Текст книги "На сопках Маньчжурии"

Автор книги: Павел Далецкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 108 (всего у книги 117 страниц)

4

Ханако вышла на харбинском вокзале. Как всегда, народу на вокзале было много. Военные, штатские. Группа запасных промаршировала к будке с кипятком.

Ханако неторопливо шла по открытой части перрона, потом по закрытой, стараясь дать себе отчет, как же все это случилось? Как случилось, что у нее пропал пакет? Она ехала в вагоне второго класса – Грифцов всегда советовал ездить в первом или втором классе, – два пакета лежали в сетке, третий в багажнике. В купе сидели офицеры, священник, трое служащих китайского телеграфа и полная красивая женщина в легонькой жакетке и соломенной шляпке.

Перед остановкой Ханако сняла два пакета и положила их около себя, третий решила взять, покидая вагон. Поезд затормозил, она выглянула из окошка, увидела кирпичное здание разъезда, железнодорожника, сбегавшего по деревянной лестнице, толпу солдат, а у забора, в тени тополей, Хвостова.

Когда она протянула руку за третьим пакетом, его не оказалось. Пассажиры были заняты своими делами: священник возился с портсигаром, офицеры готовились пить чай, а красивая полная женщина стояла в проходе в другом конце вагона, с кем-то разговаривая.

Ханако оглядела купе, спросила офицеров:

– Господа, не видали, где мой пакет?

Офицеры посмотрели друг на друга.

– Пардон, извините, не видали, – сказал подполковник.

Ждать было нельзя, поезд отправлялся дальше, Ханако выскочила из вагона. Она передала два пакета Хвостову.

Несколько шагов они прошли вместе, но обменяться мыслями по поводу пропажи не удалось. Хвостов направился по тропинке в желтеющую осеннюю степь, а Ханако зашла в домик к начальнику разъезда.

Начальник разъезда, высокий, черноусый, большеносый, был женат тоже на высокой, тоже большеносой, красивой женщине.

– Вон наша барышня приехала, – сказала жена начальника, встречая Ханако. – Сейчас я вас угощу. Кавунов мне привезли – маленькие, но до чего сочные. Только у нас на Украине ела я такие.

Несколько раз в комнату заглядывал начальник разъезда и спрашивал:

– Ну как у вас там в Харбине, на чем порешило начальство? Будут отпускать запасных или задержат до весны? Вчера приехал тут один капитан и говорил, будто Надаров хочет всех запасных свести в батальоны и задержать до весны. А я говорю капитану: «Не пройдет Надарову этот номер, хотя он и генерал». Слышали про нашу новость? Скоро забастовка… Начнется либо в Иркутске, либо в Чите. Как кавунчик? Маруся, отрежь мне ломтик…

Он уходил: его требовали к телеграфу, к телефону, то и дело спрашивали солдаты.

Глаза у Маруси блестели, она ловко ножом выбрасывала из арбуза семечки и, захлебываясь соком, ела розовую мякоть.

– Солдаты, те, что до нас здесь приходят, говорят: «Бастуйте, да поскорее… Жизни с этой неправдой для нас нет».

Ханако вечером уехала в Харбин. Два интенданта лежали на верхних полках и гадали, что будет с тем колоссальным имуществом, которое собрали в Маньчжурии для продолжения войны. Неужели повезут назад?

Ханако сидела в уголке, смотрела на пологие холмы, на рощи, покрытые осенним багрянцем, на небо, пылавшее багрянцем заката, и пришла к выводу, что пакет украла либо красивая полная женщина, сидевшая в купе против нее, либо священник, который слишком внимательно разглядывал ее, Ханако, из-под припухлых век.

И сейчас, идя по харбинскому вокзалу, девушка чувствовала себя пойманной, выслеженной и провалившей не только себя, но и всех остальных.

После предсмертного письма Юдзо ушла от нее юность. Жизнь была сурова и требовала борьбы. Все это она знала и раньше – ведь жизнь ее не была сладка. Деревня, дядя Кудару, фабрика Такахаси Мондзабуро! Везде борьба была тяжела и кровава. С отцом Ханако не сблизилась. Она даже не рассказала ему, кто такой Юдзо и как он погиб. Но все о Юдзо и Иване Гавриловиче рассказала Грифцову.

