Текст книги "На сопках Маньчжурии"
Автор книги: Павел Далецкий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 58 (всего у книги 117 страниц)
Свистунов явился к генералу Кашталинскому.
– Капитан Свистунов, поскольку вы были в непосредственном подчинении штаба Восточного отряда, я с вами поговорю лично. Что это вы за штуку выкинули?
– Прошу, ваше превосходительство, разъяснить, что именно вы подразумеваете под штукой?
– Я подразумеваю ваше безобразие. Кто вам разрешил атаковать противника?
– Ваше превосходительство, обстановка приказала.
– Стратег, Суворов! Обстановка приказала! – Кашталинский стукнул кулаком по столу. – Вы слышите, Андрей Иванович, – обратился он к Семенову, – капитану обстановка приказала! Не я ему приказал, а обстановка! Откуда вы можете знать обстановку? Сегодня обстановка приказывает командиру батальона, завтра она будет приказывать командиру роты! А там унтер-офицеры будут у нас решать судьбу сражений?
– Ваше превосходительство, судьбу сражений решает солдат.
Кашталинский посмотрел на командира батальона. Глаза капитана были суровы и спокойны.
– Должен сказать, что из штаба я не получил ни одного ответа на свои донесения.
– Сколько людей уложили? – отрывисто спросил Кашталинский.
– Пало на поле боя сто девяносто семь.
– За эти сто девяносто семь вы обязаны ответ держать перед богом и государем. А с меня спросит командующий армией. Изволите видеть, капитану приказала обстановка уложить сто девяносто семь солдат!
– Ваше превосходительство, если б была в нужном количестве артиллерия и если б меня поддержали, жертв было бы меньше.
– Не умничать, черт возьми! Вы капитан, а не мальчик! Растрепали батальон, истребили людей. Вам взвода доверить нельзя. Я доложу о вас командующему.
Свистунов глубоко вздохнул и тихо, но отчетливо сказал:
– А я, как дворянин и солдат, доложу о вас государю императору!
Кашталинский откинулся к спинке стула.
– Что, что-с?
– Вы и подобные вам ведете русскую армию от поражения к поражению.
Кашталинский побледнел. Он растерялся. Дерзость капитана парализовала его.
Капитан приложил руку к фуражке, повернулся и вышел. Вышел, не спросив разрешения, вышел самовольно и самостоятельно, как старший.
Третья глава
1– Поздравляю, опять отступили! Отдали Ташичао! Корреспондент пишет, что отступать от Ташичао не было решительно никакой нужды. Теперь японцы трубят на весь мир о блестящей победе.
Чай профессора Логунова остывал, газетный лист с абзацами, отчеркнутыми карандашом, лежал на бутербродах с колбасой.
– Я хоть и не военных дел мастер, – продолжал профессор, – но чувствую, что успехами японцы обязаны не столько своему искусству, сколько нашему неискусству. Черт знает что! Бездарность и трусость!
– Наши солдаты не трусы, папа!
– Не о солдатах речь, Танюша. Тот же корреспондент сообщает, что для постройки железной дороги из Хайчена в Антунг заготовили массу материалов, хайченскую позицию укрепляли два месяца. И позиции и материалы – все отдали без выстрела! Вот послушай: «Девятнадцатого июля сдали Хайчен. Наши войска с такой поспешностью очистили этот хорошо укрепленный пункт, что поезда гнали пустыми. Горы мешков с чумизой, рисом, горохом, горы бочек с сахаром, стоги сена – все горит». Генерал Зарубаев, Николай Платонович! Знаю его как способного, храброго офицера. До чего в Маньчжурии царит неразбериха, если он отступает, не разрушая железной дороги, бросая целые составы вагонов. Японцы же что на этот случай придумали: паровозов у них нет – паровозы мы все-таки угоняем, – так они вместо паровозов впрягают в вагоны китайцев. Вот, полюбуйся..
