господа, не понимаю! О какой жестокости может идти речь? Купец в наших условиях далекой окраины – податель жизни. Что же касается китайского купца, китайский купец имеет право торговать здесь, – мы не должны забывать: край-то ведь был китайский!.
Миронов вынул трубку изо рта.
– Край никогда не был китайским!
Занадворов усмехнулся:
– Зотик Яковлевич, ваши странности…
Миронов повысил голос:
– Непозволительно начальнику округа ошибаться столь грубым образом. Когда это Уссурийский край принадлежал китайцам? В семнадцатом столетии Нур-хаци, князь одного из маньчжурских племен, объединил маньчжурские племена, нанес поражение китайцам и вступил в Китай, Сын его Тайцзун овладел Пекином. Укрепившись на китайском престоле, он стал совершать набеги к берегам Тихого океана, в Уссурийский край, предавая все, как говорится, огню и мечу. После его походов таежные племена так и не оправились. А в седьмом веке здесь было сильное тунгусское государство Бохай. Предания рассказывают, что бохайцы были поголовно грамотны и что неграмотным даже не разрешалось вступать в брак. Но Бохай исчез… Китаю же край не принадлежал никогда.
Занадворов слушал негромкий, тонкий и несколько скрипучий голос Миронова насупившись.
– Я в исторических изысканиях не образован, но мне хорошо ведомо то, что требуется для поддержания порядка в крае. Вы, Алексей Иванович, нарушили священные права частной собственности. Вы в тайге, как бы это точнее выразиться, баронством занялись. Вместо добрососедства – пожгли маковые посевы! К чему?! Хотите возбудить озлобление в китайском купечестве? Вызвать осложнения со страной, сопредельной с нами?
Алексей Иванович сказал:
– Всякому в России торговать хорошо, только русскому плохо.
– Извольте торговать дружески. А об опии напрасно беспокоитесь; у местного населения свои привычки. Манза каждый день курит и здоровее нас с вами! Я знаю образ мыслей начальства: не склонно допускать самоуправства! Наш всем известный Су Пу-тин совершенно расстроен: вы нарушили все его дела. У него давние-предавние дела с инородцами. А ведь он, в сущности, вовсе и не китаец. Женат на русской, православный, все его симпатии принадлежат России, и я категорически запрещаю…