Грифцов знал Ивана Гавриловича.

– Был он в свое время народовольцем, и каким! – сказал Антон. – Три раза арестовывали и ссылали… Ведь это черт знает какую гордость внушало людям. Такой революционер мог возгордиться, мог пожелать где-нибудь в ссылке стать патриархом революционеров, нашего брата марксиста мог к себе на порог не пускать… А Иван Гаврилович не знал ни минуты покоя: работал, учился и вылупился из своего народничества, как цыпленок из яйца. Огромной душевной силы человек. Если у вас был такой учитель, Ханако, рад за вас.

Выслушав историю Юдзо, Грифцов долго молчал, потом стал расспрашивать про японскую жизнь.

В маленькой комнате, в харбинском доме, они просидели весь вечер.

– Такие люди, как вы, могут принести огромную пользу, – сказал Грифцов. – Живем мы, два соседних народа, и мало знаем друг друга, а в иных областях и совсем не знаем. А вы – как мост, перекинутый с одного берега на другой. Работайте, Ханако, работайте, благословляю…

… И вот сегодня провал! Ведь не случайно же исчез ее пакет в купе среди пассажиров второго класса. Она снова перебирала в памяти: два офицера, интеллигентная женщина, священник.

Грифцов внимательно выслушал Ханако, потеребил бородку.

– За вами следят, решили проверить – и теперь убедились.

– Но что же мне следовало делать? – спросила Ханако в отчаянии. – Должна ли я была остаться в вагоне и найти пакет во что бы то ни стало?

– Вы правильно поступили: шума не подняли и покинули поезд. Но вам нужно скрыться – и немедленно. Должен вам сказать, что в последнее время замечена усиленная деятельность охранных органов. Что вы думаете о своей матери? Наверное, соскучились и хотите ее повидать? Ну, вот и отличный случай. Отец все устроит. Навестите мать, посмотрите, что делается у вас в Токио.

Ханако сказала тихо:

– Я отдам жизнь за наше дело.

Грифцов смотрел в лицо молодой женщины, в глаза ее, несомненно русские, но как-то не по-русски подобранные в уголках, на ее похудевшие щеки.

– И прекрасно то, – сказал он, – что мы с вами тесно и даже как-то по-родственному связаны. Я, честное слово, чувствую, что именно по-родственному.

В тот же день опустела комната Грифцова в домике, напоминавшем дачу, и Горшенин ушел вечером и не вернулся.

5

Логунов прибыл в полк.

Занятия в полку не производились. Большая часть солдат была из запаса, и все понимали, что заставлять запасных заниматься строем или словесностью бессмысленно.

От Свистунова Логунов узнал, что между главнокомандующим Линевичем и начальником тыла армии генералом Надаровым крупные несогласия.

Недавно, осматривая вновь прибывшие я теперь уже ненужные крупповские гаубицы, Линевич сказал:

– Справедливость требует всех запасных отпустить на родину. Они призваны были в армию и оторваны от своих семейств исключительно по случаю войны. Война кончилась, мы не имеем права держать их в армии.

Услышав об этих словах, Надаров поехал к Линевичу.

– Помилуйте, ваше высокопревосходительство Николай Петрович, – говорил он, – государственные интересы требуют, чтобы мы из Харбина не выпустили ни одного запасного. Запасный – это порох. При настоящем положении в стране, когда все бурлит, эшелон запасных – чистейшее масло в огонь бунта.

– А если армия взбунтуется у меня здесь? – спросил Линевич. – Нет уж, не мудрствуйте лукаво.

Однако Надаров, вернувшись в Харбин, по-прежнему задерживал эшелоны.

Логунов думал, что на первой его беседе в ротном кружке будет человек пять, но на собрании оказалась большая часть роты, и Логунов сразу понял, что работу надо вести широко и просто, говоря о самом насущном.

Он рассказывал подробности о восстании на «Потемкине», о волнениях среди солдат, об отказах не только рот и батальонов, но и целых полков действовать против забастовщиков и демонстрантов. Он говорил, что фабрично-заводской рабочий, крестьянин и солдат – естественные союзники и что успех общего дела освобождения зависит от армии, которая должна перейти на сторону народа.

Конечно, среди членов обширного ротного кружка могли быть и враги. Но разве теперь страшны враги?