На первом плане перепечатанной из английского журнала иллюстрации Таня увидела на товарной платформе с ранеными японцами узкоглазую, но эффектную сестру милосердия. На втором плане, по второй колее, полуголые мускулистые китайцы тянули веревками, толкали руками вагоны, полные ликующих здоровых японских солдат. Под иллюстрацией было написано: «На войну и с войны. Встреча раненых с теми, которые едут на подкрепление к маршалу Ойяме».
Таня легонько вздохнула, ударила ладонью по газете, глаза ее блеснули.
– А разве могло быть иначе, папа? Страна, где возможны кишиневские погромы! – Она пожала плечами. – Убивали женщин! Разве может такое правительство победоносно воевать?!
Отец внимательно посмотрел на нее:
– Не нравишься ты мне сейчас, дочка.
– Чем же не нравлюсь, папа?
Профессор залпом выпил стакан чаю. Был он худощав, с маленькой бородкой и маленькими голубыми глазами под дымчатыми стеклами очков.
– Женихов, матушка, надо.
– Ну уж, папа, ты тоже…
– Пора, пора, выросла. О деле думать надо.
– А разве я не о деле думаю?
Отец покачал головой:
– У нас с матерью внука нет.
– Саша! – воскликнула мать.
Профессор лукаво засмеялся.
– Я – старый врач, позволь мне знать, что для женщины дело, а что – нет.
На врачебной почве он был неуязвим, и мать отступила, Молчали. Таня уже знала, что родители сейчас думают о том, о чем не думать нельзя. Николай в Первом сибирском корпусе, что с Николаем?
Мать кашлянула и сказала тихо:
– Я каждый раз читаю, что у нас большие потери в офицерском составе… Все-таки это ужасно… Я никого никогда не умела ненавидеть. Но японцев начинаю ненавидеть… Что им нужно? Говорят, им Корея нужна. Жили бы себе на своих островах, а Корею оставили бы в покое…
– М-да, – проговорил отец, – ты права. Большие потери в офицерах… Кроме того, какая-то бестолковщина с ранеными: большой процент смертности. Гораздо, по-видимому, больший, чем в прошлых войнах.
– Писем давно нет от Николая, – сказала мать.
Да, писем от Николая не было давно.
Это тревожило. И еще тревожила Таню бесконечно, и днем и ночью, мысль об Антоне.
Антон бежал с каторги. Зимой появился в Питере. Таня шла по Каменноостровскому и увидела его. У нее прямо ноги подкосились. Она едва удержалась от того, чтобы не закричать и не броситься к нему.
Пьяная от счастья, она шла, не соображая куда.
В Петербурге он пробыл всего несколько дней. Он рвался посмотреть на страну, а потом – за границу, к Ленину.
Накануне отъезда из Петербурга он и Таня гуляли за Черной речкой. Узкое шоссе, обсаженное березами и тополями, пересекало поляны, покрытые сверкающим снегом, рощи, тихие и застывшие, Недалеко от деревушки Коломяги мальчишки расчистили на озере лед и скатывались на санках с крутых берегов. Таня и Антон вмешались в эту веселую игру и вместе со всеми неслись в вихре снега.
Погасал зимний день. Обычно над Петербургом в это время года нависают тучи, но сейчас небо было чисто, и розовое сияние охватывало весь запад.
Этот розовый сияющий свет Таня видела сквозь снег, когда, взлетая вокруг саней, он обжигал ее лицо, руки, проникал холодом за воротник шубки; этот розовый свет видела она, падая в сугроб, на какую-то минуту теряя представление, где небо, где земля, и потом, когда они шли по дороге, он был перед ними, все разгорающийся, какой-то крылатый…
Высокие сосны расступились, кустарник, пышно укрытый снегом, остался позади. Приближалась деревня… Церковка на высоком холме, золотистые окна изб, розовый дым над трубами… Никого вокруг, одинокие дровни скользят по полю… Русская сказка! Такой любят изображать русскую зиму иные пейзажисты.
Сначала Грифцов и Таня шли по дороге, каждый по своей колее, затем Грифцов взял девушку под руку.
Впервые шли они «никуда», без дела. Но неправда, что без дела. Разве сейчас у них не было друг к другу важного дела? Может быть, одного из важнейших дел?!