Логунов жадно ко всему присматривался и намечал план действий на тот случай, если его куда-нибудь пошлют с ротой. В критический момент рота должна с оружием в руках перейти на сторону восставшего народа. Старая пятерка ротного кружка превратилась теперь в ядро ротной организации, куда входила большая часть роты. Но все же люди волновались главным образом потому, что начальство не отпускало домой, а в России землю будут делить! Этим настроениям надо было дать политическое содержание, направить их к точной и ясной цели. Это было не так просто, для этого требовались агитаторы и время…

Емельянов получил от Натальи письмо. Наталья писала, что в Сенцах ждут не дождутся своих солдат, надо решать дело с землей. И, кроме того, спрашивала, знает ли Емеля песню «Смело, товарищи, в ногу» и «Марсельезу».

Жилин, прочитавший письмо, сказал:

– Как ни торопись, опоздаешь. Ждать тебя они не будут.

– Подождут, – уверенно возразил Емельянов.

– Подождут, да не дождутся, – захохотал Жилин. – Если б главнокомандующим был Куропаткин, нас давно отпустили бы. Куропаткин против царя был, за это царь его и уволил. А я, брат, рад, что тебя домой не пускают, там ты в один час пропадешь.

– А ведь тебя тоже не пускают.

– Городских скоро отпустят. А вот насчет песенок твоя женка проговорилась. Ты-то сам про «Марсельезу» слыхал?

– А ты не слыхал?

– Я ведь, господин Емельянов, не лапоть, я многое слыхал.

– Да не всё понял, – усмехнулся Емельянов.

Вскоре после этого капитан Шульга застал Емельянова на улице за читкой газеты.

– Ты что читаешь? – спросил он и взял из рук Емельянова лист. – Дрянь читаешь – «Маньчжурию!»

– Никак нет! – возразил Емельянов.

Шульга посмотрел в темные упрямые глаза солдата, скомкал газету, порвал и пустил по ветру.

– Вашскабродь!

– Понял?.. И пошел вон! Не сиди здесь на камне. Если нечего делать, доложи фельдфебелю, что нечего делать, он даст тебе наряд.

Шульга пошел по дорожке, а Емельянов стоял, сжимая огромные кулаки, до тех пор, пока офицер не исчез за глиняной стеной.

Уже вечером, зайдя ненароком в казарму, Емельянов заметил над своим сундучком фигуру. Подкрался – Жилин! Когда Жилин хотел подняться, Емельянов положил руку на его плечо и придавил к земле:

– Что делал?

– Постой, дурак… Сдавил… не дохнуть… Нитки искал.

– Какие нитки? А ну, покажь!

Он поставил Жилина перед собой, разжал его кулак. В кулаке восьмушка бумаги с переписанными Емельяновым словами гимна:

 
Боже, царя храни!
Деспоту долгие дни
Ты ниспошли.
Сильный жандармами,
Гордый казармами,
Царствуй на страх сынам
Руси бесправной,
Царь православный.
Царствуй на страх глупцам,
Враг просвещенья…
 

Кроме того, в жилинском кармане Емельянов обнаружил свое неоконченное письмо домой, где он наказывал, что ежели до его возвращения будут выборы в Государственную думу, то чтобы не выбирали попа или урядника, а выбирали учителя или врача.

Емельянов молча посмотрел в глаза Жилину.

Жилин вытер пот, выступивший на лице.

– Списать хотел, – заикаясь, начал он, – вижу – лежит… вроде занятно и правильно… А ты вылупил буркалы!

Емельянов поднял кулак, потом медленно опустил и зловеще произнес:

– Кабы мы не вместе с тобой там в окопах лежали…

Все последнее время он чувствовал крайнее возбуждение. Домой! Отслужено, кровью полито!

Спрашивал у Логунова, правильно ли говорит Жилин, что в Сенцах не подождут своих солдат, начнут без них землю делить.

На этот вопрос ни Логунов, ни Хвостов не могли ответить. Неизвестно, как развернется в России революция. Логунов часто думал: что лучше – демобилизовать солдат, чтобы рассеялись они по русской земле, принесли в деревни и города боевой дух возмущения, но, рассеявшись, стали единицами, одиночками, или чтобы в Россию возвращались полки, батальоны? Скажем, их батальон, его рота! Какая бы это была ударная сила для восставшего народа!

Во всяком случае надо готовить солдат; Грифцов прав, что не отпустил его в Россию. Какой может быть отпуск от революции!

Газеты, письма, обмен мнениями, события в роте, батальоне, в Харбине, в Сибири, в России!.. Все развивалось и перемещалось с головокружительной быстротой, все стремилось к единственно возможному разрешению – к вооруженному восстанию народа.

Жизнь перешла на другие скорости. Дни были насыщены таким множеством событий, что каждый равнялся в сознании Логунова как бы году. И говорить нельзя было, как раньше – медлительно, с раздумьями, с остановками, и письма писать домой он стал иначе – без любимых им раньше описаний и рассуждений: сжато, короткими фразами, сообщая десятки и десятки фактов.

… Место для собрания батальона поручик и Хвостов выбрали в долине, закрытой от деревни холмами. По долине, в берегах, заросших лозой, протекал ручей.

После завтрака в расположении 1-го батальона раздались голоса призывавшие выходить из казарм.

Солдаты, предупрежденные о собрании, выходили одиночками, парами и спешили к холмам.

На холмах поставили часовых.

Собрание открыл Хвостов. Едва он огласил два первых требования: «Немедленно отпустить запасных!» и «Удовлетворить их полностью бельем и постельными принадлежностями!» – как солдаты заволновались:

– Хвостов, тут многие животами болеют. А лечить совсем перестали.

– Животами болеют от гороха! Отменить горох! Изо дня в день!

– Горох горохом, а кашу дают без сала.

– Хлеб сырой и горелый, есть невозможно. Что о хлебе молчите?

– Поговорим, товарищи, обо всем, а пока самый важный вопрос о запасных.

– О запасных, о запасных! – закричали со всех сторон.

– При увольнении в запас, – предложил Емельянов, – выдать всем обмундирование второго срока, а не бессрочное. И еще одно требование: наделить крестьян землей!

Последние слова Емельянова вызвали целую бурю. Хвостов с трудом сдерживал батальон. Главное желание каждого – скорее домой! Правильное желание, но надо, чтобы люди, вернувшись домой, знали, что делать дома.

– Братцы, – сказал он, – товарищи! Свои требования мы разделим на две части. Требования по нашим солдатским делам предъявим командиру полка. И тут мы прежде всего потребуем освободить солдата от полицейской службы. Солдат – защитник отечества, а не полицейский! Потребуем читален! И чтобы в читальню выписывались разные газеты и журналы. А требование всенародное «Земля народу!» предъявим правительству и помещикам! Дадим здесь клятву: когда крестьянин пойдет добывать землю, мы, солдаты, поддержим его.

Собрание было трудное, вопросов было множество, отвечать Хвостову было нелегко, потому что надо было отвечать, применяясь к отсталым понятиям и представлениям.

И все-таки собрание было большим делом: были вынесены постановления, солдаты батальона почувствовали себя людьми.

6

Шульга теперь постоянно навещал Ширинского. Подходили Жук и подполковник Демин, коротконосый лысый мужчина, недавно назначенный в полк. Садились за карты. Павлюк приносил водку и закуску.

Подполковник Демин, приехавший из Петербурга, рассказывал за достоверное, что Куропаткин переписывается с Витте и кое-кто в Питере полагает, что обиженный на государя Куропаткин хочет прибегнуть к династическому перевороту.

– Сейчас Куропаткин просится у Линевича уволить его из армии, – сказал Ширинский. – «Во время войны, пишет, я желал быть солдатом и просил вас оставить меня в армии, а сейчас не хочу больше служить. Но если вы, господин главнокомандующий, прикажете мне остаться в армии, то я останусь на то время, на какое вы укажете…» Высоко говорит! Жертвенно хочет вести себя. Выпьем за его здоровье!

За здоровье Куропаткина выпили.

– А все-таки одного ему нельзя простить, – вздохнул Шульга. – Помните историю двухсот двадцати? Двоих расстрелял – хорошо! Остальных надо было на каторгу, в дисциплинарные, а он по головке погладил и в свои части вернул; заслужить прощение! Будут они заслуживать прощение, наплачемся мы теперь с ними. Солдата надо в бараний рог… А некоторых офицеров гнать из армии и издать закон, по которому офицер, выброшенный из армий, не имеет права служить нигде в империи. Пусть дохнет с голоду или сапоги чистит на улице.