И хотя ни тот, ни другая о нем не говорили и только шли в ногу по снежной дороге, обоим было ясно, что в этот зимний вечер они решили для себя очень и очень многое.
На следующий день Грифцов уехал.
За границей он или снова арестован? Таня вздохнула. Тревога жила в ее груди как тупая, никогда не утихающая боль…
…После чая Таня собралась в город. Было душно. Маляры качались в люльках у стен. Разрытые мостовые, тонкая противная пыль в воздухе. Город казался закутанным в кисею. Но на Каменноостровском, против Большой Пушкарской, где садовод Эйлерс поднял щиты со своих парников и только что полил многочисленные гряды с рассадами, воздух был чист и ароматен. Мороженщики – одни несли кадки на головах, другие катили сундучки: «Сахарн!.. Малиново!..»
Таня взяла «сахарн» у знакомого мороженщика на углу Кронверкского. Отсюда уже виднелась даль Невы, тянуло приятной свежестью. Слева, грохоча по булыжнику, подъезжали подводы, груженные пустыми бочками. Бочки гудели, а возницы, сидевшие на краю подвод и упиравшиеся одной ногой в оглоблю, казалось, были очень довольны грохотом. Мальчишки выкрикивали свежие номера газет. Старый газетчик, одетый, несмотря на жару, в драповое пальто, говорил неторопливо.
– Новое отступление Куропаткина! Новое отступление Куропаткина! Много убитых. Читайте подробности!
У него покупали газет больше, чем у мальчишек. Две молодые женщины, купив газеты, читали их тут же, на скамейке. Генерал в отставке, строгий, нахмуренный, шел к мосту.
«Не то было в мое время, не так мы воевали», – говорил его вид.
На Литейном, у Сергиевской, Таня села в конку. Понурые коночные лошади, без упряжки, в одних хомутах, отчего они казались непривычно голыми, бежали легкой трусцой.
Городовые в белых кителях дежурили на перекрестках. Полуденное солнце, от которого все делалось плоским, скучным, висело над проспектом. Таня сошла у Николаевского вокзала и пересела в паровичок, он возил три-четыре коночных вагона по Шлиссельбургскому тракту, к Невскому и Обуховскому заводам.
В вагоне ехали несколько женщин; мастеровой, в сизых, стоящих колом штанах и черной косоворотке, завалился головой в угол и храпел.
Думая о новом отступлении Куропаткина, Таня прислушивалась к мерному стуку вагонных колес, к дребезжащему звуку прыгающей по булыжнику старой извозчичьей пролетки, увозившей пятерых солдат. Может быть, полк их выступал в Маньчжурию и солдаты гуляли в последний раз. Солдат, сидевший крайним, со свесившейся на подножку ногой, был совсем молод.
Паровичок обогнал извозчика, и дребезжащий звук пролетки замер.
После Лавры на улице, или, вернее, на шоссе, стало просторно и хорошо. Нева была рядом, бледно-голубая, как всегда полноводная и медленная. На этом берегу раскинулись огороды, дровяные пристани; черные баржи торжественно плыли к городу. Они плыли издалека, на них возвышались настоящие дома, босые домашние женщины ходили по палубам, как по двору; сушилось белье, ребятишки в линялых рубашонках плыли вместе с дровами к синему морю. Низкие, широкозадые буксиры тянули плоты. Белый щеголеватый пароход направлялся вверх по реке. А с юга веял теплый, летний ветер. Таня, оставив вагон, с удовольствием шла по каменистой дорожке.
Когда начались деревянные домики и длинные двухэтажные бараки, она свернула в переулок, поднялась на крыльцо и постучала в дверь. Легкие шаги прошелестели, Машин голос окликнул:
– Это вы, Дашенька?
– Я! – отозвалась Таня.
В комнате кроме Маши Малининой за столом сидел Цацырин.
– Ну вот и я, – сказала Дашенька. – В городе невозможно душно и пыльно, а у вас за заставой хорошо.