– Я своих солдат прижму, – сказал Ширинский.

– Рубить подлецов надо, а перед ними лебезят. Газетки читают! Сидит солдат с газеткой!

– А все-таки сдается мне, – усмехнулся Демин, – что мы живем в сумасшедшем доме. С ума спятила Россия-матушка.

– Недавно назначен в Харбин, – таинственно заговорил Ширинский, – так сказать, начальником по своей части, жандармский подполковник Саратовский. Созвал совещание командиров полков. Весьма энергичен и предприимчив. Сообщил нам, что в Харбине и вообще на Дальнем Востоке весьма и весьма неблагополучно. Действует социал-демократическая группа! От нее все стачки, забастовки и бунты. Под ее воздействием харбинские железнодорожники создали стачечный комитет, и не сегодня-завтра предполагается железнодорожная забастовка, причем во всероссийском масштабе! Ненадежны и почтово-телеграфные служащие. Но не только для сего сообщения приглашал он нас, а обращался к нам за помощью, за поддержкой. Весьма и весьма всё… Одним словом, живем на вулкане…

– Я тут, Григорий Елевтерьевич, – в тон ему заговорил Шульга, – я тут хочу одному нижнему чину приказать, чтоб он досконально о всех докладывал… и тогда в награду, мол, командир полка уволит его в запас. Он городской мещанин, мамаша бакалею содержит. Надежный, государя не продаст.

– Отпущу, – сказал Ширинский. – Надежного отпущу. А ненадежного – упеку.

– И правильно, – сказал Демин.

– Никакого снисхождения! Снисхождением погубишь государство. В Харбине по улицам бродят толпы, пристанские хулиганы готовятся учинить резню.

– Надаров их сам перережет. Он настоящий генерал: популярности у солдат не ищет и толпы не боится.

– И хотя бы читал солдат газетку твердого направления, а то читает, подлец, дрянь! Да, подполковник Саратовский – умная голова, он наведет в Харбине порядок. Имел удовольствие с ним познакомиться.

– А раньше от жандармов все носы воротили: фи – жандарм! И прочее! А теперь скажу: верный народ-с. Не то что некоторые наши поручики и капитаны!..

… Ширинский в тот же вечер узнал о собрании солдат 1-го батальона.

Конечно, в каком же батальоне, как не в первом, могло быть подобное безобразие! Он созвал ротных командиров и поручил им выведать, что творилось на собрании батальона.

Логунов, знавший, конечно, все, тоже пошел в роту.

– Вы нас ни о чем не спрашивайте, вашбродь, – сказал, улыбаясь, Хвостов, – все равно мы вам ничего не скажем. Мы будем говорить только с командиром полка.

– Тогда давайте говорить о чем-нибудь другом. Вот один из вас получил письмо. Крестьяне спрашивают: а что, братцы, будете вы в нас стрелять, когда мы будем землю добывать?

– Если начальство прикажет – будем! – крикнул Жилин. – Вашбродь, мужик на земле помешан, а, кроме мужика, в государстве есть другие сословия, мужик только о себе думает и готов нарушить всеобщую жизнь. Мало секли мужика.

– Скотина – тот будет стрелять, – сказал Емельянов.

– А как же присяга?

– Вот именно, присяга! – повысил голос Логунов.

В этот момент он ощутил чувство такое, какое ощущал перед началом боя, даже дух слегка захватило.

– Относительно присяги, – начал он, – вы должны знать… в настоящее время ходит статеечка… Мне довелось ее получить в руки. Ее распространяют враги царя социал-демократы. Я вам прочитаю ее, чтоб вы знали, в чем дело, и чтоб уж никто не мог поймать вас на удочку.

Он стал читать листовку о двух присягах: о присяге царю и о присяге народу.

Листовку, написанную Грифцовым, ясную и простую, Логунов читал не только с наслаждением, но и с трепетом, который охватывает человека, когда он открывает людям свое святая святых.

– Что ж, – сложил он листок. – Объяснять прочитанное не имеет смысла, вы не новобранцы, всё отлично понимаете, а теперь будете знать, на чем вас хотят поймать социалисты. Они утверждают, что выше народа нет ничего и что солдат должен служить не царю, а народу.