В просторной комнате на стене висели гравюры. На самой большой – у стога сена спал гусар в красном доломане, над ним стоял конь. Всю картину с далекими снежными горами, уходящими к ним взгорьями, стогом сена и красным доломаном гусара художник написал только для того, чтобы написать коня, тонконогого, поджарого, с крутой шеей, обращенными на зрителя огненными глазами, дикого и любящего, встревоженного долгим сном хозяина… В самом деле, гусар, может быть, уж и не проснется!
На остальных гравюрах были розовые девушки, одетые и раздетые, шаловливые амуры со стрелами, а в углу висело овальное зеркало. Все это убранство подчеркивало совершенно благонадежный образ мыслей хозяев комнаты.
Дашенька села на диванчик и прежде всего заинтересовалась заводскими новостями.
– Вот приказец! – Цацырин указал на стену.
Список с приказа был приколот к стене рядом с зеркалом. Директор-распорядитель завода Ваулин обратился с просьбой к рабочим завода строить крейсера и прочие суда со всей поспешностью и энергией, которые у них есть. «Надеюсь, – писал он, – что у товарищей рабочих от моего призыва затрепещут сердца и воспламенятся огнем, как и в былые годы горели сердца их отцов, когда неисповедимые судьбы господни посылали России подобные же испытания».
– Как работать побольше, так мы ему товарищи, – усмехнулся Цацырин. – Следующая новость, Дашенька, неприятная: уволили Парамонова… В главной конторе у нас служит молодой человек Весельков. Носит студенческую фуражку, все о нем думали – студент! Вышел он на прошлой неделе из конторы, увидел Парамонова, окликнул: «Эй ты, послушай!» Парамонов подошел, однако шапки не поломал. Стоит в картузе и смотрит на студента. Тот размахнулся – да по картузу! Шагов на двадцать отлетел! «Когда подходишь, шапку долой! – И дает три копейки. – Сбегай за спичками, принесешь в контору». Парамонов трех копеек не взял, картуза не поднял, сказал: «Сбил, так подними!» И как хватит его за плечо, да носом к земле… Чуть студент богу душу не отдал!
Глаза Дашеньки заблестели. Она выпрямилась. Да, она сама поступила бы точно так же. Какой мерзавец! Неужели студент?
– Не студент, только носит студенческую фуражку. Состоит в родстве с Коссюрой, начальником корабельного отдела.
– Слава богу. Но досадно: мы потеряли на заводе Парамонова!..
– Так не позволять же, Дашенька, монархисту изголяться над собой!
– И то плохо, и другое не лучше. Товарищи, я вот что привезла вам…
Из дамской сумочки вынула пакетик, перевязанный розовой ленточкой. На тонкой, почти папиросной, но плотной бумаге было напечатано обращение к рабочим-запасным… «Ваше место не в рядах защитников преступного, залитого народной кровью и слезами самодержавия, а в рядах борющегося против него рабочего класса. Теперь, когда оно проводит насильственную мобилизацию для войны с Японией, в России совершается другая великая свободная мобилизация – мобилизация революционных сил для завоевания политической свободы».
– Хорошо, – сказал Цацырин. – Просто и доходчиво… Другая великая мобилизация! Только Красуля, который, как известно, хочет победы Куропаткину, будет противодействовать. Дашенька, почему Красуля до сих пор организатор нашего района?
– Думаю, потому, что в комитете пользуется авторитетом Глаголев.
– Но ведь и Глаголев, и Красуля не могут не подчиняться решениям Петербургского комитета?!
– Теоретически не могут, а практически гнут свою линию.
– Если бы Антон Егорович… – начала и не кончила Маша.
Таня промолчала. Больно было всякое упоминание об Антоне.
…Она ушла из одноэтажного домика в переулке вечером. Долго шагала пешком. По одной стороне улицы теснились деревянные дома, по другую протянулся забор. За забором текла Нева. Вечерний свет был нежен, и грубый забор, одетый этим светом, казался даже красивым… Да, плохо, что Красуля организатор Невского завода!