Утром на деревенской площади был выстроен 1-й батальон.

Ширинский проехал на коне вдоль фронта, вглядываясь в лица солдат, потом повел батальон встоловую, приказал удалиться офицерам и фельдфебелям и сказал:

– Ну вот, братцы, теперь мы с вами одни. Можете говорить со мной, как с попом на духу. Но говорить всем вместе неудобно, поэтому изберите-ка своих представителей, а они уж обо всем поговорят со мной.

– Ваше высокоблагородие, – крикнул Корж, – дайте сначала ваше честное офицерское слово, что те, кто будет с вами говорить, не пострадают.

– Даю слово, – торжественно сказал Ширинский. – Честное слово командира полка.

Он принял выборных у себя дома. Солдаты стояли, он сидел. Хвостов спросил:

– Как прикажете: прочесть вам или вы сами прочтете?

– Прочти, милейший!

Хвостов стал читать.

– Ты что читаешь мне? Требования?

– Так точно.

– Разве нижние чины имеют право требовать? Офицер имеет право требовать от нижнего чина что положено по уставу и закону. Нижний чин может только просить.

– Как хотите. Пусть это будет наша просьба. «Право свободно собираться для обсуждения своих нужд».

– Это как же? – снова прервал Ширинский. – На плацу или в казармах? Ах, где угодно… Что ж, собираться в роте с разрешения ротного командира и обсуждать ротные нужды… Пожалуй, можно. Там у вас был пунктик – ненаказуемость. Что он обозначает?

– Не наказывать солдата за то, что он будет ставить в известность начальство о своих нуждах.

– Большие у вас желания, – сказал Ширинский. – Положи сюда ко мне на стол, Хвостов, свою бумажку. Обдумаю ее. Однако удовлетворение всех ваших просьб, начиная с первой: «отправить немедленно домой запасных», – не в моей власти. Я ведь подчиняюсь вышестоящему начальнику. Посмотрим, посмотрим. Идите.

Солдаты ушли, из-за перегородки выглянул Павлюк с сюртуком в руках.

– Да, придется немедленно. Ты догадлив, Павлюк.

Леш ужинал с несколькими штабными офицерами.

Ширинскому подали стул, Леш налил ему рюмку водки.

– Вижу по вашему лицу, что неприятности.

– Так точно.

– Ну, потом, потом… – Леш продолжал прерванный приходом Ширинского разговор. – Надаров требует у Линевича сместить Свенцицкого, который как начальник Забайкальской дороги, по его мнению, не на месте. А Линевич уперся, не хочет. Потому что Свенцицкий как-то умеет разговаривать с этими стачечными комитетами и обещается отправлять запасных. А Надаров от этого прямо на стену лезет.

– Доигрался! Отчислил он в Харбине от должности всех низших телеграфистов, и вчера, по его милости, там началась забастовка.

– Говорят, – сказал капитан Генерального штаба, сидевший по правую руку Леша, – что у Линевича была делегация рабочих – просили не отправлять в Россию пушек! Каковы! О чем думают! Еще просили не чинить помех изданию их мерзейшего рабочего листка, а также запретить казакам ездить по городу.

– Принял? – спросил Леш.

– Принял.

– У меня первый батальон с ума сошел, – не выдержал Ширинский. – С гнилой закваской, никакие бои этой закваски не вышибли. Явились ко мне и потребовали…

Ширинский вынул листок.

– Чтобы полк был превращен в банду! Двадцать требований!

Денщик подал Лешу пенсне. Начальник дивизии читал, шевеля губами.

– Да, требованьице! – Снял пенсне, положил на листок. – Вот, господа, – воевали, воевали, защищали матушку-Россию, а теперь требования. Тут есть и пунктик о наделении крестьян землей.

Капитан Генерального штаба заметил:

– Обратите внимание на почерк. Солдат так не напишет. И грамотно. Совершенно грамотно!

– Кое-что можно и разрешить, – сказал Леш. – Например, собрания. Они все равно собираются. Полковник Гейман мне говорил, что цивильные кишмя кишат вокруг расположения полков. Он проектирует офицерские курсы, где офицерам будут преподаваться патриотические науки.

– А нас тем временем солдатики-братики на штыки поднимут, – сказал капитан Генерального штаба. – Помните, как полковника Иовлева?