Красуля давно работал в конторе корабельной мастерской. Приехал он с Волги, где некогда находился под надзором полиции. Приехал, поступил на большой завод, затерялся в массе рабочих и служащих. Впервые Таня познакомилась с ним после сходки в лесу, на которой был и брат ее Николай.
Полицейские появились тогда неожиданно. Таня следом за другими скатилась в овраг и побежала. По оврагу, между склонов из ослепительно красного песчаника, струился ручей. В одном месте Таня увидела пещеру. Решила укрыться в ней и переждать. В глубине пещеры на корточках сидел Красуля.
– Переждем, надо выходить из оврага не всем сразу, – сказала Таня, нарушая молчание, потому, что Красуля, очевидно, не собирался говорить.
– Тише! – сказал Красуля. Потом заметил: – Двоим здесь тесно, а вообще – как все плохо организовано. Как могла проведать полиция? Значит, кто-то донес. Плохо отбираете и проверяете людей.
Таня не ответила. Красуля говорил назидательным, раздраженным шепотом, как человек, который знает большее и умеет большее и поставлен контролировать то, что делают другие. Она искоса взглянула на него. Его сладковатое, благообразное лицо покраснело от неудобной позы. Невольно она улыбнулась.
– Вы напрасно улыбаетесь, – обиделся Красуля. – Так можно провалить всю организацию. Еще неизвестно, чем дело кончится. Может быть, полиция догадалась про овраг.
Несколько человек прошли мимо пещеры. Кто-то остановился поблизости. Шаги ушедших замирали. Булькал ручей. Пошевелились ветви кустов на противоположной стороне оврага. По всей вероятное и, поверху шел человек и наблюдал за тем, что делалось внизу.
Красуля не сводил глаз с шевелящихся ветвей. Таня сказала, когда все успокоилось:
– Пойдем…
– Идите.
Она пошла, оглянулась. Красуля сидел на корточках и следил за ней.
От этой встречи у нее осталось неприятное ощущение. Тогда все обошлось благополучно, полиция не догадалась про овраг. А может быть, и догадалась, да была сбита с толку поручиком Логуновым.
Таня прошла мимо Смоленских классов. В самые трудные минуты жизни преподавание в этой школе приносило ей радость. Когда она пробиралась сюда с Петербургской стороны на конке или на извозчике, а мимо проносились в собственных выездах ротонды, шляпки, украшенные страусовыми перьями, газом, цветами искусственными и живыми, тросточки между колен, цилиндры и котелки, она знала, что это только видимость порядка, благополучия и устойчивости. Устойчивости нет. В движение пришли могучие силы, и никто не остановит их.
– Что такое наука? – спрашивал ее рабочий Афанасьев, недавний выходец из деревни. И совсем тихо: – А учит она, как свергать капиталистов?
Котельщик Пудов пришел в школу осторожно, приглядываясь и как бы не доверяя. В класс записываться не стал, сказал:
– Посижу – посмотрю… Африкой вот интересуюсь. Есть, говорят, в Африке народ кафры, а как у них насчет помещиков да исправников?
Оказался жадным до знаний и усердным человеком. Высокий, тощий, без передних зубов, точно в насмешку носивший фамилию Пудов.
В классах она познакомилась не только с теми, кто приходил учиться грамоте, но и с теми из заводской организации, кто приходил присматриваться к ученикам. Именно здесь она познакомилась с Парамоновым.
Вначале, приметив Парамонова, опрятно одетого в черный сюртук, в белую рубашку с отложным воротничком, она подумала: «Инспектор!» – и уже готовилась присесть перед ним в реверансе, но вдруг инспектор при виде ее смутился. Оказался рабочим Невского завода.
– А я думала… – сказала Таня. Они оба засмеялись.
Впрочем, инспектор все-таки пришел. Он тоже был в сюртуке, только не в черном, а в синем, с форменными пуговицами и контрпогонами, в пенсне, с веселой эспаньолкой. Он посетил занятия повторительной группы.
На занятиях ученики решали задачи с десятичными дробями и отлично отвечали на вопросы по синтаксису.
Инспектор дважды во время урока подходил к Тане:
– Превосходно! Отлично!
Таня сияла. «Вот какие у меня ученики! – говорили ее сияющие глаза. – Ничего, что они взрослые, что они заняты истощающим физическим трудом; головы у них нисколько не отупели».
И она долго не понимала бумажку, которую показали ей на следующий день в канцелярии школы. В бумажке министерство предписывало закрыть повторительные классы за превышение программы. Ученики этих классов занимались десятичными дробями и даже синтаксисом!
Она прошла мимо знакомого дома, мимо палисадника, в котором сейчас не было никого, но белели левкои на клумбах, сделанных заботливыми руками.
2Как-то зимой, вернувшись из-за границы, Глаголев выступал в Невском районе по поводу военных событий. После лекции Цацырин подошел к нему.
И наш Цацырин здесь?! – улыбнулся Глаголев. – У вас ко мне личное дело? Товарищи, несколько минут внимания… у Цацырина ко мне личное дело… Ах, вот мы о чем? О том, что было тогда на юге в те скорбные дни? Да, я вас просил передать… Судя по вниманию здесь присутствующих, этому факту придается особое значение… Ах, вот в чем дело… после этого был обыск и арестован учитель Дубинский, который потом бежал с каторги. Молодчина! Революционная борьба, товарищи, изобилует подобными случайностями… На то она и борьба… подозрительность должна иметь свои границы…
Он пожал руку Цацырину и стал одеваться.
После собрания Парамонов обнял Сергея:
– Ну, вот теперь все в порядке… я-то ведь тебя как облупленного знаю.
Да, теперь было в порядке все или почти все. Действительно, каждый должен быть стократ осторожен, потому что дело тут святое – борьба за освобождение рабочего класса.
Каждый! Но ведь невеста, но ведь жена – не каждый!
Вот Парамонов не поверил же в худое, потому что друг! А жена поверила. Какая же это жена?
Он, конечно, мог сказать Маше:
– Я реабилитирован, я не провокатор, выходи за меня замуж. Вместе будем делать общее дело.
И Маша ждала этих слов. После памятного собрания, когда она сказала: «Я ручаюсь за него», она ожидала, что Цацырин подойдет к ней. Но он не подошел.
Наверное, все было бы иначе, наверное, он сказал бы: «Ну вот, Маша, принимай меня», если б не так серьезно было его чувство. Тогда обида была бы меньше, а может быть, ее и совсем не было бы.
Парамонов, которому он рассказал про свои переживания, заметил:
– Чудишь ты, братец. А впрочем, если бы моя Варвара поверила, что я шпик или провокатор, я, хоть голову с меня сними, не принял бы ее. К девке пошел бы, а с ней не лег. Голова и сердце у тебя, Сережа, от всего этого не на месте. Клин клином вышибать надо. С другой, может, и поменьше будет радости, да не будет занозы.
Сначала Цацырин подумал: «Это невозможно», а потом стал думать: «Нельзя мне ходить с такой тяготой. Прав Парамонов, надо клин клином вышибать. Ведь отказалась ты от меня, по правде говоря. Как ты меня встретила в Питере? Как чужого».
И как-то само собою вышло в такую горькую минуту, что он познакомился с Полиной, дочерью швеи, имевшей мастерскую на Мойке. Познакомился в воскресный день на катке против цирка Чинизелли.
Полина была в короткой синей бекешке, обшитой черным барашком, наподобие гусарской. Гусары в таких тужурочках зимой верхами ездят. И шапочка была с султанчиком. Лицо разгорелось, тонкое, точно нарисованное кистью, глаза под широкими бровями остановились на нем, сверкнули.
Что она была за человек? Встречался с ней, разговаривал. Хорошая девушка, добрая. На всякое его доброе слово говорила два добрых. Когда он говорил о неправде, глаза у ней загорались – видать, очень любила правду. Пойдет она за правдой, в этом Сергей не сомневался.
Мог он ее полюбить? Нет, не мог… Но жениться на ней мог. А когда женишься, уж ничего не поделаешь. Жена будет женой.
Через месяц он привез Полину в казарму.