– В первый раз слышу, – сказал Ширинский. – Когда это с Иовлевым?

– Во время мукденского отступления, – поморщился Леш. – Стал приказывать, солдаты не повинуются. Он выхватил пистолет, убил одного, а солдаты его на штыки. А потом еще пулю вогнали.

– Я полон твердости, господин начальник дивизии, – сказал Ширинский, – полон решимости, за сим и приехал. Не потворствовать, а сломить… Налицо бунт. Выборные, которые говорили со мной, – бунтовщики и зачинщики. Не вступать же в переговоры с бунтовщиками!

– Да, господа, времечко, – сказал капитан Генерального штаба, – хуже пугачевского!

– Социалисты работают, – заметил Ширинский. – Надо бы на всякий случай отрядец.

– Батарею возьмите. Пушек они не любят.

– Должен доложить еще о совершенно чрезвычайном… Поручик Логунов в роте, собрав всех, читал прокламацию про присягу, из коей прокламации явствует, что нарушение присяги для офицеров, и особенно для нижних чинов, обязательно.

– Поручик Логунов?

– Так точно, тот самый, – сказал Ширинский.

– Он из запаса? – спросил капитан Генерального штаба.

– В том-то и дело, что нет.

– Ну, знаете, тогда этому имени нет! Совершенно отказываюсь…

– Сведения достоверные, – говорил Ширинский, – советую, вернее, прошу произвести у него обыск. Убежден, совершенно убежден. И тогда уже без пощады. Вот откуда все это! Солдат – он сам ничего не придумает. Откуда ему придумать? Представьте себе, сидит мой солдат Емельянов, сырое мясо, чучело, и читает газетку в присутствии офицера, капитана Шульги!

Выборных, ходивших к Ширинскому, арестовали после ужина.

Поручик Жук, производивший арест, объявил, что выборные арестованы не за то, что ходили к командиру полка говорить о своих нуждах, а потому, что в лощине была солдатская сходка без разрешения начальства.

Арестованных увели на гауптвахту.

По ротам побежали фельдфебеля, офицеры надевали шашки и револьверы, через деревню шажком прогромыхала батарея, во главе ее на буланом коне ехал Неведомский.

– Казачков бы! – сказал Шульга денщику. – Когда ты чистил револьвер?

– В пятницу, вашскабродь.

– Смотри ты у меня!

Шульга заглянул к соседу Радомышельскому. Радомышельский поставил закуску. Офицеры пили, закусывали и соглашались, что солдат надо скрутить, послаблений не должно быть, послабления смерти подобны.

Сидели у окна, и вдруг Шульга увидел вооруженную толпу солдат, которая не шла, а как-то катилась по улице.

Шульга побледнел. Офицеры перестали жевать и говорить. А солдаты всё прибывали. Сомнения не было, на улицу вышел весь полк. У Радомышельского мелькнула мысль: встать и бежать задними дворами в поле!

– Это они к гауптвахте! – хрипло сказал Шульга. – Нет ничего страшнее солдатского бунта. Хуже мужицкого. Те же мужики, только с винтовками, да привычные убивать. На всякий случай заложите дверь.

Донеслось «ура».

– Игнат! – позвал денщика Радомышельский. Но денщик не отозвался.

Капитан заглянул в кухоньку. Денщика не было. Спрятался, а может быть, присоединился к роте?

– Да, братец, в таких обстоятельствах и денщик холуй, – сказал Шульга. – Значит, смели охрану гауптвахты. Одна надежда на батарею, если шарахнет по ним картечью…

В это время батальоны действительно достигли гауптвахты, которая занимала хуторок, обнесенный, как и все китайские дворы, глиняной стеной. Часовые посторонились, сотни людей ворвались во двор, гауптвахта была открыта, арестованные освобождены, и тысячеголосое «ура» раскатилось по полю.

Неведомский и Ширинский стояли во дворе штаба полка, и Неведомский говорил:

– Батарея, господин полковник, наотрез отказалась стрелять. И должен признаться… я стрелял по японцам, но по своим?! Советую вам инцидента не раздувать, а доложить осторожно, и возможно самому высокому начальству.

Неведомский сел на коня и направился к батарее. Полк, освободив арестованных, возвращался в деревню. Беспорядков не было.